Ну, значит, слова словами, а дело делом. Что кричал Леонид Васильевич Фросе - то слова были, а дело на другой день сделалось. На другой день является до Фроси милиционер, а с ним Николай Пантелеевич, тот, что у меня квартировал и инспектором по налогам в райфе служил. И по всей строгости чинят ей опрос: правда ль, что она на дому лечит, а документа на это не имеет? "Правда", - отвечает Фрося, потому как шила в мешке не утаишь, да и сами они с глазами: видят, что вся хата в травах, а на окнах шклянки с настоями стоят. Тогда они пишут такую бумагу, что запрещают ей травы варить и людям давать, а иначе, говорят, будет наложен на нее такой налог, что она его сроду не выплатит. И штраф ей за старое сию минуту припаяли: триста рубликов на те еще деньги. Я после, как узнала про это, и говорю Николаю Пантелеевичу: "Зачем же, говорю, Николай Пантелеевич, вы с Фросей так строго обошлись? Ты, - говорю ему, - парень молодой, тут при немцах не жил и не знаешь, как Фрося с покойной свекровкой людей лечили и многих излечивали". А он мне на то с усмешкой отвечает: "Мало ль что при немцах было! Теперь того не будет! Пускай ваша Фрося довольна будет, что легко ей сошло. По правилам судить бы ее нужно да в тюрьму спровадить". Вот с какой минуты невзлюбила я его! И уж так желала, чтоб скорей ему квартиру казенную дали да выбрался он от меня…
Ну, Фрося, скажу вам, сильно спугалась тогда, и давай отваживать от себя всяк приходящего. Даже в калитку впускать боялась, и всем до единого говорила, чтоб в больницу шли. Так с месяц или с два длилось, пока испуг с нее трошки не сошел. Потом она сызнова стала травки варить и кой-кого допускать до себя, но с большой опаской. И тут один раз привозят до нее женщину с рожей на ноге. Фрося ей отказ, а та молит да просит ее. Вот Фрося и смекает, что нет у нее лучшего случая отомстить Леониду Васильевичу. "Ладно, - говорит она той женщине, - вылечу я вас, только при одном условье: пускай вас спервоначалу доктор Леонид Васильевич в больнице полечит. Вы к нему ступайте, а если не вылечит, тогда до меня приходите". Женщина так и сделала, как Фрося приказала. Проходит сколько-то время, и является она до Фроси. "Ну что, - спрашивает Фрося, - лечились у доктора Леонида Васильевича?" - "Лечилась", - отвечает. "Чем же он вас лечил?" - спрашивает Фрося. "По-всякому пробовал: и примочки клал, и мазями, да не помогает". Развязала Фрося ее ногу и видит: как цвела рожа, так и цветет прежним цветом. "Ладно, вылечу я вас, - говорит ей Фрося. - Но теперь с двумя условьями. Первое мое условье такое: ступайте в больницу и скажите Леониду Васильевичу, что не умеет он вас вылечить, а потому и ходить вы до него больш не будете. А второе мое условье такое: как вылечу вас, вы обратно до Леонида Васильевича пойдете, покажете ему свою ногу и скажете, кто вас излечил. Если на такие мои условия ваше согласье есть, тогда я берусь". И та женщина сполнила два условья: первое - враз, а второе - как рожа начисто сошла.
