Усевшись на стул возле Эшебиби, Айгюль справилась о ее здоровье. Позабыв ответить, Эшебиби рассматривала девушку. Ее полные, в светлых чулках ноги, открытые ниже колен, возмутили старуху. "Если не считать туркменского имени, чем Айгюль отличается от жены моего старшего сына?" - рассудила она. Но когда поглядела на красивую, открытую шею Айгюль, нежную кожу, румяные щеки, она осталась довольна, морщинистое ее лицо прояснилось. Мамыш, догадавшись, что Эшебиби своей бесцеремонностью обязательно огорчит Айгюль, решила вмешаться в разговор.
- Милая моя, не устала ли ты?
- Саг бол, тетушка.
- Много ли добываете нефти?
- Порядочно, - рассмеялась Айгюль. - Ежемесячно сверх плана отправляем почти эшелон.
- Молодцы, хорошо! Как там работает наш Нурджан?
- Соревнуется с Ольгой Сафроновой, которая его сменяет на вахте.
- Кто же из них побеждает?
- Оба на "Доске почета".
- Ну и как? Не-чел-лик доволен нашим сыном? - многозначительно спросила Мамыш и вдруг даже покраснела.
Эшебиби, раздосадованная вмешательством старухи в разговор, не дала Айгюль ответить.
- Айгюль-джан, а что ты скажешь о моем сыне? - спросила она.
Девушка растерялась: что это обе старухи сразу забеспокоились о своих сыновьях, может быть, получили повестки из военкомата? Заметив нетерпение Эшебиби, она невольно ей первой и ответила:
- Эшебиби, я хоть и знаю твоего сына, но ничего не могу сказать о его работе. Он ведь не на нашем участке.
Опершись руками на диван, вся подавшись вперед, Эшебиби с жаром воскликнула:
- Мне и дела нет до его работы! Ты скажи, какой он парень!
Айгюль, поняв, чего добивается Эшебиби, решила немного ее поддразнить.
- Какой характер у твоего сына, не знаю, но внешность просто бросается в глаза…
Эшебиби вскочила с места:
- Правду сказать, Айгюль-джан, мой сын - золотое кольцо. Девушке, которая сумеет надеть его на палец, мечтать больше не о чем.
Не желая слушать глупые речи, Тыллагюзель молча вышла из комнаты, а Айгюль захотела еще немного подурачить хвастливую бабу.
- Но, Эшебиби, такое счастье достается не каждой девушке.
Эшебиби, брызгая слюной, хвалилась:
- Жертвой твоей мне быть, Айгюль-джан! Не стану говорить - русские или туркменки, но все девушки Вышки осаждают его. Ты знаешь характер моего сына: даже внимания на них не обращает, просит: "Мамочка, эти девушки ловят меня, как охотники сокола. Пока они не вскружили мне голову, позаботься, найди хорошую подругу, и я навсегда преклоню колени перед ней".
- Ах, Эшебиби, есть ли на свете мать, которая родила дочь, достойную такого сына!
- Нет, Айгюль-джан, не так! - закачала головой Эшебиби. - Среди народа и имя божье есть, и девушки есть, созданные на счастье мне. Я, видать, родилась под счастливой звездой, радость моя.
- Как угадать, Эшебиби! Иной раз ждешь, что придет Хидыр, а явится обезьяна.
- Знаю я одну такую девушку, кажется мне, что она с моим сыном две половинки одного яблока. Если эта девушка даст согласие, - а я не сомневаюсь, что так и будет, - тогда на этом свете у меня не останется неисполненного желания. Айгюль-джан, как ты думаешь, где эта девушка?
- Мир широк, может, в Ашхабаде, может, еще где…
- Нет, эта девушка в Небит-Даге, как раз тут, где мы сидим.
- Удивительно! Разве у Мамыш есть на выданье дочь?
Эшебиби, поглаживая свои волосы, наклонилась вперед.
Айгюль, застыдившись, опустила голову. Опершись обеими руками на спинку стула, Эшебиби завопила:
- Радость моя, ты не думай, что Эшебиби ничего не чувствует. Я хоть и не из потомков святых, но рождение мое, видать, было особенным. Мне все ясно, словно я побывала в твоем сердце. Думаешь, я не чувствую, как твое пылкое сердечко летит к моему сыну? Радость моя, ты не смущайся, если стесняешься Мамыш, скажи мне на ушко.
