Миша присел на крышку трюма, не отводя глаз от погибших. Лицо моториста сохранило - уже навек - выражение ужаса и мольбы, он словно и мертвый еще надеялся на спасение, еще взывал к кому-то о помощи. А Шмыгов, нахмуренный, яростный, продолжал бороться с лихой судьбой, когда и борьбы уже не было, он не смирился и в смерти, он оставался таким же неистовым, грозным по внешности, бесконечно добрым душой, каким успел узнать его Миша.
И Миша вспомнил, как он впервые увидел Шмыгова с Шарутиным и Тимофеем на площади перед "Океанрыбой" и как стармех сразу определил в нем моряка и обещал взять к себе в мотористы, - наверно, и этого паренька так же открыл и увлек за собой. И как Шмыгов озорничал на берегу, легко расшвыривая в угощениях с таким трудом заработанные в океане деньги, и щедро одарял друзей тем, что дороже всех денег и угощений - глубокой сердечной привязанностью. И в мозгу Миши зазвучал вдруг растроганный голос Тимофея: "Какой это друг, Миша, ближе брата, вот такой человек! Четыре месяца его не увижу и вроде осиротел! А потом поедем вместе в Архангельск…" Миша до боли закусил губу. Никуда вы не поедете вместе! Четыре месяца на исходе - и впрямь осиротел Тимофей, все мы в мире стали беднее на одного человека, на прекрасного человека Сережку Шмыгова - не так уж велика утрата одного среди трех миллиардов живущих, - огромная невосполнимая потеря, кровоточащая рана в сердце - утрата этого человека…
- Посунься, Миша, - печально сказал подошедший Шарутин.
Он сел рядом, смотрел на мертвых, лицо его жалко кривилось. Миша видел, что Шарутин с трудом сдерживает слезы.
- Больше он не устроит концерта, Миша, - сказал Шарутин, и Миша догадался, что штурман тоже вспомнил тот весенний веселый день у "Океанрыбы".
Еще несколько человек, закончив срочные работы, подошли поближе, негромко переговаривались. Все знали Шмыгова, кто лично, кто по рассказам. А затем стали появляться спасенные с "Ладоги", и Миша отошел от трюма, чтобы не слышать их сетований и объяснений, почему Шмыгову не удалось спастись. Еще недавно, всего день назад, Миша с жадностью бы вслушивался в их грустные беседы, в каждом слове открывая для себя тревожно новое. Сейчас все слова об испытанном были тусклы в сравнении с тем, что довелось испытать.
Он присел на кнехт, продолжал с печалью думать о Шмыгове и встречах с ним в прошлой жизни. Он так и сказал себе - в прошлой жизни, и не удивился: все, что было до бури, казалось безмерно отдалившимся. Буря переменила масштабы, один ее час перешибал месяцы до нее, столько событий и действий вспоминалось в ней. И Миша чувствовал, что это уже навсегда - в душе пролегла полоса шириной с добрую жизнь, он стал взрослей в эту ночь на целую жизнь. Он невесело усмехнулся - Алексей скажет, когда он вернется: "Как ты возмужал, Миша, здорово тебя переменил один рейс!" Брат будет обрадован переменам в нем, отец, наверно, тоже. Миша не радовался, он чувствовал себя усталым: возмужалость объемистой ношей придавливала плечи. Он знал, однако, что усталость пройдет, а возмужалость останется.
"Бирюза" приблизилась к плавбазе, пришвартовалась к носовому трюму. На мостик и на палубы вышла команда "Тунца". На плавбазу стали перебираться спасенные, потом передали тела погибших. Карнович вручил Березову портфель Доброхотова. Молодой капитан, потрясенный, не мог отвести глаз от Березова. Два месяца назад, впервые поднявшись с траулера на базу, он видел немолодого, но моложавого, энергичного, быстрого, громкогласного человека - сейчас на палубе "Тунца" ему пожал руку осунувшийся старик с вялыми движениями, потухшим взглядом, тихим голосом.
- Впервые у тебя ураган, да? - криво усмехнувшись, спросил Березов. - Первый сорт была буря… Строгий учитель… Всех нас экзаменовала без жалости!
- Как поступим с погибшими, Николай Николаевич? - спросил Трофимовский.
