Назавтра после выпускного бала Кристина встретилась с Паулюсом ранним вечером.
- Почему ты не радуешься, Паулюс?
Паулюс пожал широкими плечами.
- Я бы ног под собой не чуяла. Средняя школа окончена, аттестат в руках.
- А дальше что? - поднял мрачные глаза, и пыл Кристины угас.
Паулюс избегал говорить о своем будущем, все твердил: "Еще экзамены…" И вот экзамены сданы, однако он спрашивает: "А что дальше?"
- Я не знаю. Как ты, Паулюс…
Он взял руку Кристины, поднял, посмотрел любовно, как на нечто ненаглядное, и заговорил спокойно, глядя ей прямо в глаза:
- Я ждал этого дня, Криста. Весь год ждал, а может, даже всю жизнь.
- Ну да, ты же кончил…
- Нет, нет, я ждал этого дня, чтобы все тебе сказать.
Кристине показалось, что ее сердце рассыпалось на крохотные осколки и разлетелось по всему телу, даже в подушечках пальцев вдруг закололо, будто иголками.
- Во-первых, ужасно хотел бы учиться дальше, но уехать не могу. Не думай, что я тебе жалуюсь. Мне уже двадцать лет, в классе я был старшим… так уж получилось. И я возвращаюсь в деревню. Поблизости есть школа, там буду работать, я уже договорился. Жить буду дома. Когда-то я рассказывал тебе - у нас в семье еще пятеро детей, и все мал мала меньше. Младшей сестренке четвертый год. А отец в постели. Как им без меня обойтись?
- И поэтому ты каждую субботу после уроков…
- Поэтому.
- И в ту субботу, когда был на танцах, ты в деревню… потом… после всего?
Почему Криста напомнила о той субботе? Не стоило, не стоило, поняла вдруг, однако слова уже были сказаны, они обидели Паулюса, и он выпустил руку Кристы. Шагали молча, испугавшись, не находя слов. Наконец снова встретились глазами, и ледок тут же растаял.
- Ты сказал - во-первых. А во-вторых?
- Во-вторых?..
Паулюсу пришлось собраться с силами, чтобы говорить так же спокойно, как вначале.
- Во-вторых, о нас. Только я не умею тебе сказать, Криста. Я очень долго думал, но… Ведь ты сама видишь, чувствуешь… ну, я всегда хочу быть с тобой, хоть и там, в деревне, но с тобой, Криста, только с тобой. Я могу тебе поклясться… я клянусь тебе, что никого… никогда… только тебя, Криста…
Голос Паулюса срывался, ему трудно давалось это признание, может, и потому, что еще ярко сияло солнце, в озере плавали лодки, на берегу женщины стирали белье, вопили, бегая по лужайке, дети.
И Кристина отозвалась словно эхо:
- Только тебя, Паулюс.
Остановились они на берегу неподалеку от валунов, выставивших из воды свои широкие ребристые спины. Паулюс снял башмаки, закатал штанины до колен.
- Сними-ка босоножки! - приказал Кристине.
Они ступили в воду, подошли к самому большому валуну с отшлифованным волнами боком.
- Наклонись! - снова приказал Паулюс. - А теперь веди своим пальцем по этой канавке.
Криста медленно провела сверху вниз, потом наискосок справа налево и слева направо.
- Какую букву написала?
- К, Кристина.
- Теперь гляди.
Паулюс пальцем своей правой руки обвел букву П.
- Паулюс, - произнес он и чуть торжественным голосом добавил: - Мы расписались, Криста, на камне.
- Мы расписались, - повторила Кристина, глядя на кончик своего пальца.
- Никто не сотрет. Навеки.
- Навеки.
Ночью Кристине снился Паулюс. Проснулась, чувствуя, что щеки горят, вслушалась в тишину. Казалось, где-то далеко над озером раздается тюканье. Нет, спохватилась она, это в ее висках стучат молоточки. Глядела в темноту, видела только Паулюса и уже с нетерпением ждала свиданья в условленный день.
Весь этот год Паулюс постоянно навещал ее. Заходил домой, не стесняясь матери. Все-таки он был учителем! Когда снова настала весна и у Кристины начались выпускные экзамены, он однажды, как год назад, спросил:
- А дальше что?