- О чем бы мне осталось мечтать, если бы я была твоей невесткой, Эшебиби!
- Ой, сердечко мое! - Эшебиби захлопала в ладоши.
- Но только… - не успела Айгюль начать, как почувствовала, что словно кто-то подрезал Эшебиби ее крылья: глаза ее испуганно округлились.
- Что это значит, кыз?
Айгюль встрепенулась, словно птица, готовая взлететь, и резко ответила:
- Я дала слово другому.
Тут уж вздрогнула не только Эшебиби, но и Мамыш. Обе старухи растерянно глядели друг на друга. Однако Эшебиби быстро опомнилась. Самоуверенности ее не было предела.
- Если слово не скреплено венчанием, оно вроде легкого ветерка. Дунешь - и пропало без следа.
Айгюль возмутилась, ее лицо потемнело.
- За кого ты меня принимаешь? Разве не плюют в лицо человеку, растоптавшему свое слово, нарушившему клятву? Кто будет сидеть за одним столом с человеком, считающим честное слово легким перышком? Кто будет уважать парня, который держится за материнский подол, собирается устраивать свою жизнь по указке матери? Я лучше сквозь землю провалюсь, чем нарушу свое слово! И тебе я прощаю твою ошибку только из-за твоего возраста. Но с условием, что ты больше не заикнешься об этом.
Эшебиби сгорбилась, как от удара, но вдруг вскочила, сжав кулаки.
- А хочешь знать, милая, как я ценю твоих родителей…
Айгюль зажала уши, чтобы не слышать грязной брани, которой разразилась Эшебиби, Мамыш было вмешалась: "Ай, как стыдно, Эшебиби!", - но свирепая женщина оттолкнула ее обеими руками. Ее крик донесся и до Тыллагюзель на кухне.
- Разве ты не плюнула в лица своих земляков-парней, разве не нарушила своего обещания Кериму Мамедову? - вопила разъяренная старуха. - Думаешь, я не знаю, что испорчены не только твои одежды, но и твои мысли!
- Вон из дому! - закричала Айгюль.
- Я-то уйду, но и тебя ославлю на весь город! - шипела Эшебиби, уходя и путаясь в длинной бахроме шали.
Айгюль схватила ее сверток, лежавший на диване, и с размаху швырнула вслед. Поймав его на лету, старуха с треском хлопнула дверью. Подоспевшая из кухни Тыллагюзель обняла свою дочь, а та дрожала в ее руках, словно птица, попавшая в сети.
Глава восемнадцатая
Друзья-бурильщики
К югу от старых промыслов, поодаль от скопления вышек, которыми, как зимним лесом, поросли пологие холмы Небит-Дага, стояла одиноко, словно башня Куня-Ургенча, буровая вышка бригады Тагана Човдурова. Тракторы и машины пробили к ней по полю глубокие борозды, но стоило сделать шаг в сторону от временной дороги, как нога ступала в вязкую, темную, а местами будто мукой присыпанную солончаковую почву. Издали глянешь на вышку, кажется, она шатром цепляет за облака, а косые лучи закатного солнца бьют прямо в ее середину, золотыми гвоздями приколачивают к синему небу.
Вот уже две недели работавшие на этой вышке глухо волновались в ожидании отъезда в Сазаклы. Ехать никто не отказывался - бригада была дружная. Но всех выбивала из колеи непонятная заминка с приказом. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, то и дело возникали самые нелепые слухи. Кто-то рассказывал, что не только их никуда не пошлют, но и бригаду старого Атабая после аварии возвращают в Небит-Даг. Другие поговаривали, что в Сазаклы создадут особые молодежные бригады, а стариков и близко не подпустят к барханным пескам отдаленного района. А некоторые громко сомневались в том, что вообще есть нефть в Сазаклы. Слухи тянулись, разумеется, из конторы, где кто-то краем уха услышал о ссоре Аннатувака Човдурова с отцом. До бригады, работавшей в глухом углу промысла, все эти противоречивые предположения доходили, как по испорченному телефону, в искаженном виде. И, пожалуй, единственным человеком, остававшимся в неведении, был сам Таган. Все в бригаде знали, что мастер рвется в пустыню, и оберегали его от преждевременного разочарования.