- Твое мнение? - помолчав, спросил Березов.
- Лучше бы всего - домой их… Но я база "теплая", Николай Николаевич. Рефрижераторов на подходе нет?
Березов минуту размышлял. Ближайший рефрижератор подойдет в район промысла дней через восемь, "холодная" база недели через две. Оставлять умерших так долго на борту нельзя. Березов сказал:
- Похороним согласно морским обычаям.
Часа через два весь рыбацкий флот, кроме "Коршуна" и "Резвого", сконцентрировался около плавбазы. "Коршун" сообщил, что обрел способность самостоятельного хода и принял обратно команду со спасателя, но оба судна были еще далеко.
На деревянном щите, водруженном на фальшборте "Тунца", лежали два тела, зашитые в брезент. К ногам их привязали стоп-анкеры - два маленьких адмиралтейских якорька. Вся команда с непокрытыми головами стояла на палубе. Трофимовский после короткой речи скомандовал:
- Предать тела морю!
Тела ногами вперед заскользили по приподнятым доскам, с легким плеском ушли в воду. Первой загудела сирена, "Тунца", ее скорбный голос, подхватили траулеры. Трижды замолкая и вновь звуча, почти пятьдесят гудков, басовитых, бархатистых, пронзительно тонких, оплакивали товарищей, навечно уходящих в пучину.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
БОЛЬШОЙ ВОДЫ МЕЧТАТЕЛИ
1
Телефон, стоявший в большой комнате, зазвонил так настойчиво, что Алексей босиком побежал к нему. Кантеладзе просил немедленно приехать в управление. Алексей посмотрел на часы, шло к пяти утра. Из спальни, разбуженная звонком, Мария вынесла туфли и, еще сонная, спросила, почему ранний вызов. Алексей ответил, что в Северной Атлантике бушует буря, от Березова пришли нехорошие радиограммы, но читать их по телефону управляющий не захотел.
- Я помогу тебе одеться. - Сон сразу слетел с Марии. Она побежала в спальню за рубашкой, брюками и пиджаком. Алексей торопливо одевался. Мария с тревогой сказала: - Неужели несчастье с судами? Иначе, зачем Шалва Георгиевич вызывает тебя?
- Все может быть, - отозвался Алексей.
К дому подъехала машина. Из правой половины дома выскочил Соломатин. Они сели в заднюю кабину, Алексей тихо спросил:
- И тебе позвонил Шалва? В двенадцать часов ночи диспетчер сообщил, что в Атлантике буря, но суда штормуют благополучно. Не случилось ли беды за эти четыре часа?
- Все может быть за четыре часа урагана, - ответил Соломатин почти теми же словами, какие говорил Алексей жене.
В здании "Океанрыбы" было темно и пусто, лишь в коридорах тлели ночные лампочки. Кантеладзе, один в кабинете, шагал по ковровой дорожке. Одного взгляда на лицо управляющего было достаточно, чтобы понять, что стряслась беда. Кантеладзе кивнул на стол, там лежали радиограммы.
- Читайте.
Радиограммы от Березова обычно шли один-два раза в сутки. Эти, сегодняшние, поступали каждый час. Соломатин негромко читал их одну за другой, Алексей, стоя рядом, следил глазами через его плечо. В первой радиограмме, той, которую диспетчер в полночь объявил руководителям треста, флагман информировал берег, что на промысел обрушился ураган небывалой мощи, но суда пока штормуют без аварий. То же повторялось во второй, а третья сообщала, что принят сигнал бедствия от неизвестного судна. Еще две радиограммы уточняли, где ищут призывающего их на помощь товарища, а пятая, последняя, извещала о гибели "Ладоги" и аварии на "Коршуне": четырех человек с "Ладоги" спасти не удалось, остальные в безопасности, к "Коршуну" спешит "Резвый".
- Доброхотов погиб! - со вздохом сказал управляющий. - Такой капитан погиб! Всех спасли, а его не сумели!
- Еще Шмыгов и моторист с боцманом погибли, - напомнил Алексей.
Кантеладзе все быстрей ходил по ковровой дорожке.
- Такой капитан, такой капитан! - повторял он. - Он же знает море, как никто, он же первый морской волк! И Сергей Севастьяныч! На берегу шебутной, а в море - он же мастер, у него же триста лет морского стажа, считая со всеми предками. И его не спасли! Почему, хочу я знать?