Не только Кристину спросил. И Криста, как год назад, ответила:
- Не знаю.
Они долго-долго молчали, словно ждали ответа от тишины.
- Весь наш дом на моих плечах, - заговорил Паулюс. - Отец с кровати не встает, братья… Но ты не думай, что я… что я не самостоятелен. И все-таки я не смею тебе предложить - давай поженимся, Криста.
Мать не раз спрашивала напрямик: "Чем кончатся эти ухаживания Паулюса?" - "Свадьбой! - отвечала Кристина весело, беззаботно, словно и впрямь все уже давно решила. - Вот кончу школу и - замуж". Однако сейчас, услышав это из уст Паулюса, испугалась. Господи! Замуж? Уже замуж? "Не спешите, девочки мои, не закрывайтесь на кухне", - приплыли слова.
- Даже если бы ты согласилась, мне было бы тревожно: не обижаю ли я тебя, не обкрадываю? Ведь твоя мечта - вуз.
- Хотела бы учиться дальше… - ответила Кристина, задыхаясь, словно озеро переплыла и, наконец, ухватилась за ветку ивняка.
- Я буду последним эгоистом, если стану тебя отговаривать. Но, Криста, Криста… - он стиснул зубы и тут же с надеждой улыбнулся: - Я верю, Криста, ты никогда не забудешь, что мы расписались на камне.
Мать встала на дыбы. Пошла бы работать, говорила Кристине, всей семье стало бы легче. Чем я тебе помогу? Ничем не смогу поддержать, пропадешь одна. Как нарочно забежала тетя Гражвиле. Она давно работала в Вангае, но ютилась у чужих, в соседней деревушке. Увидела, что Кристина сама не своя, и подлила масла в огонь: раз есть желание, тянись к учению, детонька. Если мать не поможет, я подсоблю по возможности. Мать сердилась, ругалась, даже расплакалась. У Кристы опять голова кругом пошла, даже местечко подыскала - с пятнадцатого августа выходить на работу, однако через неделю, побросав в сумку что подвернулось под руку, выбежала на дорогу и остановила проносящийся мимо грузовик.
- В Вильнюс! - крикнула и даже голоса своего не расслышала.
* * *
Острый нож цокал по досочке.
- Недели две назад - а может, и три, не скажу точно, - твоя сестра заезжала. Виргиния.
Кристина смотрела на умелые, проворные руки тети Гражвиле. Тридцать лет они чистят до блеска палаты, меняют и поправляют постельное белье, носят судна и утки, кормят, поят, гладят лежащих больных. Они всегда ласково прикасаются к любой чепуховине, любовно берут и дают, все делают осторожненько, но и быстро.
- "Жигулек" так и блестит, белыми шкурами выстелен, одна катается, и впрямь как королева.
Смахнула порубленный салат в миску, посыпала солью, вытерла руки.
Добрые женские руки, казалось, никогда не ведали усталости. Но неведома им и легкость тельца собственного ребенка и мощь мужских объятий, потому что руки эти все ждали и ждали объятий единственного, вроде бы неприметного, но бойкого парня, окрещенного редким именем Бенедиктас.
- Спрашиваю, где муж, раз одна летаешь. Дескать, с шофером на рыбалку укатил. У мужа своя жизнь, у меня своя, мол, мы друг другу не мешаем. И так люди живут. Детей не завели, свекровь по дому все делает, вот и шастают.
Бенедиктас в то лето деревянным молотком постукивал по листам жести, иволгой насвистывал со стропил избы, напевал весело. Когда Гражвиле выходила во двор, примолкал и, забыв о работе, заглядывался на нее. За столом кусок вставал Гражвиле поперек горла - глаза парня так и обжигали ее. Выбегала из дому, держалась от Бенедиктаса подальше, но укрыться от него не могла.
