- Это все равно - они ли к тебе, ты ли к ним. Главное - не расписывай происшествия. Через неделю буду здоров. Не хочу нагнетать беспокойства.
- Неделю, пока ты не вернешься, они побеспокоятся, как бы я ни уверял, что все в порядке.
Кузьма, лежа на спине, сосредоточенно смотрел куда-то вверх.
- Ну, неделю или другое время… Какое это имеет значение?
- Не понимаю тебя. - Миша с удивлением смотрел на товарища. - Говоришь так, словно самому безразлично, когда возвратишься домой.
Кузьма хмуро сказал:
- Не знаю… Может, и так. Чего радостного на берегу?
- Ты всегда признавался, что об одном думаешь в рейсе - скорей бы домой.
Кузьма ответил не сразу.
- Море надоедает, точно. А берег огорчает. Что сильней? Когда одно сильней, а когда - другое.
- У тебя сейчас упадок сил, Кузя. Выздоравливай скорей! Кузьма протянул руку.
- Топай, Миша. До встречи.
"Бирюза", закончив сдачу улова, отвалила от борта "Онеги". Предсказанный штормовой ветер еще не приблизился, но густо повалил снег.
Море катилось вслед траулеру черными валами, вырывавшимися из снегового тумана. "Бирюза" на максимальной скорости уходила от ветра, но к вечеру он ее нагнал. В эту ночь Мише казалось, что чья-то недобрая рука непрерывно его будит - то толкнет в плечо, то потащит за ноги, то рывком перевернет с одного бока на другой. Колун, третий сосед по кубрику, часто приподнимался и охал.
- Погода - самая неприятная, - пожаловался он, когда прозвучал сигнал выходить наверх. - Не буря, но и отдохнуть не думай в такую болтанку.
Плохая погода не мешала Колуну в дневные часы сидеть на своем обычном месте на горке дели, под рубкой, и чинить прохудившиеся сети. Миша помогал ему, но вяло: пропало прежнее старание. Мишу волновала мысль о встрече с теми, кто остался на приближавшемся берегу. Все, о чем он старался забыть в течение стодневного рейса в океане, все, о чем просто не было времени размышлять во время авралов, вахт и подвахт, все это, полузабытое, отстраненное от насущных дел и дум, - вдруг ожило, возобновилось, овладело мыслями. И прошлое виделось сейчас иным, чем оно в свой час переживалось. Три с лишним месяца труда в океане, великая буря, гибель Шмыгова и Доброхотова, спасение гибнущих товарищей - каждое событие оставило след в душе, душа не могла сохраниться прежней. И Миша радовался, что новыми глазами взглянет на знакомые лица. Он мысленно разговаривал с Анной Игнатьевной. Она увидела в нем шалопая, развязного покорителя сердец, он не мог показаться ей иным. Разве брат не этими суровыми словами заклеймил его поведение? Алексей прав и неправ - прав, что увидел тогда Мишу таким, неправ, что не понял - это только внешнее, на деле все гораздо серьезней. "Я люблю Анну, я женюсь на ней, еще никто не был мне так дорог", - скажет он Алексею. И никогда теперь брат не бросит ему этого страшного слова - пошляк.
3
"Бирюза" пришла в Светломорск в середине дня. Мишу встретили отец и Юра, отпросившийся из школы для встречи дяди. За четыре месяца Юра основательно вытянулся, он был в том возрасте, когда мальчики быстро растут. А Прокофий Семенович с восторгом повторял, что Миша обветрился, поздоровел, выглядит могучим мужчиной, а не юнцом. Миша спросил, знают ли на берегу о событиях в океане. Прокофий Семенович знал обо всем.
- Елизавета Ивановна плоха! - сказал отец. - К ней прилетел из Севастополя сын Павел, хочет взять к себе. Алексей передавал, что ты да Кузьма пытались вытащить Бориса Андреевича из пучины, но не смогли. Верно?
- Еще Степан помогал. Но обрушилась волна, меня смыло за борт, а Бориса Андреевича потянуло на глубину. Я видел его лицом к лицу, отец!
- Ты будешь это все рассказывать Елизавете Ивановне?
- Не знаю… Может быть, раньше поговорить с сыном?
