9
Гости разошлись во втором часу ночи. Неутомимая Гавриловна хлопотала у стола, собирая тарелки, ножи и вилки. Ольга Степановна утомленно сказала:
- Оставь, Гавриловна. Завтра уберем.
- Да я быстренько. За полчаса управлюсь.
- Завтра, завтра!
Гавриловна всмотрелась в Ольгу Степановну.
- Что-то ты не в себе. Не прихворнула?
- Устала. Разбуди Надю и Сеню, минут через пять заберу их.
- И не думай! У нас на диване им лучше. Солнце встанет, тогда бери.
Гавриловна ушла. Соломатин, провожавший последних гостей, вернулся, налил две рюмки портвейна, одну поднес жене. Она покачала головой.
- Больше не хочу. Да и в честь чего, Сережа? Он радостно объявил:
- В честь того, что одни, как молодожены.
Он поднял жену на руки и закружился по комнате. Она смеялась и пыталась соскользнуть.
- Пусти, сумасшедший! Ну, пусти же!. - Всю ночь буду на руках носить!
- Милый, голова кружится. Отпусти, пожалуйста. Нужно серьезно поговорить.
- Скажи по-нашему: брось, а то уронишь!
- Хорошо: брось, а то уронишь.
Он осторожно опустил ее на диван, сам сел на пол возле нее.
- Пришвартовался, Оля. На вечном якоре у ног жены. Она с нежностью смотрела на мужа.
- Мальчишка ты, Сережа! Не взрослеешь.
- Взрослеть подожду до седых волос. Это не скоро. Так о чем твой серьезный разговор?
- О нашем будущем. Но не о том, когда появятся седые волосы.
- Будущее - завтра. До обеда гуляем. Обедаем на Морском бульваре в "Трех дельфинах" под рокот волн. Вечером - в театр. Подходит будущее, которое называется "завтра"?
Ольга Степановна помедлила с ответом, стараясь распознать, понимает ли он, о чем она заводит речь. Лицо мужа не выражало ничего, кроме радости, что они остались одни. И от того, что он явно не догадывался о цели беседы, она не решилась сразу приступить к главному. Она уклончиво ответила:
- Я о будущем, которое подальше, чем завтра.
- Тогда послезавтра. Начинается наш месячный отпуск. О нем можно изъясняться лишь стихами и музыкой. Тум, тум, тум, бум, бум, бум!
Он энергично ударял локтями по полу, хлопал кулаками по надутым щекам. Ей было совсем не до смеха - страшило задуманное давно уже объяснение - но она невольно рассмеялась.
- Сережа, не дурачься!
- Никогда не был таким серьезным! Детишек завезем к бабушке с дедушкой, а сами - на Кавказ! Баку, Ереван, Тбилиси, Батуми, Сухуми, горные перевалы… Весна, бушующие горные ручьи. И мы их вброд, ты у меня на руках. А если и там скажешь: "Брось, а то уронишь!" - в клокочущий омут швырну!
- Чтобы отделаться от меня?
- Чтобы спасти тебя. Так хочется, Оленька, спасать тебя! Устраивает это горькое будущее?
- Нет!
Он с удивлением сказал:
- Почему - нет? Вместе же обсуждали этот план еще до рейса.
- За три с лишним месяца твоего рейса многое переменилось.
- А что случилось важного за те три месяца, что меня не было?
- Это и было единственно важное - что тебя не было. Удивление его все увеличивалось. Теперь она твердо знала, что муж и не подозревает, о чем она заводит разговор. Он смотрел так, словно не соображал - захохотать или рассердиться. Он сдержанно сказал:
- Не понимаю…
Он встал, демонстративно отряхнул колени, пододвинул стул и сел напротив жены.
- Я слушаю. Что произошло? Что с тобой случилось? Она наконец решилась:
- Я о слухах, которые пошли по городу. И о том, что сегодня говорил Николай Николаевич. Ты помнишь его слова?
Он ответил сухо:
- Но он говорил о многом. И слухи тоже ходят разные.
- Я говорю о перестройке вашего промысла.
- Собираешься пополнить собой великую армию наших рационализаторов?
- Не надо насмешек, Сережа!
- Ты пока ничего ясно не говоришь.