- О тебе Виргиния справлялась, спрашивала, не собираешься ли приехать. Говорю, никакой весточки не шлет. Посидели мы, поболтали. Она по двору походила, на дом поглядела…
Лишь две недели звенела эта музыка оцинкованной жести. В последний вечер, когда работа была окончена и на столе по этому случаю появилась четвертинка водки, Гражвиле без приглашения уселась рядом с Бенедиктасом. В праздничном платье, щеки пунцовые. Отец только глаза вытаращил и, не допив бутылочки, поднялся: сейчас запряжет лошадей и отвезет мастера в Вангай. В пустой избе сидели они вдвоем, не говоря ни слова, чего-то испугавшись, даже не глядя друг на друга. И только когда под окнами затарахтели колеса телеги, Бенедиктас как бы нечаянно коснулся шершавыми пальцами руки Гражвиле и сказал: "Как-нибудь я тебя заберу". Гражвиле кивнула. Когда телега удалилась, сказала вслух: "Я буду ждать, забирай".
- И Гедре как-то наведывалась. Тоже о тебе спрашивала. Говорит, прочно она там обосновалась, в Лепоряй. Все ж курорт, кто жить умеет, к тому денежки в карман плывут… А сама-то Гедре вконец исхудала, замотанная, просто жуть. Мужик у нее такой кремень, затуркает ее…
Гражвиле ждала Бенедиктаса, целый год все поглядывала на дорогу, каждое воскресенье в костел бегала - авось встретит. Однажды отец, вернувшись с базара, сказал: "Выбрось из головы, дочка, этого бродягу". - "Не могу, отец, и никогда не смогу". - "За решетку его упрятали! - швырнул отец. - Давно уже в кутузке, сегодня только узнал. То ли за драку, то ли за политику, всякое люди говорят". Гражвиле ждала Бенедиктаса, увидев ночью во сне, ласкала его жаркими руками, шептала слова любви. Многие мужики подкатывались к ней, не одного сватал отец, а она все твердила: "Своего жду". Начались неспокойные времена, война, сумятица, а она все ждала Бенедиктаса, его сильных рук.
- Говорю-говорю тебе, а ты не слышишь. Насквозь тебя вижу, ничего ты не слышала, детонька.
Кристина встала со стула у окна. Ноги были грузные. Находилась за день.
- Не слышала ты, точно.
Слышать-то слышала, только слова скользили мимо ушей, вспоминался давнишний мамин рассказ, а глаза все время следили за руками тети Гражвиле, легкими, по-молодому изящными, и видели другую женщину.
- Скажи, тетя, ты знаешь Думсене? - спросила она неожиданно.
Гражвиле обернулась с баночкой сметаны в руке.
- Думсене? Какую Думсене?
- Товарища Думсене. Когда-то все ее так называли. А как сейчас зовут, не знаю. По-моему, это она. Точно, она.
- Ничего не пойму, детонька…
- Только что женщину встретила. Старая. Согнулась крючком, подбородок в грудь упирается. Головы не поднимает. Когда идет по улице, только под ноги себе смотрит. Если хочет человека увидеть, вся скособочивается.
Баночка со сметаной упала на покрытый клеенкой стол.
- Знаю. Знаю, о ком ты, детонька. Она самая. Да, да, она самая. Говоришь, Думсене? Может, и такая ее фамилия, головой не ручаюсь, но после войны она здесь работала, высокий пост занимала, помню. Да и как не помнить, весь город ее знал. Было на кого посмотреть. Слышала даже, как выступала на митинге каком-то. Ну и глотка, подумала, ну и язычок…
Увидела ее Кристина на немощеной, заваленной железобетонными блоками и кирпичом улице Шанхая. Она брела, согнувшись в три погибели. Голова опущена, лица не видать. Кристина, конечно, так и прошла бы мимо с мелькнувшим в сердце сочувствием к трудной старости, но неожиданно ей почудилось, что походка этой женщины, ее жесты ей уже знакомы. Даже крохотная шляпка, какие носили двадцать или больше лет назад, показалась знакомой. И когда старуха приблизилась, Кристина подумала, что уже видела этот профиль - прямой длинный нос, суровый изгиб подбородка, поджатые губы. Где она встречала эту женщину? Может, даже знала ее? И когда это было? Разминувшись с ней, Кристина перешла на другую сторону улицы, вернулась обратно и стала наблюдать издалека, кто же она и кем могла быть тогда… давно?.. И лишь в тот миг, когда женщина поднялась на высокое крыльцо четырехэтажного дома и, приоткрыв дверь подъезда, повернулась к улице, Кристина увидела ее лицо. Думсене! - взгляд женщины, казалось, пробуравил Кристину. Товарищ Думсене.