Кантеладзе сел за стол, смотрел на Соломатина, словно от него одного ждал исчерпывающего ответа. Соломатин сдержанно сказал:
- Капитан последним покидает гибнущее судно, стармех тоже. Вероятно, в этом причина, что их не спасли.
- Вероятно, вероятно! - вдруг вспылил управляющий. - А что наверно, дорогой Сергей Нефедович? Наверняка то, что вам очень повезло! Вы на берегу, вместо вас в океан ушел Николай Николаевич, ему сейчас так плохо, что и сказать не могу. И еще одно - и тоже наверняка: скверно мы с вами подготовили промысел, если одно судно погибло, а другое гибнет!
Соломатин, побледнев, опустил голову. Еще никогда Кантеладзе так прямо не упрекал, что он изменил морю. Управляющий, по натуре вспыльчивый, умел держать себя в руках. Упреки, горькие сетования не были ему свойственны - все такие "выплескивания души" мешали, а не помогали руководить. И если сейчас он взорвался, то, очевидно, уже не мог сдержать того, что давно накипело на душе.
Алексей почувствовал, что нужно вмешаться.
- Кто из нас и в чем виноват, будет еще время выяснять. Сейчас единственно важное - что с "Коршуном"? Удастся ли его спасти? Если "Коршун" погибнет, погибнет весь экипаж, а не четыре человека!
Кантеладзе, сорвав трубку с телефона, раздраженно закричал:
- Где очередная радиограмма? Почему не несете радиограммы?
Он услышал, что новой радиограммы не принято, и снова стал ходить по ковровой дорожке. Несколько минут прошли в молчании, потом торопливо вошел диспетчер с лентой в руках. Кантеладзе вслух прочитал:
"Луконин начал спасательные работы. Две трети экипажа "Коршуна" приняты на борт "Резвого", Никишин с оставшимися успешно поддерживает траулер на плаву. Ураган ослабел, скорость ветра падает. Луконин скоро приступит к освобождению винта на "Коршуне" и заделке пробоин. Повреждения на других судах выправляются силами самих команд. Березов".
- Наконец-то! - Кантеладзе передал радиограмму Соломатину.
Диспетчер стоял, словно ожидал, что к нему обратятся с вопросами. Кантеладзе, вдруг снова вскипев, крикнул:
- Что еще случилось?
- Елизавета Ивановна только что звонила, - негромко сказал диспетчер. - Интересовалась, нет ли радиограммы от мужа…
- И ты ей сказал? Ты ей все сказал?..
- Я сказал, что радиограмм пока не поступало. И когда придут, сами ей позвоним.
- Правильно ответил. Теперь иди, дорогой, теперь иди! И если что будет, немедленно сообщай.
Кантеладзе опять возвратился в кресло, устало положил на стол волосатые руки. За окном рассвело, дневной свет смешался с электрическим. Лицо управляющего в смешанном свете казалось бледно-серым.
- Вот так, дорогие мои, - заговорил он. - В океане свои заботы, а у нас свои. Такой капитан, такой рыбак погиб!.. И надо отвечать его жене… А что мы знаем? И когда узнаем, как рассказывать?
- Один из нас должен поехать к ней, - ответил Алексей.
- Я не поеду, - дрогнувшим голосом сказал Соломатин. - Поймите меня, товарищи: я не могу разговаривать с Елизаветой Ивановной.
Кантеладзе опять вскочил и взволнованно заходил по кабинету.
- Понимаю, - сказал он через минуту. - Значит, ты, Алексей Прокофьевич.
- Значит, я, - отозвался Алексей и потянулся к телефонной трубке.
Алексей сообщил жене, что Доброхотов погиб в океане, и попросил возвратиться домой: сегодня Елизавету Ивановну нельзя оставлять одну.
- Пойдешь вместе с Олей, - сказал Соломатин. - Я позвоню, чтобы ждала твоего прихода.
Вошел диспетчер с новой радиограммой. Березов извещал, что спасательные работы на "Коршуне" завершены, что в океане найдены мертвые Шмыгов с мотористом Сидельниковым на связке буев, и описывал, как погибла "Ладога".
- Теперь я иду, - сказал Алексей.