- Просто побаиваюсь тебя. Ну, хорошо, начну с фактов. Первый - промысел из экспедиционного становится круглогодичным. Это, очевидно, означает, что суда круглый год будут находиться в океане. Раньше на три месяца уходили в море, сейчас будут уходить на год. Верно?
- Нет, неверно. Суда будут совершать прежние трех-четырехмесячные рейсы, только приходить и уходить неодновременно. И промысел не прекратится от того, что каким-то судам нужно возвращаться. Отменяются лишь караванные выходы и приходы.
- Хорошо, останутся прежние четырехмесячные рейсы… Но промысел, начатый в каком-нибудь районе, будет длиться уже не три месяца, а год? Теперь верно?
- И теперь неверно. Целый год в одном районе промышлять невозможно, рыба ведь полный год не держится на одном месте, она приходит и уходит. Но, вероятно, пять-шесть месяцев - срок реальный. В одном районе океана осенне-зимний промысел, в другом - весенне-летний. Не понимаю, для чего это тебе нужно?
- Сейчас поймешь. Перехожу ко второму факту. О капитане Соломатине начальство самого лучшего мнения, ему прочат повышение. Что за повышение? Командовать плавбазой, вместо траулера?
- Вряд ли. В капитан-директоры нужен человек с любовью к экономике. Это ведь не только судно, но и завод. Я моряк, а не производственник. Многие больше меня подойдут на плавбазы.
- И я так думаю. Березов намекал - на плавбазу прочат Трофимовского. Что же готовят Соломатину? Такому удачливому, такому образованному моряку?
- Откуда мне знать?
- Не знаешь? А я знаю! Никто мне не говорил, а я все равно знаю. Уверена, что тебя назначат руководителем промысла, одного из тех, которые организуют на полгода в каком-то районе океана. Не знаю, как ты будешь тогда называться - начальником промысла, командиром или просто флагманом, но что это будешь ты, убеждена.
Он сдержанно сказал:
- Предложения такого пока официально не делали. Она настаивала:
- А неофициально? В дружеских разговорах? Он ответил уклончиво:
- Мало ли какие разговоры заводят?
- Мне о таких разговорах ничего не сказал!
- Не хотел раньше времени волновать. Разговоры всегда ведутся - и о важном, и о пустяках. Не все же валить на тебя.
Она со злой иронией возразила:
- Важное - твое служебное повышение? А пустяки - повеселиться с женушкой в отпуске. - Ее голос задрожал. - Важное и пустяки! Обо всем говорили, обо всем думали! Об одной лишь малости не подумали - обо мне! Все рассчитывали, меня одну не приняли в расчет! Такой крохотный пустячок - я!
- Оля, нельзя же так! - сказал он с досадой. - С чего ты раскричалась? Борис Андреевич услышит, Мухановы за стеной.
- Пусть весь дом слышит, что я больше не могу. Всему городу крикну: не могу, не хочу больше!
- В первый раз вижу истерику у тебя, - сказал он.
- А ты сколько меня вообще видишь? - воскликнула она с горечью. - Два месяца в году! А что со мной, когда ты в море, ты видишь? Ты видишь, как я ночи не сплю, все думаю - где ты? Жив ли, здоров ли? Ветер шумит за окном, вся дрожу - ох, шторм в Атлантике, вас разбивает, вас несет на скалы! Дождь пойдет - у вас гроза, ураганы! Мороз ударит - обледенение! Все дни страхи, все ночи страхи!
Он пересел на диван, обнял ее, она прижалась головой к его плечу. Минуту они молчали. Он ласково заговорил:
- Понимаю тебя, Оля. Но ведь ты не одна. Все твои подруги…
Она мигом взорвалась и оттолкнула его.
- Что мои подруги?. Что? Может, они мужей своих не так любят, может, по натуре поспокойней, может, заводят тайных дружков, а может, хуже моего терзаются. Не знаю и знать не хочу! Сил моих больше нет! Доля рыбачки хуже доли солдатки. У солдаток разлука с мужьями всего на два, на три года - и солдаток все жалеют. У рыбачек разлука с мужьями на всю жизнь - и никто их не жалеет, все считают, что одинокое существование в порядке вещей. Не хочу больше такого порядка! Сколько ночей просыпаюсь, обнимаю твою подушку - нет тебя, нет! Хватит с меня одиночества!