- Он сегодня придет к нам. Еще хочу предупредить: Алевтина в панике, она вообразила о Кузьме бог знает что.
- Ничего с Кузьмой чрезвычайного. Небольшая травма. Через недельку вернется с другим пароходом.
Прокофий Семенович недоверчиво покачал головой.
- Алексей запрашивал "Онегу", ответили, как и ты: травма не опасная, выздоровление идет быстро. А от Кузьмы пришла странная радиограмма, просит поменьше расспрашивать о болезни. В общем, Лина тревожится.
- Больше, чем знаю сам, рассказать не могу.
Они ехали в такси. Юра попросил рассказать о буре. В газете писали, что такого свирепого урагана еще не знали светломорцы. Это верно? Как может человек устоять на ногах, когда ветер так страшно бросает судно? Миша обнял Юру. О буре еще поговорим не раз! Буря в океане - тема неисчерпаемая.
Дома сидел гость - Павел Доброхотов. Миша еще никогда не видал такого фамильного сходства. Правда, сын был выше приземистого отца, был строен, подтянут, тонкое молодое лицо еще не приобрело отцовской широты и скуластости. А Мише показалось, что он видит самого Бориса Андреевича, но только помоложе, покрасивей, поэлегантней: Павел говорил тем же голосом, что Борис Андреевич, он так же подчеркивал жестом слова, у него были такие же глаза, губы, брови, он так же хмурил эти отцовские брови, как сам отец, даже с тем же отцовским нетерпением и резкостью возражал, если что не нравилось - вероятно, у себя на военном корабле был таким же властным, быстро соображающим, категорическим командиром, каким отец был многие годы капитаном на своей всегда удачливой, лишь однажды попавшей в беду "Ладоге".
- Вам надо отдохнуть сегодня, - сказал Павел после короткого разговора. - Завтра я прошу вас к нам.
- Вы хотите, чтобы я рассказывал Елизавете Ивановне все подробности? - осторожно спросил Миша.
- Да. Мама почувствует, если вы что скроете. И потеряет доверие к вашему рассказу. Она непрерывно думает об отце.
- И вы не боитесь?
- Нет! - резко прервал Павел. - Я боюсь лишь того, что она вообразит, будто отца не спасли по небрежности, по недостаточному старанию… Но я моряк сам и знаю, как любой моряк помогает в беде товарищу. Ваш рассказ укрепит ее веру, что в несчастье люди не виноваты…
После обеда Миша прилег соснуть. Его разбудил Степан. Он пришел к Куржакам, Петр Кузьмич еще в заливе. Только что вернулась Алевтина, она просит Мишу спуститься к ним.
Алевтина по-рыбацкому обычаю прежде всего сердечно поздравила Мишу с благополучным возвращением, крепко пожала руку и тут же стала засыпать вопросами о Кузьме. Степан уверяет, что ранение у Кузи не опасное, она не верит Степану. Она должна знать правду. Миша последним видел Кузьму, последним с ним разговаривал. О чем шел разговор? Какое настроение у Кузи?
Она так впивалась в Мишу темными горячими глазами, в голосе ее звучало такое волнение, что Миша, если бы и захотел соврать, не сумел бы. Нет, беспокоиться не надо, травма не опасна. А настроение, конечно, неважное, ведь возвращение на неделю-полторы откладывается. Говорил, что по выздоровлении пересядет с базы на первый же траулер, возвращающийся в порт.
- Все, как я сказал, Лина! - воскликнул Степан. Она смотрела только на Мишу.
- Тогда почему он радировал, чтобы поменьше интересовались его здоровьем? Радиограмма отправлена на третий день после разговора с тобой. Что могло случиться за два дня?
- Этого не знаю, - чистосердечно ответил Миша. - Думаю, ничего не случилось. Наверно, неудачно составил радиограмму.
- Вот это и хочу узнать - неудачно или преднамеренно? Алевтина схватила клочок бумаги, быстро что-то написала.
- Мама, - сказала она Гавриловне. - Я запрашиваю от вашего имени, чтобы Кузя подробно ответил, когда его ждать. Подпишите.
Гавриловна отмахнулась от листка.
- Что ты, Лина! Ты жена, ты сочиняй писульки мужу.
- А вы мать! И вам он ответит по-иному, чем мне. Ему почему-то хочется мучить меня! Подписывайте.