И что ж, вы думаете, дальше случилось? А вот что. Скоро ль, долго ль время шло, а только опять приходит до Фроси Леонид Васильевич. Ботиночки на крыльце обчищает, шапку в сенцах снимает, ручкой в двери стукает и спрашивает, можно ли в хату войти. Да теперь уж Фрося на него злым оком зыркает, помня, как он лаялся с ней да как наслал на нее милиционера вместях с Николаем Пантелеевичем. "Ну, зачем в мою хату опять явились?" - спрашивает его Фрося, а сама до печки отступает, где кочерга с рогачем стоят, чтоб, случай чего, ухватить для защиты. А Леонид Васильевич присаживается на лавку и тихо говорит: "Пришел я до вас, Ефросинья Семеновна, чтоб извиненье сказать. Виноватый я перед вами, что лаялся и вас не оцепил. Хочу я теперь с вами дружбу вести, и есть у меня до вас великая просьба: расскажите, как и чем вылечили вы ту женщину, у которой рожа была?" А Фрося ему в ответ: "Вот вы как заговорили, Леонид Васильевич! А давно ль вы меня шарлатанкой обзывали да милицию на меня навели, чтоб штрафом в триста рубликов обложить?" А он опять ей вежливо говорит: "Давайте помиримся, Ефросинья Семеновна, и про это позабудем. И опять же прошу: научите меня рожу лечить. Очень вам за это благодарствовать буду". А Фрося ему: "Да в жизню такого не будет! И чтоб ноги вашей больш в моей хате не було, бо я вас видеть и слышать не могу! Помирать стану, а вам свой секрет не выдам! А если еще раз придете, так и я милицию призову, чтоб вы до меня не приставали и не обзывали!.." С этими словами Фрося двери кочергой в сенцы отворила, да и выставила Леонида Васильевича из хаты. И еще из калитки кричала ему через улицу, чтоб не смел до нее ходить и прощенья просить, бо знать она его не желает.
Вот так обошлась она с Леонидом Васильевичем. И долго его считала своим первым врагом, и, как заходил про него разговор, называла его "опёнкой поганой" или "сморчком недозрелым". И бабке Ермолайчихе не раз говорила: "Помирать буду, а эту опёнку поганую, квартиранта вашего, не позабуду за его подлости". А того не знала, как оно вскоростях обернется.
Это, знать, уже по весне случилось. Взялась Фрося огород копать да корзинами перегной носить под картошку. И так за день убилась, что ни согнуться, ни разогнуться. Она на дворе грязь с себя кой-как сполоснула и только в хату вошла, как давай у нее в правом боку колоть. Она одной, другой травки из своих настоев попила, а оно не отпускает, да и дело с концом. А средь ночи уж так ее забрало, что стала она страшным криком кричать. Детки ее спугались, на улицу бежат, до суседей в окна стукают: "Спасите, люди добрые, мамка помирает!" Старшенькая, Зина, посообразительней была, та, недолго рассуждая, до Ермолайчихи кинулась. "Будите, - просит, - тетечка, доктора. Пускай мамку спасает!.." Леонид Васильевич мигом собрался - и через дорогу. Фрося как узрела его, так и руками замахала. "Не подходи до меня, супостат! - кричит. - Не касайся меня своими руками погаными!" Детки плачут да просят ее в больницу отправиться, я прибегла - прошу, другие суседи уламывают ее, а она как сбесилась, - гонит от себя Леонида Васильевича, и конец. А сама вся потом облитая, очи вылуплены - прямо сию минуту помрет. Так что вы думаете? Леонид Васильевич подступился до нее, ухватил ее за две руки да сам как крикнет: "А ну молчать! Сам не желаю вас спасать, руки свои об вас пачкать! Детей мне ваших жалко, потому как вы через два часа помрете!" А потом и на нас давай шуметь: "А вы чего рты пораскрыли? Собирайте ее и на подводу несите!.." Тогда, знаете, при больнице лошадь держали, заместо машины "скорая помощь", так Леонид Васильевич уже послал за ней, и на ту минуту подвода подкатила. Ну, и после, уже в больнице, Леонид Васильевич все ругался на Фросю. У нее, представьте, желудок гноем прорвало, померла б она, если б не резать. Вот Леонид Васильевич и резал. Сам режет и сам же ругается на себя: "Ах, черти б меня взяли за то, что такую поганую женщину спасаю! И зачем я ее спасаю? Пускай бы она дома помирала! Пускай бы сама себя своим зельем лечила!.." А Фрося хоть и в полпамяти на столе лежала, но все его слова слышала. Слышала и сама ему обидными словами отвечала. Да еще требовала, чтоб санитары руки ей не держали, а Леонид Васильевич чтоб резать не смел. Вот какой театр меж них в больнице шел…