- Уже скоро десять лет хожу по морям… Сперва на юге, теперь здесь.
- Вот именно! Юбилей будем справлять - десять лет одиночества и мук! А сейчас эта ваша перестройка!.. Удвоят муки, удесятерят тоску - и назовут это: "Рационализация промысла" и "Муж продвигается по служебной лестнице"! Не хочу такого продвижения! По три месяца терзалась без тебя, теперь велят по полгода? Сердца нет у людей!
- Ты ставишь меня в немыслимое положение! - сказал он хмуро.
Она опять взорвалась:
- Тебя ставлю? А в какое ставят меня? Еще раз спрашиваю, почему никто не поинтересуется, каково мне? Посмотри на меня, я ведь еще молодая, правда? И я красивая, по крайней мере, ты всегда уверял меня в этом.
Он еще надеялся шуткой повернуть течение разговора.
- Если и ошибался, то искренно. Для меня ты лучшая из всех женщин на земле. Надеюсь, ты не сердишься, если я и преувеличиваю твои достоинства?
Она чуть не застонала:
- А для чего мне все эти достоинства, если тебя нет рядом? Для чего мне быть красивой и молодой?.. Когда я иду по улице, многие мужчины оглядываются, а мне горько, ты этого не видишь, даже поревновать меня некому. И я думаю об одном: все лучшее во мне пропадает, я вяну, сохну, безвременно старюсь… Ни для кого, ни для чего - одна мысль! Сережа, тебе не страшно, что меня посещают такие мысли? Они ведь могут привести к беде!
- Интересное признание! Но как понять тебя? - холодно спросил он.
- Не притворяйся, что не понимаешь! Сережа, ты можешь потерять меня! Если долго так будет продолжаться, я утрачу контроль над собой. Я могу изменить тебе!
Он привлек ее к себе, целовал губы, щеки, глаза, потом ласково произнес:
- Олечка, никогда между нами не было обмана - и никогда не будет. Не верю, не верю! Окажи, что ты все выдумываешь!
- Ах, я сама не знаю, где выдумка, где правда, - ответила она со слезами. - И мне так жутко от иных мыслей, от скверных желаний. Я не хочу скрывать от тебя ничего…
Наступило продолжительное молчание. Он хмуро глядел в пол, она тихо плакала на его плече. Он заговорил - спокойно и рассудительно:
- Подведем итоги, Оля. Ты ставишь меня перед выбором: отказаться от повышения или потерять тебя. Я выбираю тебя. Бели мне официально предложат возглавить промысел, я не соглашусь. Устраивает тебя это?
- Нет! - воскликнула она, вскакивая. - Нет и нет! Ошеломленный, он молча смотрел на нее. Только сейчас до него дошла огромность ее настояний. После паузы он задал вопрос, уже зная ответ на него:
- Так чего же ты хочешь?
Она опустилась перед ним на колени, схватила его руки, страстно глядела в его лицо, шепотом молила:
- Бросай море! Хочу, чтобы перестал бороздить океан. Бери работу на берегу.
Все это так чудовищно противоречило всему, на что он был готов согласиться, что он не рассердился, а рассмеялся.
- Море бросить? Мне, капитану дальнего плавания Соломатину? Ошалела, форменно ошалела! Сергей Соломатин в дезертиры? Да понимаешь ли ты, чего требуешь? Да ты просто с ума…
Она прервала его, еще горячей доказывала свое, еще настойчивей умоляла. Нет, пусть он не думает, что она сошла с ума, что отдается вздорным мыслям, скверным порывам. Нет, нет, все не так, все по-другому! Она долго думала, она все взвесила. Сергей скоро десять лет ходит по океану, можно сделать и передышку на несколько лет. И она не требует, чтобы он отказался от повышения, нет, не требует. Она понимает: новая организация промысла потребует огромной предварительной подготовки на берегу. И ее должен провести настоящий моряк, знаток моря и промысла, специалист, досконально понимающий все, что может потребоваться рыбаку. Почему не Соломатин, он же всех лучше знает условия труда в океане? Она спрашивает, просит, умоляет - почему не Соломатин?
