Центральные персонажи большинства произведений Николая Евдокимова - его сверстники, бывшие фронтовики, строящие свою жизнь по высоким морально-этическим законам нашего общества Значительность проблематики, высокий художественный уровень, четкая и принципиальная авторская позиция - все это отличает ранее издававшиеся произведения, вошедшие в книгу Н. Евдокимова "У памяти свои законы".
Содержание:
У памяти свои законы 1
Поляков 1
Зина 11
Поляков 21
Варя 26
Поляков 31
Варя 34
Сказание о Нюрке – городской жительнице 44
Была похоронка 70
Необходимый человек 84
У памяти свои законы
Поляков
Мне уже нужно было ехать на работу, а он не звонил.
- И не позвонит, - сказала Лена.
Она причесывалась у зеркала, запрокинув голову. Волосы ее потрескивали, пахли морской водой. Там, в зеркале, я видел ее лицо. Даже после сна оно было молодым, без морщин, и красивым. Таким же, как и пятнадцать лет назад, когда мы поженились.
- Не позвонит, - повторила она, - вот увидишь.
- Не каркай!
Она вздрогнула.
- Ты обещал на меня не кричать...
- Извини, - сказал я.
Она положила гребенку, подкрасила губы и, глядя на меня в зеркало, спросила:
- Неужели тебе приятно, когда тебя боятся?
- Директора должны бояться.
- Не думаю. Это унизительно,
Я начал злиться: и без нее достаточно наслушался нравоучений. Еще недавно мне было тесно от друзей и доброжелателей, а теперь... стоило задуть ветру, и вот... опереться почти не на кого.
- Не пой с чужого голоса, - сказал я.
- У меня слуха нет. Я просто не могу петь с чужого голоса.
- Хватит, на работу опоздаешь. И Варваре пора в детский сад.
Из кухни кричала Варя, радостно сообщая, что она доела всю кашу.
Я не стал их провожать. Но когда хлопнула за ними дверь, все же подошел к окну. Варя протопала красными сапожками по ночной луже, обрызгала Лену. Лена не рассердилась, взяла ее за руку. У ворот они обернулись.
- Папа, помаши из того окошка, - крикнула Варя.
Я прошел в столовую, стал ждать, когда они обойдут дом.
В простенке между окнами на кнопке криво болталась злополучная статья из областной газеты. Кусочек бумаги, полный яда и лжи. Я сам вырезал ее, сам прикрепил тут, на видном месте. Честное слово, ничего более несправедливого я не читал никогда. Фрезеровщик Пашка Цыганков и еще три таких же демагога, как он, собрали всевозможные сплетни обо мне. Дескать, я груб, дескать, мало доверяю людям, плохо знаю их настроения, пренебрегаю мнением коллектива и за все берусь сам. Дескать, я чинуша. Так и написано. А ныне, мол, особенно недопустимы высокомерие, бюрократизм, чванство, голое администрирование. Одним словом, повезло: десять заводов в нашем городе, а Пашка Цыганков завелся именно у меня. Удивительно: его ведь считали моим любимчиком. Отблагодарил любимчик за все. Сполна.
Из-за угла дома показались Лена и Варя. Я увидел их и почти одновременно услышал, как в спальне зазвонил телефон. Я никогда не бегал к телефону, но сейчас побежал. И, пока бежал, не без злорадства подумал, что со стороны я, наверно, смешон, что обстоятельства меняют людей. Я ударился коленкой о стул, дохромал до телефона и, растирая ногу, поднял трубку.
Это звонил он, Шамаев.
- Жив? - спросил он.
- А что мне сделается? - Я бодро хохотнул.
- Настроение?
- Боевое!
Я услышал Варин голос: она звала меня, стоя под окном столовой.
- Извини, вчера позвонить не мог: был на даче.
- Пустяки, - проговорил я, вспомнив, как весь день и всю ночь ждал этого звонка.
