Управляющий встал из-за стола, обнял Карновича за плечи, подвел к окну. Перед зданием не убывала толпа.
- Скажи - кто они, все эти? Управляющий говорил очень торжественно.
- Не понимаю вопроса, Шалва Георгиевич. Люди.
- Ты бы еще сказал - хорошие советские люди. И был бы прав, дорогой. Во всех наших городах советские люди и везде они хорошие.
- Ну, что еще? Моряки. Океанские рыбаки…
- Океанский народ, правильно. А какой народ? Пришлые, вот кто. Из многих республик. Со всех советских меридианов и параллелей. Разные обычаи, разные уклады жизни. А мы из них делаем коллектив, общий обычай создаем, такая наша забота, дорогой.
Управляющий вдруг заговорил, как юношей рыбачил на Черном море, а перед войной организовывал рыбацкий промысел на Дальнем Востоке. Охотское море - по площади десять Балтик, осваивали океан. Каждый год прибывали новые люди, а было легче - пришлые вливались в недра коренного населения, перенимали традиции, трудовой коллектив уже существовал, он лишь умножался. А здесь строим на пустом месте! Пришлые народ особый - легкие на подъем, хитрые на выдумку, энергичные, лежебоки на новые места не лезут. Бочка, клокочущая от брожений мыслей и дел! Но если бочку не скрепить обручем дисциплины, наружу выплеснет хаос, анархия будет, а не порядок.
- Индустрию делаем! Рыбодобывающую индустрию. Десятки заводов в океане! Вместо удачи - расчет. На кальке расписываем промысел, потом идем в море. А кое-кто приносит старинку свою. Фартовщики - своеволие, надежду на случай… Нет, так не пойдет! Ведь что порой на берегу? Пьянки, вокруг промысловиков вьются бичи, скверные женщины… Перед отходом матросов на иные суда свозят хмельных на такси! И это терпеть? Вот смысл приказа: всех алкашей, всех анархистов - вон! Не пожалею и хороших работников, если распускаются на берегу.
- Я же не пьяница, с потаскухами не знаюсь! Имейте же совесть!
- Имеем совесть, имеем! Не пьяница, не гуляка, правильно. Нужны нам хорошие капитаны и на Балтике, тут остался народ помельче - и рыба пошла мелкая. Город снабжаем свежьем, из воды - на стол! Посылаем "Бирюзу" на усиление промысла в наших водах, вот так считай, дорогой, и спорить не надо!
Кантеладзе дружески потрепал Карновича по плечу. Управляющий мог и жестоко распечь нерадивого работника, мог и закончить неприятный разговор хорошими словами - обескуражить, если не обезоружить.
Карнович понимал, что после разговора с самим управляющим просить заступничества у его заместителя бесполезно. Да и обида, что Березов, всегда отмечавший молодого капитана среди других, в решающую минуту не заступился, мешала идти с просьбами. Несколько минут его томило желание пойти с жалобой к Муханову, но, убедившись, что у дверей кабинета Алексея много народу, совсем пал духом.
Мрачный, он поплелся домой. На выходе в парк его нагнал Шарутин. Штурман с надеждой осведомился:
- Чем кончился твой визит, Леонтий? Я поспрошал ребят в приемной, они говорили, что Шалва улыбался тебе, как родному сыну. Верно?
Карнович хмуро ответил:
- Если улыбался, как сыну, так перед тем, как выпороть сына розгами. Кремень! Обволакивает ласковыми словечками, а переубедить его - пустая трата времени.
- Давай посидим в парке, - предложил Шарутин. - Чудная сегодня весна - сто лет такой не помню.
- Не сегодня, а в этом году, милорд, - вяло поправил Карнович. - Удивляюсь - хвалишься, что поэт, а в родном языке не силен. Вечно что-нибудь перековеркаешь.
- Сегодня, а не в этом году, - упрямо повторил штурман. - Слово "сегодня" - расширительное, в народе так часто говорят. А если я коверкаю речь, так в соответствии с ее собственными законами, так сказать, подчеркиваю ее богатые возможности. Абсолютно правильно говорят одни иностранцы, да еще мой редактор. Был такой знаток русского, академик, немец, он нам сочинил грамматику, безупречность - жуть, а по-русски изъяснялся устно - не дай бог!