Он плохо слушал ее, плохо понимал смысл ее требований. И когда она на секунду-две замолчала, он ошеломленно сказал:
- Ведьма ты! Сумасбродная ведьма, вот ты кто!
А она с ликованием услышала в его ответе, что он потрясен, что в нем совершается невидимая ей борьба и что он уже не способен ответить на ее просьбы категорически-резким, убийственным для нее отказом. Она горячо целовала его руки, горячо шептала:
- Да, да, ты прав, ты всегда прав - ведьма! Добавь только - влюбленная ведьма, ведьма, сходящая с ума от тоски. Столько ночей выплакано, столько мыслей передумано! Сережа, милый, люблю, люблю!
10
Приказ о перестройке промысла и наведении порядка на флоте был наконец вывешен - на площади перед "Океанрыбой" и в ее коридорах забушевала буря. У описка отчисленных на берег толпились и шумели - кто, увидев свою фамилию, ругался, кто, с облегчением не найдя себя в списке, сочувствовал незадачливому товарищу. У кабинетов Кантеладзе и Березова не убывала очередь обиженных.
Шмыгов не поверил глазам, когда обнаружил себя среди списанных. Со свитой друзей, предвкушающих занимательное зрелище, механик поднялся "взять на гак" управляющего. Шумная толпа забила приемную. К Кантеладзе пустили одного Шмыгова, остальным секретарша приказала вести себя тихо. Она была строгая - гомон спал.
Кантеладзе приветливо подал руку, усадил Шмыгова в кресло так уважительно, что механик не сумел начать разговора и с минуту только молча смотрел на управляющего.
А тот отвечал на возмущенный взгляд старшего механика такой радостной и доброй улыбкой, словно Шмыгов оказал ему честь своим приходом и собираются они вовсе не спорить и, может быть, даже ссориться, а хотят взаимно порадоваться, как хорошо складываются дела в их родном учреждении.
И выждав ровно столько, чтобы сбить у Шмыгова ярость, Кантеладзе заговорил первый.
Шалва Георгиевич Кантеладзе, невысокий, плотный, важный, темнощекий и темноглазый, был из начальников, которых подчиненные побаиваются, хотя он и голоса, глуховатого и неторопливого, никогда не повышал и на выговоры не был щедр. Моряк из средних, он брал организаторским умением - за шесть лет его работы в Светломорске маленькое береговое предприятие превратилось в один из крупнейших рыбодобывающих трестов страны. Говорили, что у него сильные приятели в министерстве - и это способствует его успехам, о нем посмеивались: "Шалва - инвалид, одна рука здесь, другая в центре". А Муханов, начавший работу в "Океанрыбе" еще до появления Кантеладзе, шутил по-своему: "Наш управляющий - трехрукий и десятиглазый. Все вокруг видит, держит одну руку на пульсе наших интересов в Москве, а две оставшиеся так энергично орудуют при нем, что только удивляться!"
- Много ждем от вас, Сергей Севастьянович, - ласково сказал управляющий. - Убивает ремонтная база, товарищ Шмыгов, просто режет, будете теперь поднимать на ноги ремонтников.
- Не буду! - объявил Шмыгов грозно. - Меня в ремонтники? Да тот двух дней не проживет, кто такое надумает!
Кантеладзе с улыбкой развел руками.
- Третий день живем, дорогой, третий день как подписан приказ - ничего, еще собираемся жить. Говорю вам…
- И слышать не хочу! Весь род мой на судах, а я на берегу, да? Еще Петр Великий не родился, а Шмыговы рыбачили в море!
Управляющий засмеялся.
- Рыбачили в море! Весло да парус - вот и вся техника. А мы, дорогой товарищ Шмыгов, индустрия. И кто лучше вас знает судовые двигатели, кто, укажите? Нет, кончим, кончим на этом, дорогой. Приживайтесь на берегу.
- Тогда у вас не переведутся штормы на берегу! - посулил механик и, выскочив в приемную, позвал, кто пожелает, идти с ним заливать горе. Но мало кому захотелось уходить из бурлящей "Океанрыбы".