В ясный зимний день, когда солнце уже клонилось к закату, Таган, заложив руки за спину, неторопливо расхаживал, осматривая свое хозяйство. Работы шли хорошо, на будущей неделе предстояло простреливать скважину. Окинув заботливым оком большие чаны с глинистым раствором, Таган остановился около насосов. Механик возился с моторами. Среднего роста, средних лет, с круглым, ничем не примечательным лицом и маленькими голубыми глазами, механик Иван Иванович Кузьмин был старым товарищем мастера. Немногословный и с виду вялый, он двигался неторопливо, будто вытаскивал ноги из болота. Но внимательный взгляд его, не пропускавший ни одного винтика, говорил о большом опыте, а привычка все ощупывать пальцами, будто не доверяя глазам своим, - о чувстве ответственности. И несмотря на то, что характер у механика был не мягче, чем у мастера, они много лет дружно работали вместе.
- Иван, как по-твоему, на что все это похоже? - спросил Таган, показывая на необозримую равнину, до горизонта застроенную вышками.
- На промысла, - не поднимая головы, а лишь чуть покосившись, ответил Кузьмин.
Таган расхохотался.
- Насмешить тебя не трудно, - заметил Кузьмин.
- Смеюсь, потому что ты мои мысли повторяешь, - сказал мастер. - Правильно говоришь. Недавно приезжал большой начальник из совнархоза. Пожилой человек, моряком был еще в гражданскую войну. Посмотрел вокруг и говорит: "Это похоже на старинный порт с парусными кораблями". Вечером первый раз пришла практикантка из нефтяного техникума. Увидела освещенную вышку и даже закричала: "Ой, как будто елку зажгли!" Бывший молла, тот, что пристроился сторожем во вторую контору, тот руки к небу поднял: "Сколько понастроили минаретов!" А я смотрю и думаю: на что это похоже? На промысла!
- Стареешь. Много говорить стал, - сказал Кузьмин.
- А почему так думаю, - будто не слыша, продолжал Таган, - потому что, когда я сюда пришел, тут ни на что не было похоже. Но вышки росли, и эта пустыня стала промышленным районом, а я старым мастером, хотя и пришел сюда тридцати лет. Так что врешь, механик! Я не старею. Я расту.
- Что за молодец мастер! Совсем великан, скоро вышку перерастет! - послышалось в ответ.
Таган удивился: механик, проверявший насос, даже рта не раскрыл, откуда же этот голос? Оглянувшись, он заметил палатчика Губайдуллина, очищавшего лопатой барит от разных примесей. Мастер погрозил ему пальцем.
- Э, рыжий, знай свое дело, помалкивай!
- Я не рыжий!
- Может, черный?
- Я Джапар.
- Ну, если Джапар, так я до тебя доберусь! - И, прикрывая рукой улыбку, будто поглаживая усы, Таган направился к Джапару.
Палатчик закричал:
- Мастер-ага, не подходи, баритом обсыплю! - и, помахивая лопатой, спрятался за кучу песка.
Таган вдруг остановился и грозно затопал ногами, а робкий Джапар бросился наутек. Но, оглядываясь на Тагана, он все еще кричал:
- Не подходи, мастер-ага, обсыплю баритом!
Таган, очень довольный, что Губайдуллин улепетывает от него, как теленок, хохотал.
- Ах ты, рыжий, рыжий! С кем сравнить тебя? Ты не влажное облако и не дождь, а глупый ветер, поднимающий пыль!
Губайдуллин, вернувшись на прежнее место, сделал вид, что обиделся.
- Ветер рассеивает все, а я собираю. Когда начинается буря и раскачивает, как камышинку, буровые свечи, кто защищает их своей грудью? А кто кладет мне руку на плечо и говорит: "Молодец, Джапар! Спасибо, палатчик!"
Таган с нежностью посмотрел на рыжего.
- Шуток не понимаешь, Джапар. Разве не сжимается мое сердце, когда дикий ветер раскачивает тебя вместе со свечой. Помню, как мы собирали останки палатчика Амантя-джана… И когда думаю, как мы будем работать в пустыне, я о тебе думаю, дорогой, раньше всех.