- Ох, господи, - вздохнула тетя Гражвиле. - Что от нее осталось-то?
…После шестого урока девочкам велели из класса не выходить. Они переглядывались, пожимали плечами. Паренек, известный остряк, с серьезным лицом изрек: "Сейчас доктора проверят… здоровье девочек…" Некоторые поверили, не на шутку перепугались. Вскоре толпой ввалились девочки из параллельного класса, вошли обе классные руководительницы, уселись сзади. Минут пять девочки шушукались, хихикали, смотрелись в зеркальца и поправляли прически, белые воротнички. Наконец дверь широко распахнулась и в класс шагнула высокая статная женщина, а вслед за ней - директор. Кристина узнала ее - товарищ Думсене. Директор школы, назвав пост гостьи и ее фамилию, тут же задом выскользнул в коридор. Думсене внимательным взглядом пробежала по лицам школьниц, несколько растерянным, удивленным, и улыбнулась.
- Вот мы и одни. - Она немного помолчала и с прежней улыбкой добавила: - Одни. А иногда не мешает побыть без мужчин. Давайте поговорим. Ведь я вам в матери гожусь, так что потолкуем по душам.
Девчонки заерзали, откинулись непринужденно, парты перестали их стеснять.
- С чего же мы начнем? Может, со сказки…
И впрямь, гостья стала рассказывать сказку, старую, которую все не раз слышали в детстве, а потом и читали. Сказку о Золушке. Кристина не столько слушала, сколько глядела на чуть-чуть подкрашенные губы женщины, с которых слетали знакомые слова, на темно-карие лучистые глаза, наблюдала за ее руками с тонкими пальцами, которые то и дело сжимались в кулак, и кулак этот грозно взлетал. Кристина сейчас глядела и вспоминала, - наверное, многие, а может, и все сейчас вспоминали, как три года назад в февральскую стужу старшеклассники через весь город провожали коричневый гроб, который несли на плечах народные защитники, а за ними шла женщина в черной шали. Это была Думсене. На кладбище звенели речи, в которых перечислялись дела и заслуги товарища Думсы, потом прогремели выстрелы из винтовок. Глаза всех были устремлены на вдову - высокую, прямую, оцепеневшую от скорби. Ни стона никто не расслышал, ни слез не увидел. Уже был насыпан могильный холмик, уже разбрелись люди, а она все стояла и стояла, будто статуя из черного камня.
- Туфелька Золушке пришлась в самый раз. Принц заглянул ей в лицо, узнал, что это та самая красавица, и радостно воскликнул: "Вот моя избранница!" Сестры ее побелели от досады.
Товарищ Думсене досказала сказку, замолчала. И девочки молчали, растерянные ждали: неужто их считают малышками, раз сказочками потчуют? Товарищ Думсене, по-видимому, почувствовала это, снова усмехнулась, откинула голову.
- Не удивляйтесь, девочки. Почему я хотела, чтобы вы вспомнили эту сказку? А потому, что в этой сказке - доля женская. Кто эта мачеха и ее дочки? Разве это не угнетатели, которые долгие века порабощали женщину, лишали ее прав? Самые тяжкие работы - ей, невыносимое бремя несправедливости - ей. Какие унижения выпали на долю Золушки! Однако женщина стремилась к раскрепощению, жаждала сбросить тряпье, стесняющее ее тело и душу. Кто этот принц, который протягивает Золушке руку? Разве это не наша жизнь? Только сегодня женщина может распорядиться своей судьбой, сегодня она - королева!
Прекрасные слова, произнесенные приподнято, со страстью, увлекли Кристину, на крыльях унесли в будущее, которое исподволь окрашивалось в розовый цвет.