Среди обиженных был и Шарутин, его перемещали на метеостанцию в порту. Мрачный штурман, повстречав Мишу, скорбно пробубнил стихи о лихой судьбе, превращающей мореплавателя в клерка. "Я теперь знаешь кто? Метеолух!"- сказал он. И, повторяя понравившееся словечко "метеолух", мощно возгласил: "Наблюдать невидимые сполохи, бури линиями изображать, не боками, цифрами дрожать - вот судьба презренных метеолухов!" Стихотворным возмущением, впрочем, и ограничился его протест - штурман покорно пошел на новое место работы.
Попросил приема у Кантеладзе и Карнович.
Кантеладзе разговаривал по трем телефонам сразу: две трубки прижимал к ушам, третья лежала на столе. На столике стояло пять телефонных аппаратов, каждый особого цвета.
- Да, да, постараюсь утрясти в Москве и доложу вам, - негромко произнес Кантеладзе в оранжевую трубку и положил ее на аппарат. - План составлял не я, план спущен министерством, надо выполнять, дорогой, надо выполнять! - прокричал он в черную трубку и тоже возвратил ее на столик, а в белую сердито сказал - Нет, вы слышали разговор? Я от людей требую промысла, а на чем они будут промышлять в океане? На шлюпках? - Слушая, он свободной рукой чертил что-то на листе бумаги. - Короче, пиши докладную, что не можешь. А мы тебе тоже напишем - выговор! Вот так, дорогой!
Он оставил телефоны и протянул руку. Широкое, темное лицо дружески улыбалось, под мощными, седеющими бровями сверкали черные насмешливые глаза.
- Садись, Леонтий Леонидович, садись, дорогой. - Кантеладзе знал в лицо и по имени всех своих капитанов, старпомов и стармехов. - Ты Юлия Цезаря знаешь? Ну, лично не удалось познакомиться, понимаю, а слыхал? Юлий Цезарь делал два дела сразу - одевался и диктовал секретарю. У нас в управлении пришлось бы императору доучиваться еще на два дела, чтобы вышло четыре. Что же ты молчишь, дорогой? Жалуйся! Стесняться - нехорошо, я не люблю!
- Я насчет выхода в океан. "Бирюза" возвратилась с промысла…
- Знаю. Не поставили твою "Бирюзу" опять в океан, назначили на Балтику. Обида, конечно. И правильно, что жалуешься, не уважал бы, если бы смолчал. Меня бы так обидели - кулаком бы по столу стучал!
- Так в чем же дело, хотел бы я знать? Почему другие люди в океан, а мне рейсовое направление в прибрежные лужи? За что такая немилость?
Кантеладзе некоторое время, не сводя с лица дружелюбного выражения, молча смотрел на разозленного молодого капитана. С Карновичем нельзя было так просто разговаривать, как с другими, к нему нужно было поискать ключи потоньше. И ему надо было доказательно разъяснить, что никакой немилости к нему нет, а есть то, что называется "морской школой". Рано или поздно этого человека надо было "прижать". Если иные рыбаки "дурели", сходя на берег, то Карнович "дурел" в море. На водном просторе он терял представление о дисциплине. Руководители караванов дружно жаловались на его своеволие. Он готов был гнаться за рыбой в любую погоду и на любом отдалении от флотилии. Экипаж на "Бирюзе" подобрался под стать своему капитану: даже в штормы этот траулер не жался к базе, а лихо носился по морю, выискивая рыбные косяки.
Собственно, в неуемной самостоятельности Карновича проступка большого не было, некоторые, даже сам Березов, склонны были считать достоинством такую независимость. Березов предсказывал, что в скором времени только так и пойдет промысел - каждый капитан поведет автономный поиск и лов, сообразуясь лишь с ходом рыбы, а не с приказом с берега или плавбазы. Но это время еще не пришло. Суда на промысел шли караванами, надо было соблюдать основной "караванный принцип"- знать свое место в строю. Лихая удачливость Карновича вызывала зависть, ему старались подражать - но то ли не хватало такого же морского умения, то ли просто не было счастья, выпадавшего ему, только добыча не увеличивалась, а порядок нарушался. Кантеладзе не наказывал Карловича, а убирал "подальше от соблазна", так он сам это сформулировал, когда своей рукой вписывал Карновича в приказ № 118.