- Думал, отдохну, а тут дождь зарядил. У вас какая погода?
Варя звала меня. Голос у нее был плаксивый.
- Жара, - сказал я.
- А у нас дожди. Между прочим, розы, которые мы с тобой сажали, зацвели. Сказка!
- Да ну? - удивился я. Я хотел удивиться радостно, но удивился кисло, фальшиво, чувствуя, что сейчас потеряю самообладание и наговорю в трубку грубостей: что за дурацкая манера тянуть из человека жилы. Да черт с ними, с розами, пусть хоть и вовсе зачахнут там от дождей.
Варя звала меня. Я знал, она сейчас заплачет: ведь я никогда не обманывал ее.
- Подожди, пожалуйста, - сказал я в трубку. - Чайник выключу.
Я положил на стол трубку, пошел в столовую. Варя стояла под окном, кричала:
- Папа!
- Здесь я. Иди, опоздаешь.
Она успокоилась, махнула мне и побежала по улице.
- А Шамаев, между прочим, позвонил, - не без торжества крикнул я Лене и вернулся к телефону.
- Ну... слушаю... - сказал я, чувствуя, что звонок этот ничего утешительного мне не принесет. И оттого, что я понял это, мне сразу стало будто спокойнее: я мог теперь хоть целый час разговаривать о погоде и о розах. - Значит, зацвели все-таки?
- Угу.
- Как жена? - спросил я. - Дети?
- Прекрасно. Лене привет передай.
- Спасибо, - вежливо сказал я, - обязательно передам.
Нет, первый я его ни о чем не спрошу, пусть сам все скажет. И наконец он не выдержал:
- Теперь о деле, а то времени мало...
- Давай о деле, - проговорил я, подумав, что нервы у меня еще крепкие, еще очень крепкие у меня нервы.
- Видишь ли, дорогуша, порадовать я тебя не смогу. Начальство шибко сердится.
- Так, - сказал я. Мне нестерпимо захотелось курить, я прижал трубку плечом, зажег сигарету.
- Что молчишь?
- Закурил... Удивительно: меня в грязи искупали, и я же виноват. Эта статейка - клевета.
- Слово "клевета" забудь, - сказал он. - Есть мнение: статья своевременна и правильна.
- Все передернуто! Каждый факт поставлен с ног на голову...
- Рассказывай! - проговорил он, и я будто увидел, как пухлое его лицо скривилось в иронической гримасе. - Хочешь совет? Критика и самокритика что такое? Движущая сила. Вот и двигай вовсю эту силу. Тебя покритиковали? Теперь отсамокритикуйся.
- В чем?
-"В чем, в чем". В чем хочешь, будь гибче.
- Нет, - сказал я, - хитрить не в моей натуре.
- А зачем хитрить? Надо умно себя вести, маневрировать надо. Между прочим, учти, кто-то подсунул идейку сделать из тебя козла отпущения.
- Уже сделали, дальше некуда.
- Есть, - сказал он. - Например, с работы снять. Для назидания другим. Есть и такое мнение.
- Ну, знаешь ли, для этого нужны факты. Факты! А тут голая демагогия, художественный свист.
- Было бы мнение, а факты найдутся.
- Какие?!
- Хватит дурака валять, - сказал он, - не маленький. Иные времена, иные песни. Все серьезнее, чем кажется. Бездушие, чинушество, грубость, администрирование - это что? Тебе мало?
- Еще недавно я хорош был: даже портрет в "Огоньке" напечатали, а теперь...
- Ты еще вспомни, что сто лет назад было.
- Ясно, - сказал я. - Сегодня же прилечу. Встречай.
- Сиди, не ершись. Я тут пока сам пошурую. У тебя программа-минимум на данный отрезок времени - отсамокритиковаться. Помни: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Завтра я в Москву лечу. Попробую добраться до Кирилла, с ним поговорить.
- С кем?
- С Кириллом!
