Кузьма в бешенстве чуть не бросился на Степана.
- А по какому праву ты вообще нас слушаешь? Я тебя в гости сегодня не звал! С чего ты с утра заявился? Доносить на меня? Слушки пускать?
Гавриловна, заплакав, все повторяла: - Глаза бы мои на тебя не глядели! Куржак сурово оборвал ее плач:
- Хватит бабьего крика! Убирайтесь к себе. Надо с сынком поговорить по-мужски.
Гавриловна взяла под руку Лину и, уходя с ней, бросила сыну:
- Ни видеть, ни слышать тебя не хочу! Он крикнул ей вслед:
- Это тоже запомним.
Куржак обратился к Степану и Мише:
- Ребята, вы народ хороший, всегда вам рады… А сейчас не обижайтесь, надо нам с Кузьмой без свидетелей…
Степан с Мишей поспешно вышли. Миша проводил боцмана до калитки. Там Степан задержал Мишу.
- Слушай, Михаил, ты их сосед, ты узнаешь, как кончилось дома у Кузьмы. Я при случае забегу, ты мне расскажешь.
Миша с удивлением спросил:
- Разве сам Кузьма тебе не расскажет? Такие вроде приятели, водой не разольешь.
- Приятели, конечно, - подтвердил Степан, - секретов один от другого не держим. А как с Алевтиной повернется, не признается. - Он поспешно добавил: - Ты не думай плохого, я все по-честному. Не стоит Кузьма Алевтины, я ему не раз в этом смысле высказывался… Обижает он Лину, недооценивает. Грозил ей - могу с тобой по-негодному!.. До чего дойти! Душа горит слушать! Ты Лину не знаешь, ты новенький, а я, слава богу, еще когда она школу кончала, познакомился. Он ее пальца не стоит, ноги ее целовать ему!.. Так договорились?
- Может, что и узнаю, а специально выспрашивать не буду, - без охоты пообещал Миша.
В это время Кузьма сидел на диване, опустив голову, отец стоял перед ним. Куржак хмуро начал:
- Матери сказал - каждое слово запоминать буду. Что еще кроме ее слов, запоминать собираешься?
- Говори, может, что и запомню, - раздраженно ответил Кузьма.
Куржак с суровым укором глядел на него.
- Хорошего не вижу, чтоб запоминал. А плохому - сам научился.
- Чему учили, тому и научился.
- Этому я тебя учил? Как наставлял, вспомни! На труд, на честность, всегда в первых быть… А ты - пить, с шантрапой связался! Этому тебя учили, отвечай!
- Разок ошибся - вой подняли! Уже сказал - верну вам деньга!
- И без денег твоих перебьемся. Уважение верни! Расхвастался - наградные приказы, трудовой герой!..
- А нет, скажешь? Нет? Врал я, что ли? И не сам ты одно твердил: работа - первое дело в жизни?
- Первое - да. А не все!
- Что ты сам другого знаешь, кроме работы? Что?
- Человеком надо быть.
- Уже не человек, значит?
- На товарищей своих посмотри, коли себя не видишь. У Степана поучись.
- Пусть Степан у меня поучится! Восемь месяцев в году мы в море - кто там первый? У Сергея Нефедыча спроси, он за стенкой живет, он ответит. Не Степана первым назовет, а меня! Меня, батя!
- Ты здесь на берегу, а не в море. Неистовый ты на земле. Не соображаешь, как держаться.
Сын с горечью возразил:
- А, может, вы не понимаете, как мне в море приходится и как я этого берега жду?
- В море я побольше твоего бывал. Море - не причина, чтобы землю взбулгачивать.
Кузьма крикнул со злостью:
- Что ты о море знаешь? Ничего ты о нем не знаешь! Больше моего на воде - да! А видел ли ты океан? Месяцами чтобы вокруг тебя одна синяя пустыня? Вдоль бережка, вдоль бережка, вот и вся твоя жизненная дорога. Не можешь ты настоящего моряка судить.
Наступила тягостная пауза. Куржак сел на стул и долго смотрел на сына. Тот ответил дерзким взглядом. Отец заговорил снова:
- Жену обидел, на мать накричал. Теперь отца оскорбляешь. Кузьма старался подавить злость и ответил спокойно:
- Без оскорбления, батя. Правду высказываю. А какая она по себе - ее дело.