Гавриловна нехотя взяла карандаш.
- Задаст мне старик, что от себя посылаю радиограммы.
- Отцу я все объясню. А сейчас пойду к Сергею Нефедычу, попрошу, чтобы сам отправил. Кузя его матрос, он всегда к нам хорошо относился.
Вечером к Алексею пришли Соломатины. Миша рассказывал брату и Сергею Нефедовичу, как они шли на спасение "Ладоги", почему не удалось спасти всех. Ольга Степановна молчаливо плакала, Мария Михайловна, обняв ее, прижалась к подруге. Алексей сказал:
- Страшное несчастье! Твой рассказ запишут, Миша. Назначена комиссия по расследованию обстоятельств гибели "Ладоги", мы с Сергеем Нефедовичем входим в нее. Будем вызывать всех, кого спасли на "Ладоге", и всю команду "Бирюзы". Тебя попрошу припомнить все подробности, все мельчайшие факты, для нас все важно: на море больше не должны повторяться такие беды!
Перед тем как идти спать, Миша попросил брата задержаться в гостиной.
- Хочу посоветоваться наедине, Алеша. Задумал одно важное дело. Для начала скажи, кто-нибудь мной интересовался?
- Многие интересовались. Тимофей Прохоров спрашивал о твоем здоровье. Мне он не показался таким бродягой, каким ты его описывал. Человек приличный, вежливый.
- Анна Игнатьевна не звонила?
- У нее забот хватает без тебя.
- Что такое?
- Здание, в котором она живет, поставлено под восстановление, завод выделил ей квартиру в новом доме. На днях переедет.
- Откуда ты знаешь?
- Я тебе уже говорил, что Юра и Варя, ее дочь, одноклассники и большие друзья. Варя поделилась с Юрой своей радостью.
- Отлично. Можно сказать - двойная удача! Алексей с удивлением глядел на брата.
- В чем ты видишь удачу, Миша?
- Не удачу, а двойную удачу, Алеша! В рейсе я много думал об Анне Игнатьевне… В общем, хочу на ней жениться! Ордер на отдельную квартиру - лучшее приданое.
- Это то важное дело, о котором тебе надо узнать мое мнение?
- Неужели ты против?
- А ты надеялся, что я назову твое намерение великолепным?
- Назови просто хорошим. С меня хватит и этого. Надеюсь, теперь не видишь во мне пошляка?
Алексей с улыбкой покачал головой.
- Возможно, я ошибся, и твое чувство глубже, чем мне показалось. Это не меняет положения. Я раньше обвинил тебя в легкомыслии, сейчас обвиню в неблагоразумии.
Миша с огорчением воскликнул:
- Алешка, нельзя же так! Что ты имеешь против нас?
- Против тебя - ничего. Тем более - против нее. А против вашего соединения имею многое. Счастья не получишь, а ее сделаешь несчастной.
- Много ты понимаешь в счастье! - вспылил Миша.
- Достаточно, чтобы сообразить, что Анна Игнатьевна выставит тебя за дверь, когда явишься с предложением.
Миша сердито вскочил.
- Завтра явлюсь к Анне, сделаю предложение, получу согласие и приведу в гости. Надеюсь, ты примешь мою будущую жену с уважением?
Алексей ласково обнял брата за плечи.
- Миша, дорогой, Анна Игнатьевна всегда, может рассчитывать на доброе к себе отношение. Но завтра к ней не ходи. Ты четыре месяца был в море один, одиночество порождает особые чувства и особые мысли. Дай себе остыть. Неделю пошагай по твердой земле, может, станешь глядеть на вещи немного иначе.
- Ты считаешь, что твердые мои решения возникли на зыбкой почве моря, а на твердой земле решения станут зыбкими? - пошутил Миша.
Алексей легонько подтолкнул брата к комнате, где спали отец и Юра.
- Я считаю, что надо спать и что утро вечера мудренее.
Миша, уставясь глазами в темноту, возобновлял в уме спор с братом. На душе было смутно. Миша удивлялся брату, удивлялся себе. Алексей не захотел его понять. А он не сумел убедить Алексея и растерялся. Да и чем бы он смог переубедить брата? Словами против слов? Брата убедит только дело, слова не нужны. Ты еще увидишь, Алеша, молчаливо разговаривал с братом Миша, ты увидишь, как сильно во мне ошибался.