- А... - У меня даже сердце екнуло от радости, я совсем позабыл о Кирилле. Мы учились с ним в институте. И кто бы мог тогда предположить, что тихий этот парень вознесется так высоко. Я потому и забыл о нем, что он был так высоко.
- А это удобно? - спросил я. - Я ж его лет десять не видел, забыл он, наверно.
- Такие люди ничего не забывают. Как-никак, он в твоем костюме на свидания ходил к своей Наденьке. Я напомню...
Это правда, Кирилл действительно ходил на свидания к своей будущей жене в моем новом костюме. Впрочем, это воспоминание не обрадовало меня: я считал себя правым и правды хотел добиваться честно, а не требовать возвращения долгов.
- Нет, - сказал я, - ты ничего не будешь ему напоминать. Это низко.
- Ладно, не твое дело. Прощай. Жди. Сиди тихо и жди. Пока.
Я положил трубку, вытер вспотевшую ладонь о колено и пошел на кухню. На столе стояла тарелка с картошкой и сосисками. Сосиски были уже холодными, они сморщились, словно постарели тут, ожидая меня.
Есть я их не стал, сварил кофе и закурил. Итак, Шамаев ничего не смог сделать, а в том, что он старался изо всех сил, я не сомневался. Он не маленькая фигура в области, но, видимо, и для него наступили невеселые времена, если он теряет влияние. Я не обольщался, я знал, он не столько старается для меня - все же мы старые друзья, - сколько заботится о самом себе: ведь и ему надо на кого-то опереться.
Я допил кофе, спустился во двор. Пока еще, слава аллаху, я твердо стою на ногах, пока еще меня не выселили из этого дома и не погнали с завода, это еще моя территория, где я хозяин. Иначе и не будет. Не может быть. В городе много заводов, мой не такой уж большой, но я не лезу в начальники покрупнее: я люблю свой завод. Он и я - мы одно целое. Нас нельзя разлучить, он мое детище, потому что вырос на пустыре, на городской свалке; я первым положил первый кирпич в его фундамент - это в любом смысле, и в переносном и в буквальном. Я его создатель, я; нас нельзя разлучить, как нельзя разлучить отца с его ребенком.
Я запер дверь, перешел улицу, свернул в переулок и оказался в царстве индивидуальных гаражей - прижатых друг к другу кособоких домиков, обитых проржавевшим железом.
Возле своего закутка колдовал над мотоциклом Мясников. Жаль парня: купил недавно мотоцикл, дрожал над ним, как ребенок над любимой игрушкой, а несколько дней назад на стоянке у заводоуправления кто-то безжалостно помял эту игрушку. Впрочем, так, наверно, всегда: то, что больше любишь, что стараешься сберечь, то, видимо, скорее всего и теряешь.
- Брось с этой рухлядью возиться, - сказал я, - идем, довезу.
Он печально посмотрел на мертвый свой мотоцикл, спросил:
- А за руль пустите?
Я усмехнулся,
- Пущу.
Глаза его заблестели, ну, честное слово, мальчишка: инженер, а весь дрожит от радости, что подержится за руль "Волги".
Честно признаться, еще совсем недавно я и фамилии его не знал; бегает какой-то юнец из новоиспеченных мастеров, ну и пусть бегает. А он вдруг на своем участке так организовал поточную линию, что весь город заставил заговорить о себе. Мясников - ныне известная фамилия у нас. Я даже рискнул: начальник третьего цеха заболел, и я назначил Мясникова исполнять его обязанности. Справляется. Молодец. Только внешность вот подкачала.
Он стоял передо мной в мешковатом пиджаке, белой рубашке и простроченных красным швом джинсах. Внешность не малое дело для руководителя, а тут... какая уж тут внешность: студент последнего курса, донашивающий купленные еще мамой штаны.
- Хороши брючишки, - сказал я, - где покупал?
Он не понял иронии или не захотел понять и серьезно ответил:
- В универмаге много. Дешевые. Удобно по заводу таскаться.