- Ты мне вот что скажи - чего от людей требуешь? Чего не хватает? Почему в каждый твой приход - дым коромыслом, - вся жизнь - шиворот на выворот?
- Одного требую. Уважения!
- Какого ещё уважения?
- Обыкновенного. По моему труду. Чтобы люди понимали, кто я и кто они.
- Постой! Чего понимали? Что рыбак? Так рыбак - профессия, а профессий - тысячи. Или считаешь, тебе полагается больше других?
- Ха! Считаю! Вся страна считает, не я один. В газетах: рыбаки - герои, труд рыбацкий - всех тяжелей и почетней! Рыбку - стране, деньги - жене, а сам обратно - носом на волну! Вот наша судьба! По труду - почет, по почету - обхождение. Куржак смотрел на сына, словно впервые видел его.
- А что ты в океан ходишь, это тебе не награда? Да выпади мне такая доля…
- Тебе - да, не мне! - с новой злостью прервал Кузьма. - Говорю тебе, не знаешь ты большого моря. А я весь океан исходил! Проклятую эту пустую воду испробовал руками, спиной, печенкой, вот как ее знаю!
Он сердито замолчал. Отец после некоторого молчания сказал:
- Пустая, проклятая… А понимать как? Ненавидишь море?
- Нет, обожаю! Жить не могу без качки и сырости!.. Знаешь, о чем мечтаю в рейсе? Попасть в места, куда воду на верблюдах возят. Сколько раз в кубрике поем: "Зачем я бросил ту соху, зачем я на море подался?"
- Думается мне - шутка…
- Грянет шторм, не до шуток! Каждый в свободную минутку - все о береге, других и помыслов нет. И что любить на судне? Что, спрашиваю? Каким счастьем перед береговыми отмечены? Да им в тысячу раз лучше! Я одно знаю - ишачить! Отдай за борт трал или сети, чини дели, выбирай улов, шкерь селедку, снова отдай, снова выбирай, снова шкерь. В темноте встаю, в темноте ложусь, сутками не раздеваюсь. Качает, сшибает, волной заливает, снегом засыпает, обледеневаешь, все одно - отдай, выбирай, шкерь. В тот раз, когда меня за борт швырнуло… Сам что ли прыгнул в пучину? И Степан, когда вытащил, танцевал от удовольствия, думаешь? Трясся, как щенок на морозе! Два дня не мог отойти, вот так он меня спасал. О себе уже не говорю. А береговые? Удовольствия - полной горстью. И на вечеринки, и на танцульки, и просто по улицам пошататься, в забегаловку заскочить, в кафе посидеть…
- Много твоя Лина по танцулькам и по кафе…
- Может - это главное. А что не хочет - ее дело. А я и захотел бы - не могу. Разница!
- Разница, точно. И надо тебе эту разницу доплатить, так? Какую же прикажешь награду?
- Награды выдает правительство. От семьи жду обхождения, а не награды.
- И не получаешь обхождения?
- Шиш получаю, вот что! Первый день по приходе еще так-сяк, ах, Кузенька, ах, родненький, ах, какой ты красивый, так без тебя исскучалась! А назавтра? Главный слуга и подметало. Дай и сделай - два любимых слова. Ах, Кузя, так тебя ждали, забор повалился, почини да дров навези, да крышу наладь, да картошки запаси, да в магазин сбегай за хлебом и капустой…. И радуются - есть кому поработать!
- Ты кормилец или постоялец в доме? На своих не потрудиться!
- Я на своих в море тружусь. На берегу хочу не ишачить, а радость иметь. Не колуном у забора махать, а на почетном месте за столом посидеть, чтобы меня со вниманием послушали, самому умную речь послушать. Могу я это в семье найти? В ресторан - одна дорога, там меня за мои денежки уважают..
Куржак покачал головой.
- Поговорили, сынок, поговорили…
- Больше вопросов не будет?
- Последний. Значит, море - страдание? И за то твое страдание все должны в ножки кланяться тебе? Унижаться перед тобой?