На улице было совсем светло. Алексей остановил машину неподалеку от дома, но не поднялся сразу наверх, а обошел дом садом: Елизавета Ивановна могла увидеть его из окна - пришлось бы объясняться без Ольги Степановны. Стараясь, чтобы шаги по лестнице не донеслись в квартиру Доброхотова, он тихо стукнул в дверь Соломатина. Дверь так же тихо раскрылась. Алексей вполголоса рассказал о несчастье, дал последнюю радиограмму Березова. Ольга Степановна, побледнев, положила руку на грудь. Алексей ожидал, что она станет договариваться, как держаться с Елизаветой Ивановной, сразу ли сообщать о горе или готовить к страшному известию исподволь. Но Ольга Степановна сказала:
- Алексей, пожалуйста… Я знаю, ты не способен что-либо скрыть. Что с Сережей? У него был такой голос…
Алексей помедлил с ответом.
- Он сам тебе скажет о своем состоянии.
- Он не скажет. Он будет щадить меня. Но ты скажи откровенно… Я боюсь одного: он не может не думать о том, что должен бы сегодня быть на месте Николая Николаевича.
Алексей сухо ответил:
- Ты должна радоваться, что Сергей сегодня не в океане. Можешь чувствовать себя счастливой.
Она чуть не крикнула:
- Да, радуюсь! Я женщина, не требуй от меня сверх того, на что я способна. Но могу ли я быть счастливой, если Сережа сейчас грызет себя? Ты подумал об этом?
Она стала вытирать слезы. Алексей печально сказал:
- Как разговаривать с Елизаветой Ивановной? Все спрашиваю себя об этом и все не могу найти ответа.
- Пойдем, Алексей, - Ольга Ивановна порывисто встала. - Не будем ни о чем заранее уславливаться. Одно наше совместное появление скажет Лизе больше, чем все осторожные подходы.
Алексей спускался на первый этаж позади Ольги Степановны. Она постучала в дверь. Елизавета Ивановна, открыв, радостно заулыбалась подруге. Но увидев, что за ней входит Алексей, Елизавета Ивановна вдруг схватилась рукой за стену, потом медленно, словно не держали ослабевшие ноги, отодвинулась в комнату.
- Я знаю - несчастье! - воскликнула она, обретя через несколько секунд голос. - Мне так странно отвечали из диспетчерской!.. Алексей Прокофьевич, ради бога!..
Алексей опустил голову. Ольга Степановна быстро сказала:
- Лизанька, родная моя! Да, несчастье… Помнишь, мы не раз с тобой гадали, как нашим в океане… Лизанька, милая, так все ужасно!
Елизавета Ивановна опустилась в кресло, вся побелев. Алексей подошел к ней.
- Сегодня ночь в Атлантике разразилась буря, Елизавета Ивановна. На "Ладоге" отказал двигатель, судно заливало водой…
Она протянула руку, с усилием прошептала:
- Покажи!..
Он дал ей радиограмму Березова.
Она прочла ее, посмотрела остекленевшими глазами куда-то вдаль, снова перечла радиограмму, рука, не выпускавшая листочка со страшным известием, упала. Елизавета Ивановна закрыла глаза, стала заваливаться набок. Ольга Степановна обняла ее, целовала, что-то шептала и плакала. Алексей стоял перед ними, понимая, что надо сказать что-то утешительное, - и одновременно сознавал, что любые слова будут оскорбительно малы. А Ольга Степановна все плакала, все обнимала Доброхотову, та тесно прижалась головой к ее груди, бессильно молчала…
Ольга Степановна сделала знак Алексею, чтобы он уходил. Он медленно повернулся, медленно пошел к двери, там остановился. Ольга Степановна жестом снова велела уйти. Он тихо удалился, постоял минуту в парадном. Снаружи вбежала Мария. Он показал рукой на дверь.
- Лиза в сознании? Кто с ней? Я взяла чемоданчик с лекарствами.
Он глухо ответил:
- С ней Ольга. Елизавета Ивановна молчит, а Оля плачет около нее. Оля попросила меня уйти.