- Иди ты! - пробормотал капитан. - До грамматики ли мне сейчас?
Они присели на валун, нависающий над ручьем. В парке звенели птичьи голоса. Ветерок нес запах сирени и шиповника. Шарутин пробасил:
- Не убивайся. Перемелется - мука будет. Ты молодой, неженатый, не мне чета.
Карнович с угрюмой насмешкой посмотрел на него. - С какого дня определился в старцы?
- А что? Ровно на шесть лет старше тебя. Шесть лет - штука серьезная. Скоро тридцать стукнет. К тому же - разведенец. Хлебнул семейного горюшка, а тебе еще предстоит. Ты шторма только на море знаешь, а я в собственной комнатухе такие самумы и тайфуны понаиспытывал!..
Капитан явно не поддерживал постороннего разговора. Шарутин помолчал и деловито уточнил: - Значит, Балтика? И пойдешь?
- Не знаю, - задумчиво отозвался капитан. - Одна мыслишка появилась: а не послать ли Светломорск ко всем чертям? Я в мореходке вначале в Мурманск собирался, а почему-то перемахнул сюда. На Каспии оставляли - не захотел, а ведь Каспий побольше Балтики. Примириться с этой лужей? В Мурманск написать только, мигом заберут, а там океан.
Шарутин прогудел:
- Большой воды мечтатели! Эх, молодежь! И я таким же был в далеком прошлом - года три назад. Кстати, тебе нравится это выражение: большой воды мечтатели?
- Неплохо, только немного выспренно.
- Собираюсь так назвать свою вторую книгу стихов. Три месяца работаю как бешеный. Строк сорок уже срубил. Классика, а последняя строфа вообще шедевр. Это без преувеличений, ты ведь знаешь, я дьявольски объективен. Теперь слушай опытных людей. Переводиться в Мурманск запрещаю.
Карнович иронически поинтересовался:
- И есть такое право - запрещать? Не перебор?
- Точный расчет обстановки. И понимания твоих моральных обязательств перед собой и передо мной.
- Очень интересно! Но чересчур темно. Может быть, выпустишь вторым изданием со списком опечаток?
- Никакой опечатки. Итак, моральные обязательства перед собой. Первое. Не делай слишком резких движений! Ибо что такое Балтика? Крохотная веха на твоем жизненном пути. Максимум на три месяца, пока бушует весенне-летняя путина. А потом половину судов, хочешь не хочешь, снова направят в океан. И, естественно, "Бирюзу". Второе важное соображение: Дина…
- Дину оставь.
- Дину оставишь ты. После женитьбы, естественно, когда поймешь, что любовь к Дине - узы, и попытаешься их разорвать. Будешь завидовать мне, разведенцу и отныне вечному холостяку. А пока тебе надо завоевать ее. Дина в Мурманск не поедет ни за что. Этим исчерпываются твои моральные обязательства перед собой.
- Допустим, дорогой сэр. А чем, скажи на милость, я обязался перед тобой?
Шарутин соскочил с валуна и молитвенно сложил руки на груди.
- Леонтий! Я тебе сейчас, как наши славные предки бывало на духу… В тебе единственная моя надежда! Ты мой якорь опасения! Спасательный круг, кинутый в бушующую пучину, где я тону! Могучая боцманская рука, ухватившая меня за портки в минуту, когда я полетел через фальшборт! Ты…
- Нельзя ли покороче, синьор?
- Не перебивай! Я настроился на длинное излияние.
- А у меня нет настроения слушать длинные речи.
- Повинуюсь! На "Бирюзе" все твои штурманы - с дипломами дальнего плавания. И в отличие от тебя, народ приличный, поведения степеннейшего. Им, конечно, обидно менять океан на Балтику, да и заработки не те, сам понимаешь. Не может быть, чтобы кто-нибудь не выпросился на дальний промысел. Значит, место освободится. А свято место пустовать не должно. Ты лишний раз подтвердишь это, пригласив меня к себе в штурманы.