Теперь скажу - нам, что дальше и совсем чудеса случились. Столько воевали меж собой - считайте, побольше года, а тут враз мир у них наладился. Детки ее до него бегают, "дядей Леней" зовут, он сам до Фроси в хату ходит, травки ее себе в тетрадку списывает, она ему все ладненько поясняет; от чего ландыш хорош, от чего бузина или там василек полевой. Корову Фрося выдоит - скорей несет через улицу глечик молочка Леониду Васильевичу. А то еще - ей-богу, не вру! - козьим пухом разжилась и жалетку ему теплую вывязала… Так вот, заметьте себе, и жалетку вывязала, и молочко носила, и травкам его обучала, а секрета своего, как рожу излечивать, одинаково не высказала. "Не могу, - сказала она ему, - вам про это рассказать, и не допытуйтесь до этого. Клятву я дала, что схороню до самой смертушки в себе свой секрет, и не могу своей клятвы нарушить". Так Леонид Васильевич понял это дело и бросил допытываться. Но вот же какие совпаденья бывают! Если кто с рожей до него обращался, так, верите, он, наподобье доктора Сосновского, до Фроси направлял. Даже когда его от нас в Чернигов на повышенье услали, так и то некоторые люди по его записочке до Фроси приезжали… Теперь как-то и не слыхать, чтоб рожей болели. Может, потому что сами доктора лечить научились… Кто ж его знает, почему… Теперь много чего на свете переменилось. Ну, да это уже до нашей истории не касается…
А что, не скушно вам было про Фросю послухать? Я, как зачинала, на веселый лад наструнилась, а сейчас, как глянула, - вроде и невесело сплелось… А тучка наша с вами - вот она! Ишь, как враз стемнело… Вы сидите, сидите, а я скоренько все со стола в сенцы снесу, пока не закапало… Гляньте, как мой аист шею в себя втянул? Видать, грозу учуял… Пропустили мы с вами пронаблюдать, как он на крышу с пересадками пробирался… Вот и снесла все, чистенько на столе стало… Домой пойдете?.. А я думала, мы с вами еще в хате посидим, я б вас орешками жареными угостила… Ну, тогда бежите, чтоб не намокли… Я вас до калиточки проведу… Ничего, ничего, это первые капли!.. Пока разойдется, я и кабанчику успею вынести. Он у меня присмирел крепко. Сколько мы с вами сидели, а он и голоса не подал… Еще бочку из сарая нужно под желобок выкатить. Хоть и говорят, что через эти атомы нельзя дождевой водой мыться, ну да я не слухаю… Вы теперь когда ж до меня на чаек придете?.. Вот и хорошо, я вас ожидать буду… Ой, как линуло!.. Бежите скорей… Под липами, под липами держитесь!.. О господи-страхи, как блеснуло!.. Аж присела с испугу баба Сорока… Ну, сейчас загремит, сейчас загремит!.. Только б соломку на крыше не подпалило… Ах ты господи, - вся до косточки вымокла!.. Как теперь эту бочку катить? И кабанчик некормленый… Надо ж такое - грозу проглядела!.. Будешь знать, старая дура, как языком молоть… Катись, катись у меня! Вон ужо струя близко, сейчас тебя подставлю… Вот полило, вот полило - в три минуты весь двор затопило!.. Хоть на лодке плыви… О господи! - опять меня молнией прошило!.. Ну загремит, ну загремит сейчас!..
Проводница скорого
Софья Гавриловна посидела на дворовом крылечке и отдохнула от стирки ровно столько, чтоб выкурить одну тоненькую папиросу. Потом трудно поднялась и, охая и держась рукой за поясницу, пошла в сени посмотреть, не готова ли вода, гревшаяся в ведре на керогазе. Стирка развезлась у нее на полдня, хотя и белья-то было с гулькин нос. Но в ее возрасте, в полных семьдесят лет, даже этот гулькин нос был для нее малопосилен. Не то, чтобы совсем непосилен, а именно малопосилен, потому что от стояния склоненной над корытом у нее сразу начинала ныть поясница и трудно было сгибаться и разгибаться.