- Унижений не вымогаю, еще раз говорю - обхождения требую… Чтобы каждый на берегу, а наперво в семье, понимал, что я сухобродам и сухобытам не ровня! Я здесь знатный рыбак, вот я кто! Короче, всякое лыко не шей в строку. Я хочу на берегу забрать удовольствий, каких в рейсе лишен. Буду веселиться, перетерпи, моя порция веселья не больше вашей, я только в неделю укладываю, что вы могли за четыре месяца навеселиться.
- Большая радость в семье от твоего прихода из рейса!
- Пусть порадуются моей радости, это и будет понимание. Куржак встал. Кузьма тоже поднялся. У отца дрожали губы, срывался голос. Он глухо проговорил:
- Знатный рыбак! Спекулянт ты, торгаш! Недостойная среди своих личность.
Кузьма весь затрясся - свело ноги, дрожали руки. С трудом он произнес:
- Спекулянтом меня не кляни. Ничего в жизни не продавал.
- Врешь, спекулянт! Начальству твоему объявлю - гоните с промысла, он недостойный моря! Торгаш мой сын, моя вина - не доглядел, в кого растет, а теперь требую - вон его!
Кузьма овладел собой. Руки дрожали по-прежнему, но он нашел силы вызывающе усмехнуться.
- Не путаешь ли меня со своими бригадниками, батя? У вас, случается, спроворят в сторону леща или судачка, а потом загоняют на рынке.
- Случается - из-под полы, знают - воровство! А ты открыто собой торгуешь, своим рыбацким трудом. И после этого ты сын мне? Открещиваюсь от тебя!
Кузьма, снова побледнев, сделал шаг к двери, там остановился.
- Ладно, твое право - когда-то крестил, теперь открещиваешься. Ты вот что скажи - маму повстречаю, что ей о нашем милом разговорчике передать? И как с Линой изъясниться?
- Мать на кухне. Иди тихо, не повстречаешься. А с Линой изъясняться твое дело. Коли она тебя такого терпит, пусть, мучается. А и бросит тебя, скажу ей прямо - молодец, правильно поступила.
Кузьма, уходя, хлопнул дверью.
На лестничной площадке он с минуту постоял, переводя шумно рвущееся дыхание, потом поднялся наверх. Миша был у себя. Кузьма сел на Мишину кровать, уставился глазами в пол.
- Поссорился с отцом? - с тревогой спросил Миша. Кузьма с какой-то безнадежностью усмехнулся и махнул рукой.
- Расставили точки, где требуется. Ты разве не слышал, как мы объяснились? Счастье, Лина ушла на работу, не слыхала, как батя меня характеризовал.
- Ты, наверно, погорячился, Кузя? Контроль над собой потерял.
- Не до контроля было. Такой скандал разыгрался!..
- И все из-за потерянных денег? Кузьма покачал головой.
- Да нет, не из-за денег. Лина на деньги не жадная. Батя тоже не скопидом. Мама, конечно, горюет - она хозяйство ведет. По-разному понимаем жизнь, здесь корень спора.
Миша виновато произнес:
- Извини, что я сказал насчет тех женщин в такси. Тебя долго не было, мы встревожились. Показалось неудобным врать…
Кузьма нетерпеливо отмахнулся.
- Я не сержусь. Все равно сам бы рассказал, к кому и с кем поехали. Не в том штука. Поговорить надо. Тебя Степан о чем-нибудь выпрашивал насчет меня?
Миша осторожно ответил:
- Расспросов никаких не было. А почему ты интересуешься? Разве вы со Степаном ссоритесь?
Кузьма с минуту молчал. Он еще тяжело дышал после стычки с отцом, но старался сдержать себя.
- Ссор пока не было. Спаситель мой, я тебе уже объяснял. Но и любви никогда не будет. Хочу тебе объяснить, раз уж ты в мои семейные дела ненароком встрял. Уважаю Степана, он подлости не сделает, такой это человек. Но, между прочим, когда-то чуть до вражды не дошло. Он ведь с Линой раньше моего познакомился, они даже встречались, вместе в кино ходили. А потом я появился, он же меня к ней в общежитие привел, она тогда техникум кончала. Ну, естественно, Лина ко мне потянулась, а я к ней, ему и наставили нос. Заметил, что он за женщинами не ударяет? Подружек, конечно, заводит, только ненадолго. А почему? Тайком по-прежнему влюблен в нее. Ждет, пока мы с Линой поссоримся. Надеется, наступит тогда его время.