Уже засыпая, он сказал себе, что завтра к Анне можно и не ходить, ничего не изменится, если он и не поспешит с объяснением. Суть не в том, вода ли под ним или суша, мечты в одиночестве о встрече или реальная встреча. Он решил - и точка! Днем позже, днем раньше - какое это имеет значение?
4
Утро прошло на "Бирюзе", Миша домой вернулся к обеду. Павел увидел в окно Мишу, когда тот проходил мимо их квартиры, махнул рукой - скоро приду! Он выждал ровно столько времени, сколько Мише понадобилось, чтобы умыться и переодеться. Юра, готовивший уроки, оторвался от стола и попросил разрешения еще раз послушать рассказ о буре в океане. Миша хотел было отказать, но Павел согласился взять Юру.
- Ваш племянник был любимцем моего отца, частым слушателем его рассказов. Мама всегда радуется, когда он приходит.
Павел вошел первый, громко крикнул в комнату: - Мама, это мы с Михаилом и Юрой.
Юра быстро скинул пальто, Миша не торопился раздеваться, его страшила встреча с Елизаветой Ивановной. Она сама вышла в прихожую. Миша слышал от отца, что жена Доброхотова очень переменилась - опасаются за ее здоровье. Внешне ничего в ней не показывало перемены. Такая же рыхлая и замедленная, она пропустила гостей вперед, предложила им сесть на диван, сама уселась в кресло - Павел придвинул его к дивану.
- Вы, наверно, голодны, хотите, покормлю вас? - спросила она.
Миша отказался, он недавно поел на "Бирюзе". Павел набросил на плечи матери пуховый платок. Елизавета Ивановна сказала:
- Рассказывайте, Миша, ничего не скрывайте и не приукрашивайте.
И хотя Павел предупредил Мишу, что рассказ должен быть откровенным, и сама Елизавета Ивановна просила именно такой откровенности, Миша решил про себя, что говорить обо всем нельзя, надо излагать только то, что невозможно скрыть или прикрасить. Едва начав рассказ, он понял, что не имеет права что-либо скрывать или освещать иначе, чем оно было. Елизавета Ивановна смотрела, прямо в глаза, любая неискренность становилась невозможной. И хотя она слушала, молчаливая, неподвижная, зябко кутаясь в платок - а в комнате было жарко натоплено - но порой вдруг делала движение плечами, поворачивалась в кресле - и это было как раз, когда Миша пытался что-то недоговорить, что-то, показавшееся несущественным, опустить. И Миша рассказывал обо всем, что помнил, перед ним снова была картина разбушевавшегося океана, он говорил о буре, о себе, о товарищах….
И он описывал, как, получив штормовое предупреждение с "Тунца", они кинулись убирать палубу; и как капитан торопил их с мостика, властно покрикивая в мегафон, если медлили или работали неаккуратно; и как Миша волновался, это был первый ураган в его жизни, он боялся, что покажет другим свою трусость; и как дико налетела буря и стала швырять траулер, и было до того плохо, что казалось легче умереть, чем выносить такую болтанку; и как кто-то вдруг вбежал в салон и закричал, что принят сигнал бедствия; и как боцман поспешил в рубку узнать, с кем бедствие, а они в салоне спорили, с каким судном беда, и по всему выходило, что это "Ладога", но никто не мог поверить, что "Ладога" терпит бедствие, с любым траулером могла произойти авария, только не с тем, каким командовал Борис Андреевич; и как боцман ворвался в салон с приказом одеваться по-штормовому, чтобы идти на спасение товарищей; и как мучительно долго тянулись минуты, когда они толпились у входа на палубу, пока "Бирюза" пробивалась на сближение с тонущей "Ладогой"; и как новый приказ капитана заставил их выскочить наружу, и они увидели в клочке кипящего моря, освещенного люстрами и ракетами, бьющихся в волнах людей; и как одного за другим вытаскивали на палубу, а последним увидели Бориса Андреевича со сбитой повязкой на лице, с портфелем, висящем на руке; и как "Бирюза" надвинулась бортом на Доброхотова, а Кузьма ухватил капитана "Ладоги" за портфель, но только сорвал портфель с руки; и как снова Кузьма и Степан, перегибаясь через фальшборт, пытались ухватить капитана, а Миша, страхуя, держал сзади Кузьму; и как прокатившийся через палубу вал швырнул Мишу за борт, и он погрузился рядом с Борисом Андреевичем; и как какую-то бесконечно длинную секунду Миша видел Бориса Андреевича, а потом Мишу отшвырнуло в сторону, а Бориса Андреевича вдруг завертело и унесло….