- Неужели у тебя нет более верной перспективы выйти в море, хотя бы в ту же Балтику? - с удивлением спросил Карнович. - На такой неверный шанс ставишь, как бегство одного из моих штурманов!
Лицо Шарутина омрачилось. Он снова сел на валун.
- Видишь ли, - сказал он. - Положение мое не похоже на твое. Ты - молодой капитан, будущая знаменитость, так все твердят. А что я?
- Ты хороший штурман.
- Кто это знает? Только Доброхотов да Новожилов, с ними я плавал. А другие не верят. Для промысловиков я поэт, ради солидности называющий себя еще и моряком. Литераторы же считают меня моряком, от нечего делать пописывающим стишата. Понимаешь мою трагедию: у моряков - поэт, у поэтов - моряк! Никакой, короче, солидности.
- А кто ты, и вправду: моряк или писатель?
- И то, и другое. Без моря мне нет поэзии, без стихов нет моря. Я должен сидеть на двух стульях, таково мое предначертание свыше, то есть от природы. Штурманский диплом мой видел? С отличием! Заочно занимаюсь сейчас в литературном институте. Тоже одни пятерки. А кто это знает? Кто понимает? Шалва этот… "Вам лучше поработать на берегу! Больше будет времени для литературной деятельности!" Каково, а? Нет, Леонтий, вся моя надежда - ты. Выручай. Я взял курс на твою "Бирюзу". Всеми морскими дьяволами молю - не бросай своего судна!
Капитан размышлял.
- Пожалуй, ты прав. Есть еще одно обстоятельство. Через три месяца у меня будет выплаван полный ценз капитана дальнего плавания. Тогда я и поставлю вопрос - либо, и вправду, дальнее плавание, либо будьте здоровы, отчаливаю от вас. Лето похожу по Балтике, так и быть. И если освободится место штурмана, первый кандидат - ты. Теперь, извини, спешу.
Карнович поднялся.
- К Дине, само собой? - спросил Шарутин.
- К кому же еще?
- Еще не поссорились?
- За неделю, что я на берегу, два раза ссорились и мирились.
- Сегодня опять поссоритесь, - предсказал штурман. - Мир вас не берет. И не возьмет. Слишком крепко ты ее любишь, вот твоя беда. И не плохо было бы, если бы она поменьше тебя любила. Излишек любви - источник великого жизненного беспокойства.
- Занеси эту великолепную мысль рифмованными строчками в новый свой сборник "Большой воды мечтатели", дорогой бард, - посоветовал капитан.
11
У двери Алексея очередь жалующихся была все же поменьше, чем в приемных Кантеладзе и Березова. А когда посетители, один за другим выходившие от него, стали говорить, что секретарь парткома считает приказ правильным, объявляет себя одним из его авторов и отказывается ходатайствовать за обиженных, если не представлены серьезные доказательства несправедливости, охота попасть к нему поубавилась, и очередь поредела.
Перед обедом Алексей выглянул и увидел, что остался лишь незнакомый моряк в форме капитана рыболовного флота. Он не мог быть из числа обиженных: людей, поименованных в приказе, Алексей хорошо знал.
- Вы ко мне? - спросил Алексей. - Тогда заходите.
Моряк молча вошел, сел на стул против окна. Это была мелочь, но существенная. Люди, не очень уверенные в своей правоте, старались садиться спиной к свету: так поступали почти все, кто входил сегодня в кабинет секретаря парткома.
- Меня зовут Василием Васильевичем Лукониным, - представился моряк. - Может быть, уже слышали обо мне?
- Слышал. И хотел познакомиться. Ждал, когда придете становиться на партучет. Хотел задать вам несколько вопросов.
- Может, начнем с ваших вопросов? - предложил Луконин.
Алексей засмеялся.
- Вы ведь пришли по своему делу, а не для того, чтобы выслушивать еще неизвестные вам мои вопросы. Вот и начните со своего дела.
- Дело у меня одно - познакомиться с вами и объяснить, для чего и перевелся на работу в Светломорск. Начну немного издалека.