Миша, удивляясь, что Кузьма вдруг разоткровенничался, спросил:
- Он рассчитывает, что ты разлюбишь Лину?
Кузьма, вдруг рассердившись, резко ответил:
- Он не дурак. И в мыслях у него нет такого! Знает, что Лину я никогда не разлюблю. В самую большую ссору с ней поставь передо мной десять лучших в мире женщин и скажи - выбирай любую, всех отведу, обратно к Лине вернусь. Нет, Степан похитрей. Потихоньку клин между нами вбивает. Обиняком, с улыбочкой, с шуточкой… Исподволь внушает, что я у нее плох, что надо бы ей получше муженька… Такие ей всегда знаки внимания, такое почтение… Слыхал, как он сегодня: "Разве можно так на жену?" Думаешь, случайно вырвалось? С умыслом, голову дам на отсечение! Лишний разок подчеркнул, что я ей не пара, достойна, мол, лучшего.
- Преувеличиваешь, Кузя. Сказал, как всякий другой, и я бы так на тебя прикрикнул, да постеснялся. Не вижу тут тайного умысла.
Кузьма с горечью проговорил:
- Попал я в переплет, как теперь выбираться! Одно желание - скорей бы опять в море! Подальше от берега, подальше от попреков! В океане тоскую о береге, на берегу - душа рвется в океан! Вот же обстановка!
- Попроси у Лины прощения, - посоветовал Миша.
Кузьма долго молчал, сумрачно уставясь глазами в пол.
- Не получится, Миша. Начну извиняться, она что-нибудь резкое скажет… Не могу, когда на меня кричат! А если попрекают, так еще хуже… В землю ли тогда провалиться или скандал посильней зажечь… Мне того, что уже сказано, вот так хватит.
Он порывисто провел по горлу ребром ладони.
16
Матрена Гавриловна удивилась, что сын убежал, не зайдя к ней. Куржак объяснил, что времени не было, в непогоду на судах вахты усиливают, приходится выходить не в очередь. Больше всего он боялся, что она ненароком доведается о ссоре с сыном - объяснить, что наговорил Кузьма, было бы непосильно. Он все возвращался мыслью к их разговору: скажи кто раньше, что предстоит такое неожиданное узнавание родного человека, счел бы за оскорбление. Но разговор совершился - и в нем надо было разобраться, каждое слово, каждый гневный взгляд, каждый выкрик понять во всей доподлинности, без понимания становилось вовсе плохо. Куржак сказал, что поедет в Некрасово, очень уж тревожит шторм на заливе, но, выйдя на улицу, побрел к реке, а не на автобусную остановку.
Он прошел аллеями желтеющих кленов на Западную, миновал восстановленную и застроенную часть улицы, пошел дальше. После двух воскресников развалины переменились - без мусора, без битого кирпича и торчавшей из щебня арматуры, к реке уступами спускались остовы зданий, вычищенные, аккуратно выметенные каменные скелеты. Куржак не любил этой улицы, раньше по ней трудно было ходить, она мертво таращилась глазницами бывших окон, мрачно распахивала провалы уничтоженных ворот и парадных. И странное дело, после очистки мусора и завалов, улица не стала лучше, она стала даже хуже, в ней пропала дикая зелень, покрывавшая щебенку, острей чувствовалась мертвечина - и непроизвольно ощущалось, что окно происходит от "ока", а жилье от "жить", ворота от "воротить", парадное от "парадов", ступеньки от "ступать": любое название было знаком движения, все вместе составляло жизнь, то самое, что было здесь войной начисто уничтожено. Куржак опускался в это ущелье каменных скелетов с неприязнью, то же испытывали и все ходившие здесь. Ощущения выражались одинаково: "Теперь-то строителям придется, хочешь не хочешь, поработать!"- было противоестественно сохранять в живом городе выстроившиеся рядами мумии.