Тогда и Мария заплакала. Она обняла мужа, опустила голову на его плечо, вся тряслась от рыданий. Алексей, молча сжав губы, подтолкнул жену к незапертой двери. Еще никогда ему не хотелось так самому заплакать. И он всей болью души ощущал, что слезы, какие лились у Марии и Ольги, были сейчас единственным утешением, в каком нуждалась жена Доброхотова.
2
Несколько траулеров, закончив рейсовый срок, возвращались в порт, среди них "Бирюза". Карнович в последний раз сдал на "Тунец" улов, получил от Березова последние наставления, принял радиограмму из "Океанрыбы" с благодарностью за спасенье команды "Ладоги" и налегке "побежал" из Атлантики в Северное море. Экипажу не терпелось поскорее прийти домой. Но беспокойный капитан помнил, как им повезло в Северном море, когда осенью шли на промысел, и все поглядывал на эхолот: неутешительный прогноз промразведки подтверждался, "большая сельдь" в этом году в здешних водах не шла, но ловить удачу можно было и там, где не развертывали регулярного промысла.
И когда в какое-то промозглое утро эхолот показал, что траулер проходит над сельдяной стаей, Карнович заволновался. Экипаж поддержал капитана, ради верной добычи стоит задержаться денек-другой. Чтобы не было придирки, Карнович известил о задержке "Океанрыбу". С берега радировали приказ сдать добычу свежьем на "холодную" базу "Онега", та шла на промысел, встреча с ней могла состояться у выхода из Северного моря в открытый океан.
- Великолепно! - воскликнул обрадованный капитан, когда радист подал радиограмму из "Океанрыбы". - Возьмем подарок Нептуна, тут же сдадим под расписочку и снова побежим налегке.
По прибору, сельдяной косяк был размеров внушительных, Карнович выметал столь же внушительный порядок - почти полторы сотни сетей. Но то ли в последний час рыба ушла на глубину, то ли стая рассредоточилась, но улов получили много меньше первого.
- Пятнадцать тонн! Не фарт, конечно, но и не рядовая пахота в море! - утешал капитана Шарутин, а Краснов высказался, что на перевыполнение рейсового задания и эта добавка скажется.
Встреча с "Онегой" состоялась в указанном месте и в указанное время. "Бирюза" пришла раньше обусловленного срока и легла в дрейф, поджидая приближающуюся базу: Карнович не простил бы себе и малого опоздания и надолго поссорился бы с Шарутиным, если бы тот хоть немного ошибся при расчете курса.
Перегрузка улова на базу должна была занять несколько часов. Она уже подходила к концу, когда произошло несчастье. Кузьма поскользнулся на палубе, траулер в этот миг качнуло - Кузьма ударился головой о планшир и не сумел сам подняться. Краснов распорядился немедленно доставить пострадавшего в медпункт базы. Степан и Миша помогли Кузьме подняться на базу, провели в медпункт, уложили на койку. Два врача склонились над Кузьмой.
В приемную вбежал Карнович. К нему подошел один из врачей.
- Серьезной опасности нет, капитан. Но удар сильный. Лучшее средство - дня три-четыре спокойно вылежать в постели. Большая тряска и толчки могут ухудшить состояние раненого.
Карнович чуть не в отчаянии развел руками.
- Вы знаете прогноз синоптиков? Ожидается ветер баллов на восемь, а нам до Светломорска дня четыре пути. Такая будет тряска!
Из операционной вышел второй врач.
- Больного надо оставить на базе. У нас качка слабей, и при нужде всегда окажем срочную помощь. Он пойдет с нами на промысел, по дороге полностью поправится и там пересядет на любой траулер, возвращающийся в порт. Задержка выйдет против вашей на неделю, не больше.
- Надо еще, чтобы Куржак согласился на такую задержку.
- Он сам предложил это.
Карнович со Степаном и Мишей вошли в палату. Кузьма лежал с перевязанной головой. Он подтвердил, что согласился остаться на базе на время поправки. Карнович пожелал матросу счастливого выздоровления и сказал Степану:
- Боцман, даю вам минуту на прощание. Ваше место сейчас на палубе "Бирюзы".
Карнович ушел, Степан торопливо попрощался с другом и удалился за капитаном. Кузьма сделал Мише знак, чтобы тот задержался.
- Мои, конечно, прибегут к тебе узнать, что да как со мной…
- Я сам пойду к ним, - поспешно сказал Миша.