Сирота с раннего детства, не знавший отцовской ласки, Джапар был очень чувствителен к доброму слову. Он разволновался, слушая Тагана. Этот старик, такой грозный с виду, временами вспыльчивый и беспощадный, временами по-детски веселый, был близок его сердцу, как родной. Джапар готов был исполнить любое его желание: превратиться в волка, если прикажет напасть, сделаться обезьяной, если велит играть. Сейчас, когда мастер стоял, низко опустив голову, а потом, подняв глаза, не моргая, уставился на вышку, Губайдуллину показалось, будто старик готовится защитить его от беды. Палатчику от всей души захотелось обнять его, расцеловать в седые усы, но он только сказал:
- Отец!..
Тагану и не надо было больше слов, чтобы понять Джапара.
- Что, сынок? - спросил он, улыбаясь.
Джапар не сразу ответил. Сказать вслух то, что его переполняло, он не мог и, подумав, спросил:
- А это верно, что нас посылают в Сазаклы?
- Жду не дождусь. А когда пошлют, не знаю.
- Обязаны послать, - твердо сказал Кузьмин, который закончил осмотр насоса и теперь вытирал руки замасленной тряпкой.
- А тебе хочется поскорее? - спросил палатчик.
- А чем плохо?
- А что хорошего? - вдруг сказал Таган, захотевший испытать механика.
- Во-первых, - начал Кузьмин, загибая пальцы, - я люблю перемены. Во-вторых, в бригаде Атабая мой земляк Суровцев. В-третьих, если мы найдем нефть в Сазаклы, там построят новый город. Вырастет новый город - меньше останется пустыни. Я не люблю пустыню. В-четвертых, ко мне приехала погостить теща из Тамбова…
Бурильщики рассмеялись.
- Теща - это нормально, - сказал Джапар, - но если человек хочет бежать от жены…
- От жены? - удивился Таган.
- От нее, - вздохнул Губайдуллин. - Ты ведь знаешь мою жену…
- Конечно, знаю. Умная, скромная женщина…
- Я тоже так думал, когда женился.
- Постой-ка, Джапар, я что-то не пойму…
- Если опытный пастух заранее скажет тебе, какой ягненок родится у овцы, какой он будет масти, - верь! Но если кто-нибудь похвалится, что хорошо знает женщину, скажи, что он лжец! Эта умная и скромная, как говоришь, женщина оказалась не цветком, а колючкой. После женитьбы не прошло и дня, как она вонзилась мне в бок, уколола плечо, села на голову и теперь своим ядовитым языком отравляет мне жизнь.
- Как же это получилось?
- Чем больше я покорялся, тем хуже получалось…
- Ты, брат, сказки рассказываешь…
- Если бы сказки… Короче, она меня не пускает в Сазаклы.
- Тут-то и смотаться, - сказал Кузьмин.
- Я не глупее тебя, друг. Так и решил. Но теперь она говорит, что, если не послушаюсь, она поедет вместе со мной!
- Вот уж нечего бояться! - засмеялся механик. - Как поедет, так и уедет. Баба там долго не засидится. Не те места!
- Ты ее не знаешь, - снова вздохнул Джапар. - Но я еще соберусь с силами. Ведь сказано: "И трус может стать храбрецом, если его палкой гнать".
- Прямая палка или кривая, - невпопад вмешался подошедший помощник бурильщика Халапаев, - все равно попадет или в меня, или в тебя. А кто держит палку, тот из воды выйдет сухим, как гусь…
- Что это за беспутный петух запел не вовремя? - спросил Таган.
- Почему петух? Я голубь, белый голубь…
Таган посмотрел на смуглого курносого плотного Халапаева и сказал:
- Ах ты, шалопай!
- Не шалопай, а Халапаев!
- Ну ладно, Халапаев, кто тебя позвал сюда?
Халапаев сделал странное движение, будто кость застряла у него в горле.
- Что ж молчишь?
- Я… я кончил…
- Что кончил?
- …говорить.
- Ах, шалопай! Ты же не ответил, кто тебя звал?
- Атаджанов.
- Как же получилось, что Тойджан звал тебя ко мне, а не к себе?