Она ошпарила кипятком уже постиранные раз и вновь намыленные тюлевые занавеси, поклала в корыто остальное белье и попробовала стирать, сидя на табуретке. Но так было совсем несподручно, и от табуретки пришлось отказаться. И когда отставляла ее в сторону, услышала, что на парадное крыльцо кто-то поднимается твердыми шагами, Потом задергалась дверная ручка.
- Кто тут дергает? - спросила через двери Софья Гавриловна.
- К вам можно зайти? - ответил за дверью незнакомый мужской голос. Голос был сочный, но какой-то неуверенный.
- Идите в калитку, бо у меня эти двери гвоздями забитые, - сказала Софья Гавриловна, вытирая мокрые руки. И вышла на крылечко, сбегавшее тремя ступеньками во двор, поглядеть, что за незнакомец явился, ибо все знакомые знали, что парадный вход у них давно заколочен, потому что дверь совсем перекосилась.
Она откинула с калитки крючок, и во двор вошел высокий мужчина в военной одежде, с погонами, на которых лежало по одной крупной звездочке. В руке он держал небольшой чемоданчик.
- Здравствуйте, - поздоровался он и спросил. - Скажите, Софья Гавриловна Конапчук здесь живет?
- Тут живет. Это я буду, - ответила Софья Гавриловна, сильно удпвясь приходу этого военпого, а главное тому, что он назвал ее имя. И, подумав, что, видимо, он к ее племяннику, сказала: - Вы до Игоря, или как? Так он сейчас в Крым поехал, с женой и с мальчиком. Обещали завтра дома быть.
- Нет, я к вам приехал, Софья Гавриловна, - сказал военный. - Зашел сперва в адресный стол и вот нашел вас.
- До меня? - еще больше изумилась Софья Гавриловна, не зная, как все это понимать. И, заподозрив, что здесь что-то не так, настороженно спросила. - А чего вам нужно?
Военный отчего-то смутился и, бросив взгляд на раскрытые сени, где у самого порога стояло на табуретке корыто с парившимся бельем, сказал:
- Может, мы в дом зайдем? Сразу как-то не объяснишь…
Такое предложение показалось Софье Гавриловне совсем уж подозрительным. И она с прежней настороженностью ответила:
- А чего нам заходить? Вы тут говорите.
Он уловил тон, с каким это было сказано, и вновь смутился. Потом сказал:
- Я, Софья Гавриловна, сын Варвары Максимовны. Помните ее?
- Какой Варвары Максимовны? Я такой не знала и по знаю. - Софья Гавриловна поняла, что военный определенно путает ее с кем-то.
- Разве во время войны вы не были с моей мамой в Германии? - спросил он. - На подземном заводе возле Кенигсберга? Маму угнали в сорок втором году.
- Это что ж… Это вы про Варвару Николаенко говорите?.. - поперхнулась словами Софья Гавриловна, чувствуя, как всю ее бросает в жар. - Так вы… вы и есть ее сын Николаенко?..
- Я и есть Николаенко. Значит, вы помните маму? - встрепенулся и, похоже, обрадовался военный.
- А где же она… где ж сама Варвара?.. - не отвечая ему, спросила Софья Гавриловна сдавленным от волнения голосом. И только теперь увидела, как похож этот военный на своего отца. И нос прямой, и брови под фуражкой белесые, и скулы отцовы, и подбородок такой же крепкий… Только губы полные, Варварины, и глаза ее - карие… А у того бесцветные были, вылинялые глаза… в прищуре…
- Мама умерла, - сказал военный. И с неловкостью, как прежде, стал объяснять. - Мы ведь не жили вместе. Она все время болела… Я в интернате рос, потом в Суворовском… Мама и умерла в больнице…
- Так, так… Конешно, конешно… - часто закивала ему Софья Гавриловна. Она так потерялась, узнав, кто перед ней стоит, что голова у нее пошла кругом и она не могла сообразить, что ей делать с этим военным, с Варвариным сыном: вести его в дом или… или что ей делать?..