Но сейчас Куржак торопливо спускался по аккуратно пригнанной брусчатке, не поднимая головы. Прохожих не встречалось, можно было вслух разговаривать с собой. И нужно было поговорить с собой, это было теперь, быть может, самое важное. И не для того, чтобы понять Кузьму - сын полностью осветился, - себя надо было высказать, перевести свои ясные ощущения в такие же ясные слова, в разговоре с сыном он только слушал, потом накричал, а не высказался, дело было, ох, непростое - отлить ощущения в слова, а без этого он ни у кого не найдет понимания.
Слова, однако, не шли. Унылое: "Ах, он торгаш!" сменилось таким же: "Спекулянт он!", все завершалось в приговоре: "Недостойный он моря!" И то, что испытывал Куржак, оставалось невыраженным, чувства были глубже слов, были острей и болезненней. И, забывая о словах, твердя их лишь механически, Куржак снова и снова погружался в свою обиду, и она все жгучей жгла, она была теперь в каждом уголке души и в каждом, самом крохотном, ощущении. И все в этих чувствах и ощущениях, так и не замкнутых в слова, было определенно, было четко, было до предела доказательно.
Куржак прошел мимо райкома партии, вышел на набережную, снова возвратился в кривые улочки, где целые дома соседствовали с разрушенными, прошагал мимо целлюлозно-бумажного комбината и вагоностроительного завода, подошел к "Океанрыбе".
Как обычно, и перед двухэтажным зданием треста, и в его коридорах было полно людей. Куржак не успевал подавать руку и отвечать на приветствия. Он подался к Березову, но Березов уехал в Клайпеду, там сдавали в эксплуатацию отремонтированные большие суда. У Кантеладзе шло заседание, из-за дверей доносились голоса, в приемной ожидали конца заседания пять человек, все капитаны - Куржак не стал занимать очереди.
Он вышел в коридор. Кучка рыбаков толпилась, у зеленого щита, где были вывешены портреты передовиков промысла. Люди были знакомые, известные капитаны и штурманы, а надписи сообщали цифры рейсовых успехов, призывали не задерживаться на освоенных рубежах. И на щите, среди портретов лучших матросов рыболовецкого флота, Куржак увидел сына. Кузьма с фотографии глядел уважительно: белый воротничок, галстучек, прилизанные волосики - совсем не таким предстал он сегодня перед отцом, совсем не с такими глазами презрительно отвергал укоры. А надпись прославляла отличного работника, энтузиаста океанического промысла - так и было выведено красным по зелени: "энтузиаст".
"Обманщик! - думал Куржак. - Всех провел! Ах, спекулянт!" И, медленно превращаясь из смутного ощущения в знание, в нем родилось понимание, что пришел он сюда напрасно. Здесь его сын ходит в передовиках, никто Кузьму иным в этом здании не ведает и не захочет иным узнать. Он здесь на щите показателей, в парадной рамке, он сам превратился здесь в показатель, в важнейший показатель отличной работы "Океанрыбы" - вот каких мы вырастили героев, вот на каких умельцев опирается промысел! И все, что он скажет о Кузьме, сочтут домашними дрязгами, до которых дела нет никому, кроме них самих. Да и что он скажет? Спекулянт? Торгаш? Обманщик? Поморщатся: не надо браниться, Петр Кузьмич! И побьют бранные выкрики фактами, отлитыми в бронь цифирья - перевыполнение норм такое-то, поощрений и благодарностей в приказах - столько-то, взысканий - ни одного! Гордиться надо таким сыном, Петр Кузьмич!
И, остановившись перед дверью в кабинет Соломатина, Куржак так и не протянул руки открыть ее. Он шел в управление треста увидеть прежнего начальника Кузьмы: ему пожаловаться, у него попросить помощи. Но теперь, еще до разговора с бывшим капитаном "Кунгура", Куржак понял, что и жалобы бесцельны, и помощи не будет. Разве не от Соломатина пошла слава о Кузьме, как о лучшем матросе? Разве не Сергей Нефедович представлял Кузьму к отличию и благодарности?
- Не поймет, - горестно пробормотал Куржак. - Ни в жисть Нефедычу не понять.