Луконин говорил, а Алексей, слушая, изучал его худое, резко очерченное лицо. В Луконине, даже одетом в форму гражданского моряка, чувствовался бывший военный - он говорил четко, рапортовал, а не объяснял. Многое в этом человеке казалось странным, даже удивительным. Месяца три назад Березов, возвратившись из Москвы, с восторгом говорил, что встретил друга, отличного моряка, ныне видного работника министерства, и что друг его согласился бросить работу в аппарате и приехать в Светломорск, чтобы работать в "Океанрыбе". И отнюдь не добивается высокой должности, равноценной его столичной, но согласен простым капитаном рядового судна идти в океан. Перед самым приездом Луконина в Светломорск о нем стало известно, что он попросился в океан на спасателе "Резвый" и везет какой-то новый проект усовершенствования рыбного промысла. Алексей догадывался, что речь пойдет об этом проекте. Луконин с него и начал свое объяснение.
- Хочу вас информировать, Алексей Прокофьевич, что хоть я и новый у вас работник, но уже составил свое мнение о производственном направлении вашего треста. Я убежден, что вы промышляете не ту рыбу, не в тех районах и не в те сроки.
- Не слишком ли сильно? - спросил Алексей, улыбаясь.
- Нет, не сильно. Сейчас я попытаюсь убедить вас в этом. И делаю это для того, чтобы завербовать вас в сторонники своего плана.
И Луконин заговорил о том, что "Океанрыба" ориентируется сегодня на селедку с треской, практически игнорируя все другие виды рыб, а их в океане великое множество. И некоторые в пищевом отношении гораздо лучше сельди. Привязанность к сельди и треске географически сужает промысел, он ведется только в Северной Атлантике. Весь остальной океан для треста пока - целина, терра инкогнита. Его проект таков - срочно подготавливать условия для промысла сардины, сайры, тунца, нототении и других рыб. Пришла, давно пришла пора привозить из океана не только рядовую, но и деликатесную продукцию! Для этого нужно создать мощный флот промысловой разведки и разослать его во все районы мирового океана, чтобы точно определить рыбные запасы.
В этом месте Алексей прервал Луконина:
- Есть специальный институт, разведывающий новые районы лова и новые породы промысловых рыб.
Луконин согласился - да, такой институт есть, и он ведет важные исследования. Но у науки свои задачи, а у производства свои. И возможности института в смысле количества и оснащенности судов несравненно меньше, чем у треста. Вот его предложение - "Океанрыба", хотя бы и во временный ущерб сегодняшнему вылову, часть судов переводит на промысловую разведку, поставленную в самом широком масштабе. Собственно, он, Луконин, для того и приехал сюда, чтобы организовать такие разведочные экспедиции в разные места океана.
- План хорош, но раньше надо получить санкцию на него в министерстве и Госплане, - заметил Алексей.
- Для этого я привез подробный доклад - с выкладками и цифрами. Важно, чтобы сами вы, руководители "Океанрыбы", загорелись моей идеей. Смею надеяться, что я завербовал вас в свои сторонники, как сделал это с Николай Николаичем?
- Можете считать, что это так. А пока ваш план примут, вы решили выйти в океан на спасателе?
- Именно. Десять лет не выбирался в дальние моря. Надо возобновить знакомство с океаном. У вас были вопросы ко мне. Я слушаю.
- Я начну с самого маленького. Почему вы взяли "Резвый"? У нас имеется спасатель новейшей конструкции, очень мощное судно. Вы его забраковали.
- Не забраковал, нет. Но он плоскодонный, тихоходный, для спасения на мелях такие корабли отлично служат. А в открытом океане, где промысел разбросан на акватории в сотни миль, "Резвый" лучше - он быстроходен, маневрен, а мощность машин не меньше, чем у спасателей других конструкций. Еще будут вопросы?
- Только один. Почему вы бросили Москву?
- Вас это удивляет?
- Признаться, да. Я читал вашу анкету…
- Много порочащих фактов обнаружили?