- А к вам я приехал… - сказал военный и умолк. Потом снова сказал. - Это связано с моим отцом. После мамы осталась тетрадь, и я разобрал одну запись. В ней названа ваша фамилия… Вероятно, вы с сестрой единственные люди, знавшие моего отца. Возможно, он жив я я найду его…
Софья Гавриловна слышала его и не слышала. Она до того испугалась, что вовсе перестала что-либо соображать. И вдруг, не дослушав его речи, стала говорить, сама не сознавая, что говорит:
- Так это конешно… И про отца знаю, и про все… Только мне сейчас некогда, мне на работу спешить… Это я на секундочку домой… А у меня работа срочная…
Она проворно метнулась в сени, забыв про боль и пояснице, ухватила с дверного косяка замок, навесила его на двери. И таким образом, и сама она, и военный с чемоданчиком очутились за калиткой, на которую Софья Гавриловна тут же накинула наружный крючок.
- Вы в своем возрасте еще работаете? - участливо спросил ее Варварин сын.
- А как же не работать? Кто же теперь не работает?.. Да если б я не работала, меня б воши сгрызли от тоски да от нудьги!.. А я все ж таки уборщицей в одной конторе работаю!.. - быстро отвечала Софья Гавриловна, хотя никогда не работала ни в какой "одной конторе", а многие годы работала проводницей скорого поезда. Теперь же находилась на пенсии и жила с родным племянником. Нянчила его сына, когда тот был маленьким, да и теперь присматривала за ним: кормила перед школой и после школы, усаживала за уроки, хотя помочь ему, четверокласснику, с уроками при всем желании не могла.
- Ну, вам туда, а мне сюда!.. - махнула она рукой В разные стороны, желая скорее ускользнуть от него.
- Да мне все равно куда идти, - ответил он. - Я никого и ничего здесь не знаю. Если позволите, я провожу вас.
- Не нужно, не нужно!.. - поспешно отказалась она, уже уходя от него. - Мне еще в одно место забежать… Меня там ждут не дождутся…
- Софья Гавриловна, когда же к вам зайти? - спросил он вдогонку.
- Погуляйте себе, а потом приходите!.. Погуляйте и приходите… Может, я не задержусь… А может, и задержусь!.. - ответила она, не оборачиваясь. И быстро-быстро, потому что была крайне возбуждена, засеменила по улице, совсем не думая, куда идет.
Миновав один, другой и третий дом, она оглянулась и, усмотрев, что военный все еще стоит возле крыльца, пошла быстрее. Достигнув конца улицы, она оказалась возле старого, давно закрытого кладбища. Это кладбище еще на памяти Софьи Гавриловны находилось за чертой города, теперь же его окружали новые дома.
Резная чугунная калитка была открыта. Софья Гавриловна вошла в нее и очутилась в спящем царстве могил, крестов и мраморных плит, придавленных угрюмой тенью могучих деревьев, буйно растущих вокруг и не пропускавших на землю ни неба, ни солнца. Здесь покоились мать, отец, муж и единственная дочь Софьи Гавриловны, умершие еще до войны.
Но сейчас она не пошла в глубь кладбища, к могилкам родных, а присела на круглый пень срезанного подавно дерева, в десяти шагах от сторожки с оконцем, и закурила тоненькую папироску. Софья Гавриловна курила давно, еще с войны, с арбайтенлагеря, где на цигарки шло все, что ни придется, вплоть до сухой травы, завернутой в клочок любой бумажки. И теперь, несмотря на годы и частое недомогание, тоже курила все подряд, не разбирая ни сортов, ни марок.
"Ах ты, господи!.. - думала она, жадно втягивая в себя табачный дым. - Что ж теперь делать?.. Совсем домой не ходить?.. Он походит - меня нету, да и уедет себе… Или сказать ему открыто?.. Или не говорить?.."
Обрывки прошлого, рваные и раздерганные, как тучи под ветром, замаячили в ее памяти.