- Тут есть свой смысл, - важно сказал Халапаев.
- Что за смысл?
- Атаджанов позвал меня к тебе…
- Зачем?
- Чтобы позвать тебя к нему.
- Замечательный смысл! А зачем я ему понадобился?
Халапаев надменно задрал нос.
- У меня нет прав, мастер-ага, лезть в чужие тайны и тем более разглашать их.
- Говорят, терпи, если с поручением послал мальчика, - серьезно сказал Таган, - но ты хоть и шалопай, но не мальчик. Нельзя, братец, так задерживаться, когда послан по делу. Ты, как поскользнувшийся человек, уронил сразу две дыни. Во-первых, забыл о своем деле, во-вторых, увлек меня пустым разговором и отнял столько времени.
Халапаев с интересом посмотрел на мастера.
- Таган-ага, когда выпадут твои зубы и не сможешь жевать даже вареное мясо, хотел бы я знать, кого ты тогда будешь ругать?
Таган рассмеялся и, положив руку на плечо Халапаева, отправился вместе с ним на буровую.
Глава девятнадцатая
Все повторить сначала…
Сердце Тагана сжимала тревога. Никогда нельзя знать, что там творится, под землей! Что случилось на буровой у Тойджана? Халапаев болтал без отдыха, но мастер даже и не вслушивался. Он молча шагал рядом, размышляя о том, что недаром шайтаны нашли себе жилье в преисподней. Именно оттуда, с далекой глубины, и приходится ждать всяких бедствий. Однако, подойдя к скважине, мастер убедился, что ничего страшного не произошло. Руки Тойджана лежали на рычаге, ноги спокойно нажимали на педали, только лицо его, орлиный взгляд были мрачнее тучи.
Благодушное расположение духа сразу вернулось к мастеру. Он взглянул на безоблачное небо, потом на сырую землю, от которой поднимался пар, и негромко, будто с самим собой разговаривая, сказал:
- Взглянешь на солнышко - глаз веселится… К земле прислушаешься - так тихо, что душа радуется. А все-таки нет мне покоя! Что творится со мной? - и мастер посмотрел на Тойджана, надеясь, что он поймет намек.
Бурильщик продолжал работать молча, даже не улыбнулся.
Таган заглянул ему в глаза и спросил:
- Тойджан, как думаешь, что меня беспокоит?
По-прежнему делая вид, что не понимает, Тойджан ответил:
- Может, ты потерял что-нибудь?
- Что мне терять? Разве из кармана этого бушлата высыплется золото?
- Сокровище можно хранить не только в кармане.
- Думаешь, у меня есть амбар для золота?
- По-моему, есть.
- Где же?
- А твоя голова?
- Какое же сокровище спрятано в этой тыкве?
- Есть одно такое сокровище.
- Не могу догадаться!
- Может, моя прямота покажется грубостью, но я все-таки скажу прямо: память - твое сокровище!
- Ничего не понимаю!
Вместо ответа Тойджан кивком показал на трубу, находившуюся в центре буровой. Она уже наполовину ушла в землю и продолжала потихоньку опускаться. Мастер стукнул себя по лбу.
- О, пустоголовый! О, птичьи мозги! Где твоя память! С этакой тыквой на пенсию пора идти, а не мешаться под ногами у людей!
Бурно выразив негодование, старик спокойно уселся на обломок железного чана.
Два часа назад Тойджан предупредил мастера, что у него осталась только одна труба. Узнав об этом, Таган должен был обзвонить снабженцев, поставить всех на ноги и добиться, чтобы трубы были немедленно доставлены на буровую. Как видно, он забыл об этом. Но удивительно, что сейчас вместо того, чтобы бежать в будку, он устроился тут и собирается благодушествовать.
- Придется прекратить бурение, - резко сказал Тойджан.
Не проявляя беспокойства, Таган кивнул.
- Плохо работают хозяйственники. Ничего не скажешь, плохо.
Тойджан не узнавал мастера: сам же признался, что забыл о трубах, призывал проклятья на свою голову, а теперь, оказывается, виноваты другие.
- Мастер-ага, знаешь поговорку: "Не потревожишь туркмена - не почувствует", - сказал Тойджан.