- Ни одного. Зато благодарностей и наград - много. И вот парадокс: отличное положение, столица, высокая зарплата. Вдруг все оставляете, с трудом добиваетесь увольнения - и к нам. Оклад - меньше, должность - ниже, гостиничное жилье… От добра на худо ушли, так получается.
Луконин пожал плечами.
- Надо бы раньше условиться, что есть добро, что худо. Философия недостаточно разъяснила эти понятия, Алексей Прокофьевич.
- Значит, причина вашего перехода - в недостаточной разработанности философских категорий? Мудрено, Василий Васильевич!
- Откройте окна - будет проще.
Алексей встал и распахнул окно. Волна свежего воздуха наполнила комнату. Алексей взглянул на канал. С моря накатывался шторм, белые барашки исполосовали воду, траулеры, стоявшие в три нитки у причалов, со скрипом терлись бортами. Луконин с наслаждением втянул в себя воздух.
- Чувствуете? - Ветер с океана! Алексей усмехнулся.
- Хорошо, оставим на другой случай обсуждение философских проблем. Мне кажется, я вас понимаю.
Луконин откланялся. Зазвонил внутренний телефон. Кантеладзе просил Алексея немедленно прийти к нему.
Сам он хмуро ходил по кабинету, разминая затекшие ноги, у стола сидели Березов и Соломатин. Алексей увидел, что Березов зол до того, что готов ругаться и стучать кулаком по столу - свирепо нахмуренные брови, сердито блестевшие глаза выдавали его состояние. Соломатин казался больным - красивое лицо посерело, под глазами набухли мешки. "Никогда же не было у Сергея мешков под глазами", - с удивлением подумал Алексей. Сегодня ночью, когда гости уходили из квартиры Соломатиных, веселый, здоровый, немного навеселе, он выглядел совсем по-иному.
- Что случилось? - спросил Алексей.
- "Все смешалось в доме Облонских" - помнишь такую фразу, Алексей Прокофьевич? - ответил управляющий. - Сегодня ночью все смешалось в доме Соломатиных - и, хотя квартира его поменьше особняка Облонских, дело гораздо хуже, чем у того московского князя, так считает мой заместитель. На новую должность попросился капитан Соломатин, Николай Николаевич не может этого перенести. Просим твоего, авторитетного суждения.
Алексей давно привык к тому, что в узком кругу своих помощников Кантеладзе и в серьезное обсуждение вносит нотки иронии. Он даже и над собой беспощадно подшучивал, если ему что-то не удавалось. Насмешливый тон не отменял серьезности разговора, зато усмирял страсти, вышедшие из-под контроля. Не раз в его кабинете спорящие ударялись в крик - и спокойная насмешка управляющего действовала, как струя холодной воды. Алексей понял, что с Соломатиным произошло что-то из ряда вон выходящее, Березов возмущен и, вероятно, высказал свое возмущение, не стесняясь в словах, Соломатин столь же запальчиво возражал, а Кантеладзе пытается ввести спор в спокойное русло.
И еще одно понял Алексей: спор еще продолжается, решения нет, недаром просят суждения секретаря парткома, но про себя Кантеладзе решение уже принял, и когда дискуссия закончится, выскажет его, по своему обыкновению, в категорической форме.
Алексей обратился к Соломатину:
- Что-нибудь произошло с тобой, Сергей Нефедыч? Соломатин раздраженно кивнул на Березова.
- Пусть тебе расскажет Николай Николаевич. У него это хорошо получается - без прикрашивающих слов, оценка самая точная…
- И расскажу! - закричал Березов, вскакивая. - И прикрашивать ничего не буду! Нельзя такое возмутительное дело прикрашивать! Так вот, Алексей, да будет тебе известно: капитан Соломатин дезертирует! После недавнего правительственного награждения за успехи в море, перед тем как мы решили назначить его руководителем нового промысла, он бежит с моря. Так прямо и объявляет: в море больше ни ногой! Прославленному капитану надоело быть капитаном, запросился в клерки. Предательство, по-моему, перед нами, перед самим собой, перед общим нашим делом!
- А причины? - спросил Алексей, с недоумением всматриваясь в бледное, опухшее от бессонной ночи лицо Соломатина.