У него была большая широкая ладонь, не по росту. И руку мне он пожал крепко. Хорошо пожал, с достоинством. Что ж, к нему я, в общем, не имел претензий: в склоках он участия не принимал. Во всяком случае, на собраниях не выступал. И за то спасибо.
Мы выкатили из гаража мою "Волгу", Мясников сел за руль и даже крякнул от удовольствия:
- Эх, дать бы сейчас сто километров - люблю! Я по лотерее чуть "Москвича" не выиграл. Честное слово, на единицу номер не сошелся.
- "Чуть-чуть" не считается, - сказал я. - Жизнь, милый мой, погоня за этой самой единицей: никак твой номер на единичку не сходится. Ну поехали.
Вел он машину хорошо, красиво вел.
- Где учился, Мясников? - спросил я.
Он засмеялся.
- Нигде. Вот так, на чужих...
Он засмеялся; он был молод, все покорялось его рукам, нет, он не из тех, чей номер не сходится; я не то чтобы позавидовал, но испытал нечто похожее на сожаление, вспомнив, как так же был удачлив, здоров в свои двадцать пять - тридцать лет. Ему-то сколько? Наверно, около этого.
Мясников включил приемник, настроил на волну, где передавали легкомысленную какую-то музыку, твист, что ли, трудно мне разобраться в теперешних ритмах, и задергался весь, задудел. Быстро обжил парень мою машину.
- Выключи, - с неприязнью сказал я: не люблю я нынешних дергунчиков.
Он пожал плечами, выключил, но дудеть не перестал.
- Черт вас разберет, - сказал я. - Что вы за народ такой?
- Кто "мы"?
- Вы, современные. Пашка Цыганков, скажем, и ты... одно и то же или нечто разное?
- Очевидно, не одно и то же.
- Это еще неизвестно... Между прочим, я ведь так и не знаю, с кем ты, Мясников. Хорошенькую избрал себе позицию, удобную: отмалчиваешься. Ни вашим, ни нашим? Или, может, даже статью не читал?
- Прочел...
- Ну? Хотя ладно, сиди, отмалчивайся, а то кто тебя знает... Спасибо хоть, что не щиплешь меня, как эти... наши доморощенные стратеги...
Мясников скривил пухлые губы в смущенной, натянутой улыбке, почесал затылок.
- Работы много, Петр Семеныч, не до этого…
- А то бы куснул?
- Угу.
Мне понравилась его откровенность.
- В таком случае действительно лучше отмолчись, а то запоешь ту же песенку - грубость, администрирование...
- Нет, не запою.
- Другую?
- Угу.
- Какую же? Ну-ка!
- Не отвлекайте, Петр Семеныч: я за рулем, ответственное дело - начальство везу...
- Трус ты, вот ты кто!
Он засмеялся.
- Не смейся, - сказал я. - Трус!
- Меня всегда "на слабо" ловили, - сказал он. - А вы вот не поймаете.
- Почему это не поймаю?
- А потому что статья-то мне не понравилась, Петр Семеныч.
- Да? Так ты умница.
- Не знаю уж, умница или нет, только в самом деле она не понравилась мне. Односторонняя статья.
- Ну-ка!
- А может, не надо, Петр Семеныч? - Он усмехнулся. - Неужели вам не надоело?
- Надоело, весьма, но ты все же говори. Не бойся.
- Да не боюсь я: я ведь статью критикую, не вас. - Он скосил на меня хитрые свои глаза: дескать, погоди, и до тебя доберусь. - А статья и в самом деле односторонняя. Разве в том дело, как руководитель посмотрел на рабочего, поздоровался с ним или нет. Дело не только в этом. Руководитель не может быть отвлеченным человеколюбцем.
- Ты в самом деле умница, - сказал я. - Завод не институт благородных девиц. Ты сейчас сам за начцеха, сам, на своей шкуре познаешь премудрости производства, сам теперь знаешь, что главное... Хоть в обнимку ходи с рабочими, а если производство стоять будет, в шею тебя попрут. Согласен?