- В этом году вы кончаете среднюю школу. Стремитесь к науке, девочки, не опускайте рук, не связывайте их ранним браком, не закрывайтесь на кухне…
Товарищ Думсене вспомнила и собственное детство (Золушка столько горя не видала, сколько я его хлебнула), юные годы (под конец войны - в лесах, с автоматом ложилась и вставала), говорила о великих женщинах мира (Долорес Ибаррури! Ее жизнь - целая легенда), о председательше колхоза "Большевик" Вангайского района, давшей обязательство вырастить… о трактористках, поддержавших героический почин Паши Ангелиной… С презрением отозвалась о тех мужчинах, которые и по сей день готовы надеть на шею женщины хомут жены, матери, прислуги…
- Не испеченный пирог, не выстиранные пеленки, не какое-нибудь вязанье нынче возвышает, выдвигает женщину. Только труд, общественная деятельность, самопожертвование во имя идеалов социализма и борьба за их торжество во всем мире…
От звонкого голоса товарища Думсене так и звенел класс. Через открытое окно голос вырывался наружу, и на следующий день парни из класса со смаком повторяли ее речь, добавив кое-что от себя. Кристина сердилась на них, на этих кривляк, остряков-самоучек, одного огрела учебником по голове, другого саданула в спину. Она не только поверила словам товарища Думсене - ей уже хотелось быть похожей на эту женщину. Быть такой, как она. Как-то Кристина прошла мимо райкома, постояла, подождала. И надо же - оттуда вышла товарищ Думсене, с силой захлопнула дверь и спешным шагом направилась к площади. Кристина следила за ней издалека, поглядывала на развевающееся темное пальто, на маленькую круглую шапочку с нахально торчащей загогулиной на макушке, на толстую картонную папку, зажатую под мышкой. Каждое движение товарища Думсене казалось каким-то необыкновенным, исполненным смысла, и Кристина сама не почувствовала, как подтянулась, откинула голову, ускорила шаг, даже книгу сунула под локоть.
Однажды вечером она оторвала глаза от изрисованного листка и сказала:
- Мама, как бы тебе понравился такой дамский костюмчик? Из темного материала, лучше всего шерстяного. Пиджак приталенный, отвороты широкие, заостренные, плечи приподнятые, а юбка ровная, спереди широкая складка, косо вставленные карманы. Под низ надеваешь белую блузку с ленточкой из блестящего атласа…
Мать стояла, чуть наклонясь вперед и выставив голые до локтей руки. С ее пальцев в жестяной таз капала мыльная вода.
- На ком ты видела такие одежды?
- Одна женщина так одета. Ты бы видела, как ей идет.
- Все может быть, дочка. - Мать потерла о ребра доски старую блузочку Кристины, отжала.
- Но ведь красивый костюмчик, правда, мама?
- Не для тебя он, дочка, - мать еще ниже опустила голову.
Кристина стиснула зубы, зажала в руке бумажку с нарисованным костюмчиком: у нее все равно будет такой… хоть из простенького материала, хоть из штапеля… Пойдет работать… заработает и оденется, как товарищ… и будет ходить по улицам, как…
На выпускном вечере, когда директор вручал аттестаты зрелости, в президиуме сидела и товарищ Думсене.
- Девочки мои! - дрогнул ее голос, поднялась рука, словно стремившаяся обнять каждую. Эта гордая, наклонившаяся к залу женщина с длинными распущенными волосами и поднятой правой рукой, в которой, казалось, вот-вот затрепещет флаг, будто сошла с картины, изображающей парижскую баррикаду. Трупы, кровь и женщина, ведущая людей в бой, к свободе…
- Вы не золушки! Жизнь сейчас дает вам все, чтобы вы стали королевами.
Кристина хлопала. Все девочки хлопали, подскакивали, не могли усидеть на месте. Хлопала и товарищ Думсене.
- Почему жизнь так куражится над человеком? - спросила тетя Гражвиле. - Что осталось от женщины? Тень. Да и та исковерканная, поломанная.
Безжалостные слова тети Гражвиле как бы пробудили Кристину от дремы. Но разве это не правда? Разве не об этом подумала и она в тот миг, когда узнала Думсене? Почему она сюда вернулась? В годы учебы Кристина на каникулах иногда встречала Думсене, а потом она куда-то исчезла. Кого ни спрашивала Кристина, никто не знал, куда она перебралась. И вот теперь столько лет спустя…
- Давно она в Вангае?