Уже в середине рассказа Миши Елизавета Ивановна стала плакать. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, они лились по щекам, падали с подбородка на грудь. И она не сводила с Миши глаз, и от того, что она, не утирая щек, все смотрела и смотрела, как будто взглядом, а не слухом воспринимала слова, Миша не мог остановиться, чтобы дать ей успокоиться, не мог упустить никакой подробности гибели Доброхотова. И лишь - уже скороговоркой - сказав, что когда вал пронесен, и Кузьма со Степаном помогли Мише взобраться на палубу, и все они еще долго всматривались, не всплывет ли Борис Андреевич, но он уже не всплыл, - Миша закончил:
- Больше я ничего не знаю, Елизавета Ивановна.
Она долго вытирала платком глаза и щеки. Павел, молчаливый, побледневший, положил ей руку на плечо и тихо погладил. Елизавета Ивановна сказала:
- Миша, вы говорили со спасенными с "Ладоги", прежде чем они перешли на "Тунец". Что они рассказывали?
Миша, колеблясь, ответил:
- Елизавета Ивановна, вам лучше бы поговорить с ними самими. Некоторые уже вернулись на берег, их можно вызвать.
- Я приглашала тех, кто вернулся. И попрошу потом прийти всех, кто пока в океане. Я знаю, что они сейчас говорят о гибели "Ладоги". Но я хочу знать, что они говорили в ночь, когда вы их спасли.
Миша посмотрел на Павла, тот утвердительно кивнул. Миша снова рассказывал, как они расспрашивали в кубрике и салоне спасенных, и что те отвечали, потом добавил, как утром, в уже успокоившемся океане обнаружили Шмыгова и Костю. На этот раз Елизавета Ивановна, прикрыв глаза, порой наклоняла голову, как бы подтверждая, что Миша передавал. Было видно, она ищет в его рассказе не новых фактов, а уверенности, что все, ей раньше рассказанное спасенными, правда.
Она с трудом поднялась с кресла.
- Миша, я попрошу вас задержаться. У меня испечен торт, хочу угостить вас.
- Я приготовлю чай, - сказал Павел и ушел на кухню. Юра подошел к шкафам, протянувшимся вдоль двух стен: в первом были разные книги на морские темы, все остальные хранили морские диковинки. Елизавета Ивановна обняла мальчика.
- Помнишь, Юрочка, как Борис Андреевич описывал свои путешествия? Ты приходил к нам то один, то с товарищами. Борис Андреевич так любил твои посещения!
- Больше никто нам не расскажет, из каких морей привезены эти сокровища! - печально сказал Юра.
Она помолчала с полминуты.
- А что тебя интересует, Юрочка?
- Вот это и вот это. - Юра показывал на разные экспонаты.
- Они из Австралии, Юрочка. Все в этом шкафу - оттуда. Борис Андреевич ходил туда на торговом судне вторым штурманом, они грузили там австралийскую шерсть. Правда, красивые кораллы, вот эти красные? А это настоящий бумеранг, Борис Андреевич его выменял на комплект матрешек. А набор этих деревянных уродцев куплен в Гонконге. Это был очень интересный рейс, приключения начались сразу, как вышли из Владивостока.
Миша, стоя позади, рассматривал то, о чем она рассказывала. А через несколько минут ему вдруг показалось, что рассказывает не она, а сам Доброхотов. Ее голос изменился, в нем сперва зазвучали интонации мужа, потом и речь стала другой, теперь она говорила будто его словами, это был как бы его собственный рассказ. И если бы она, оговорясь, произнесла: "И в тот день, Юра, нас долго мотал тайфун в Желтом море, и мы два дня отсиживались в Циндау, починяясь и отдыхая" - Миша бы не удивился, фраза, естественно вплетясь в повествование, не показалась бы оговоркой.