- Конечно, - сказал он. - Руководитель не может раствориться среди подчиненных, стать абстрактным гуманистом, нельзя без самой высокой требовательности, не обойтись без нее...
- Молодец, - сказал я, - умница. Государство требует выполнения производственной программы. Продукция нужна государству, не директорские эмоции. И директору продукция нужна, а не эмоции главного инженера, начальников цехов или рабочих. К сожалению, разговорами о человеколюбии плана не выполнишь. Никуда от плана не уйдешь. Оказывается, мы единомышленники с тобой, Мясников, а ты грозился: кусаться буду...
Впрочем, насчет единомыслия это я просто так сказал: мне и без слов ясно было, что единомыслия тут нечего искать. Я не ошибся: Мясников не преминул тут же и отмежеваться.
- Вам, конечно, виднее, Петр Семеныч, - не без иронии сказал он, - я не могу от имени государства говорить, но, наверно, наши эмоции ему небезразличны. И какой ценой план выполнен, тоже, наверно, небезразлично.
- Любой ценой, - сказал я. - План есть план. Не надо прятаться за красивые слова, реалистом надо быть...
- А кому он нужен, план любой ценой? В конечном итоге от этого вред, не польза. У нас вот на заводе... до того уж мы все в кулаке зажали, что и работать трудно.
- Будет врать-то, - сказал я, - "зажали"! Кто зажал? Я? Так и говори. А то "мы". Никто вас не зажал, просто к нянькам привыкли. "Зажали"! А если и так, велика ли беда? Правильно, если кулак чувствуете. Дисциплина есть дисциплина. Я всю жизнь, всегда помню это святое слово. Хорош был, а теперь, нате вам, "зажал".
Да, не надо было затевать этот дурацкий разговор. Вот и результат - заболела голова. Последние дни все чаще болит у меня голова, а ведь одно время я и не вспоминал о контузии. А сейчас чуть поволнуюсь - и готово.
Мясников что-то хотел мне возразить, но я прервал его. До завода мы доехали молча. И пока доехали, круги у меня пошли перед глазами, так она разболелась, голова. Я не стал подниматься в кабинет, я зашел сначала в нашу заводскую аптеку.
На стеклянном аптечном прилавке стояла табличка: "Ручнист". Рядом другая: "Рецептор". К "Ручнисту" тянулась очередь, и я встал в хвост: лезть без очереди в моем положении было бы сейчас глупо. Я стоял в очереди, устало смотрел на эти таблички: "Рецептор", "Ручнист", "Рецептор". Тщательно выведенные черной тушью, они нагло глазели на меня и торжествующе хохотали. Они оказались сильнее меня, они прочно стояли на своих местах. Еще полгода назад я впервые увидел их, когда вот так же забежал сюда, чтобы купить пирамидон. Я не борец за чистоту русского языка, у меня и других забот по горло, но эти тарабарские таблички возмутили меня. Мне казалось, я добился, чтобы их удалили, чтобы хоть на территории завода не было этой абракадабры. Но, оказывается, они живы, а я бессилен, я могу только смотреть на них с тупой злостью. Неужто смириться, неужто молча созерцать, как все, что я загнал в угол, все, что вымел, снова полезет на божий свет? Кто мне докажет, что мести грязь надо домашней щеткой, а не жесткой метлой? Никто мне этого не докажет.
Я стоял за старухой в деревенском платке. От платка пахло ее волосами, пахло так, как пахло когда-то от волос моей матери. Ее убило бомбой у калитки. Ни один дом не пострадал в нашем городке, единственная за всю войну бомба упала к нам во двор и убила мать.
Девушка, именуемая "ручнистом", узнала меня.
- Вам что? - спросила она, хотя моя очередь еще не подошла.
- Я постою, - ответил я, но люди обернулись, старуха сказала: