По-прежнему за окном одно бескрайнее поле, медленно вертевшееся, как огромная долгоиграющая пластинка. И наконец-то я догадался, чего здесь не было, чего не хватало мне и чем настораживал этот простор. Здесь, вот уже сколько километров, не было леса, завалящей зеленой опушки на краю желтизны, какой-нибудь пусть реденькой рощицы. Вот потому-то, должно быть, я неосознанно и вспоминал другую равнину, держа перед глазами ту тонкую пастель, открывавшуюся с холма. Вот, оказывается, в чем тут дело. Непривычно мне это. Не по себе чуть…
…А что, если в тех, написанных дедом каракулях и был великий смысл и что-то в самом деле значат для, человека "земные соки?" Ведь вот родись я в какой-нибудь здешней станице, и у меня, возможно, были бы такие, как у Насти, говорящие брови, и не теперешний, а какой-то иной характер, схожий с этим колким стернистым полем. Земными соками мы, между прочим, и были созданы в какие-то там ископаемые эры. Еще-то чем? Вылупившись, поджав хвостик, осторожно выползли из болотца. Пока не люди, а только примерка, тайна, предательски начиненная телевизором, динамитом и топором. От вонючего родного болотца дотащились на брюхе до пышного папоротника. И вот тут-то, одурев от пряного запаха листьев, травы и цветов, в первый раз, быть может, и вдохнули в себя частицу того, что называется душой. И засмеялись, раскисли под солнышком: понравилось. Потом почесали в затылке, выдумали таблицу умножения и нацарапали ее на древесной коре. И кора потекла слезами. Или не так это было? Кто его знает?
А вдруг у меня и впрямь выпадут зубы и вылезут волосы, если все деревья станут пнями. И приплюснется нос, когда ему не останется возвышенных запахов. И пиявка покажется лакомством. И, воюя за эту пиявку, все равно в кого будет стрелять: в друга, в отца, в брата. И, озверев, придется опять уматывать в хлюпающее болотце, завернув пожитки в целлофановый мешок…
Проследив за мелькнувшей рядом разноцветной цепочкой велосипедистов, я все же оглянулся… Еще в Краснодаре, войдя в этот длинный мягкий автобус, я неожиданно увидел в кресле последнего ряда ту самую - конечно она! - барышню-гирю, которая была в ресторане вместе с Глебом Степановым. Я тут же вспомнил поразившую меня, ничем не объяснимую тяжесть плеч, лба, головы, тяжесть даже в опущенных уголках крупных, а в общем-то красивых губ. Правда, теперь вместо шикарного кружевного крепа на ней была желтая блузочка с короткими рукавами, которая, пожалуй, делала ее торс чуть полегче. Или причиной этого была не блузочка? Вот уж действительно неснившаяся находка для скульптора! Вполне возможно, что и до Краснодара мы ехали одним поездом. Всю дорогу она не меняла позы: сидела низко склонившись над книгой и не посмотрела в мою сторону ни разу. Впрочем, откуда ей было знать, что я ее где-то, с кем-то уже видел. Я для нее просто не существовал.
Мотор хрустнул и загудел на новой ноте. Впереди, закрывая даль, появилась серо-зеленая, залитая солнцем гряда, на которую мы и вползали. Небо стало расти, потом показались вершины деревьев и между ними две или три фабричные трубы… За стеклом запестрели темно-красные черепичные крыши, обсыпанные пылью виноградники, заборы, подметенные дворики, покрашенные известкой синеватые стены. Было похоже, что весь город состоит из одной нескончаемой улицы, несущейся куда-то по склону. Мы остановились на широкой, излишне расползшейся площади.
А зачем барышня-пуд прикатила в этот одноэтажный Темрюк?
Я вышел, достал сигареты и любопытства ради остановился, чтобы еще раз посмотреть на загадочные пропорции. Показались ее упавшие на лицо льняные волосы, она опустила ногу на нижнюю ступеньку, и вдруг растерялась, как будто испугалась этой незначительной высоты. Наконец решилась, и нога в черной, державшейся только на пальцах туфельке, повиснув в воздухе, стала беспомощно нащупывать твердь. Мне нужно было помочь ей, но я не успел этого сделать, хотя уже протянул было руку. Она не сошла и даже не спрыгнула, а в последний миг как-то неловко соскользнула вниз и, может быть, подвернула ногу. Сделала несколько мелких, как будто чуть прихрамывающих шагов и вошла в соседний, стоявший рядом, небольшой автобус. Тут же села к окну и опять раскрыла книгу. Потом подняла голову и, повернувшись к стеклу, взглянула куда-то вверх. И вдруг я увидел ее глаза, огромные, глубокие и, мне показалось, заплаканные. Нет, даже не глаза, а потрясающе трогательную сетчатую розоватость воспаленных слезами белков. Ну точь-в-точь как у знаменитой кающейся Магдалины Тициана, молящей, страдающей и являющей собой надежду. Но вот грешная голова снова опустилась над книгой, которая наверняка нужна была лишь для того, чтобы не слишком афишировать красноречивое раскаяние. И автобус с ней тронулся. Я успел прочесть на табличке "ТЕМРЮК - ТАМАНЬ". А ведь и действительно где-то рядом была лермонтовская Тамань.
Инспекция рыбоохраны помещалась в одноэтажном, стоявшем на отшибе доме, по соседству с Кубанью. Какой-то единственный зевавший у телефона в полупустой неподметенной комнате широкоплечий краснолицый человек, сидевший под приколотой к стене фотографией в черной траурной рамке, сказал мне, со странным интересом разглядывая мои ноги, что Степанов утром "убыл" на дежурство к Ордынке и вернется, может, к ночи, а может, завтра.
- К Ордынке? - опросил я, услышав знакомое название.
Губы и брови его почему-то дергались. Я посмотрел вниз и понял, что мои ноги тут ни при чем, а наблюдает он за кошкой, которая пыталась сорвать подвешенную для нее на веревке рыбку. Кошка подпрыгивала, дотрагивалась до рыбки лапой, но безуспешно. Игра для нее была придумана изнурительная.
- А вам чего, по какому делу? - Докурив папиросу, он подумал и швырнул ее в угол. Наклонил голову с лысиной и зевнул, продолжая следить за кошкой. - Были задержаны? Штраф платить не хотите? Или у вас лодку изъяли?
Ветерок издевательски покачивал распахнутую раму, к которой была привязана бечевка, и серебристая приманка дразняще передвигалась по воздуху. Кошка сделала еще одну изящную попытку.
Я узнал, что Ордынка - это рыбацкий поселок, что до него можно добраться по лиманам или на попутной машине. Пожалуй, не было никакого смысла без всякого дела сидеть в Темрюке, глотать пыль на улицах, и я решил, что пойду прямо сейчас, а какая-нибудь машина догонит меня, и таким образом разыщу сразу Степанова и того Прохора, который знает, как найти Настю, а заодно увижу лиманы. Это уже дело.
- Это Назаров? - спросил я, показав на портрет и уже собираясь уйти, потому что ответа не последовало.
- А на вас что, Назаров акт составлял? - точно проснувшись, спросил дежурный. - Следующий раз не будете браконьерить. Вишь, понимаешь, сперва ловят в мутной воде… А человека убили. Брысь! - прикрикнул он на кошку. - А Степанов зачем? Защитничка нашли?
Я объяснил ему, что слышал о Назарове в Ростове.
- Где? В Ростове? - Его глаза забегали от меня к телефону, в руке появился носовой платок. - А вы не из Москвы? Тут из райкома звонили, что едет корреспондент.
- Нет, я от Рагулина. А вообще из Ленинграда, - ответил я.
Взглянув на меня, протерев лысину, он показал на стул:
- Садитесь. Придет наша лодка с мотором, и мы вас добросим в Ордынку… Да, дела у нас… Двое пацанов осталось… Две недели как убили, а кто убил - неизвестно… Следствие тянется… Следователь молодой… А как там Константин Федорович? Давненько что-то не приезжал.
Фотография изображала человека лет сорока, стоявшего на фоне высокого камыша и старавшегося улыбаться. Такие снимки попадаются в районных газетах. Правая рука браво лежала на пристегнутой к ремню кобуре, словно он только что вложил туда пистолет. Но глаза были умные, недоуменные, даже укоряющие. Тот, кто снимал его, наверное, приказывал: "Улыбайтесь! Улыбайтесь!" А Назаров, похоже, отговаривался: "А зачем меня-то?" И улыбка не выходила. День, кажется, был пасмурный. Ветер растрепал его редкие светлые волосы. Ворот рубахи расстегнут…
- Вот именно сказать, что как раз его возле Ордынки, - шумно вздохнул дежурный, встал, отвязал рыбку и бросил кошке: - На!.. Место, знаете, глухое. Служба ведь тут ох… опасная. - И, поглядывая на меня уже совсем приветливо, он опять кругами поводил платком по лысине. - А в Ленинграде как погодка?
- Ничего, - сказал я, старясь разгадать улыбку Назарова. Такие виновато-растерянные лица бывают у очень стеснительных людей.
В нижнем углу фотографии, возле кнопки, сидела, сложив узкие палевые крылья, самая обыкновенная ночная бабочка.
- А метро у вас такое же, как в Москве?.. Да вы подождите. У меня, знаете, и водичка холодная есть…
Я поблагодарил его, решив, что все же рискну и пойду, - так, наверное, будет скорей.
Стоя на крыльце, он показал мне тропинку, которая вела к лиманам, и, бросив рюкзак за спину, я пошагал по ней, прыгая через канавы, наполненные черной водой.
Дома кончились, остались позади редкие тополя, и тропинка уткнулась в грунтовую разбитую и точно присыпанную серой пудрой дорогу. Жгло страшно. По обочине рос безжизненный запыленный репейник. Но скоро воздух сделался как будто острее. Я увидел впереди зелень и вдруг, словно вздох, слева открылась огромная давным-давно залитая морем низина, заросшая островками камыша и тростника. Безбрежная и чуть задымленная гладь многих соединенных между собой озер. Лиманы…
Я шел как завороженный. Да, Настя была права: ничего подобного я действительно не видел. Выжженная плоская земля, повисшие в небе цапли, слепящая и неподвижная вода, местами, как сетью, покрытая водорослями. Тростник, стеной росший вдоль черного топкого берега, переливался, шевелился и весь был наполнен птичьими голосами. Мир давно неслышанной тишины и расслабляющего покоя, который затягивал и манил дальше, дальше…
Уже в поезде мне в голову приходила мысль: позволить себе недельку бездумья. Ощутить чистоту только что вымытого дощатого с черными щелями еще влажного пола, не закрывать дверь и чувствовать плечами ветер, пахнущий землей и полынью. Сметать со стола и бросать птицам крошки самого настоящего черного хлеба. Пить из обыкновенной алюминиевой кружки, черпая воду из стоявшего на лавке ведра. И самому приносить это ведро, да так, чтобы не расплескалось ни капли…
…И в наш-то век это же ни с чем не сравнимое счастье: поднявшись на заре и еще под звездами, спуститься с крыльца босым, почувствовать прохладу катящихся по ногам, дразнящих и даже тяжеловатых капель предвещающей ясный день росы, поглядеть на туман, на его расползающееся шевеление, просветление, когда вдруг вырастут куст, камень, лодка, доска над водой, слышать, как возникают голоса и жизнь, и, сидя на корточках, чистить рыбу и варить на каком-нибудь острове уху в котелке…
Дорога по-прежнему шла у воды, и странно, что птицы совсем не боялись меня, сидели у берега не улетая.
Судя по часам, я отмахал километров пять-шесть, однако ни одна машина так и не нагнала меня и не попалась навстречу. Вокруг было пусто. Пекло становилось невыносимым, и я начал сомневаться, что иду именно в ту сторону, куда нужно. Прошагав еще немного, я заметил просвет в тростнике - несколько метров открытого и даже песчаного берега, что-то вроде крохотного пляжа, - и решил подождать. Сбросил рюкзак и сел у воды, глядя на дорогу, а заодно на лиман, чтобы, может быть, увидеть какую-нибудь лодку. Пожалуй, прогулку я затеял рискованную.
Чтобы остыть, я искупался. Но бултыхание животом по вязкому дну - а большой глубины я не нашел - и к тому же в перегретой воде мало мне помогло. Но зато солнце стало еще прилипчивее.
Накаляясь, как пустая консервная банка, я сидел, проклинал себя, щелкал мертвой ронсоновской зажигалкой и размышлял о том, что уж если не жидкий бутан, то купить в Темрюке кепку мне действительно бы не мешало. В голове появился шум, и, мне казалось, краски вокруг начали меняться, становясь все ослепительнее.
Серая дюралевая лодка вынырнула неизвестно откуда. Мотор был выключен, и ее несло ко мне ветром или течением. Нас разделяло метров сто пятьдесят, не больше. В ней были двое. И оба светились, точно обведенные по краям электричеством. Один, большеголовый, сидел на середине лодки. Он повернулся ко мне, когда я крикнул им и помахал рюкзаком, босиком войдя в воду. Другой, маленький, скрюченный, даже не поднял головы.
- Скажите, Ордынка… Ордынка там? - крикнул я им.
Даже если они не слышали меня, то большеголовый наверняка должен был заметить, как я размахивал руками, а потом и рюкзаком. Закрывшись ладонью от солнца, наблюдая за их лодкой, я ждал и брел теперь уже по колено в воде. И опять посигналил им рюкзаком. Они посовещались, молодой энергично жестикулировал, приподнимался и что-то доказывал, вытягивая руку в мою сторону. Второй как будто застыл. Так и сидел не двигаясь, серый и безжизненный, как сломанный сук, в кепке, очень уж печальный. Что-то у них там происходило. Потом они поменялись местами, большеголовый, продолжая спорить, сел к мотору, и лодка, окутавшись дымом, дернулась, уходя от берега. Кричать теперь было бесполезно. Испуганные утки кружились над тростником, а я вышел на берег, сел и снова начал щелкать своей пустой зажигалкой, уже понимая, что мне нужно как можно скорее возвращаться в Темрюк.
Но вот за тростником опять что-то затрещало и показалась другая лодка: черная, деревянная и, наверное, тяжелая. Мотор, слишком маленький для такой махины, стрекотал и еле тащил ее, заходился и готов был вот-вот захлебнуться. И в этой лодке тоже сидели двое.
Я подождал немного, чтобы они подплыли ближе, потом крикнул им:
- Эй, не скажете, где тут Ордынка?
Они еще немного пострекотали, а потом повернули к берегу. И когда мотор затих и лодка остановилась, сунувшись в песок, выжидательно посмотрели на меня. Тот, что был в одних трусах и, развалившись, полулежал, раскинув ноги, на зеленой подстилке из тростника в лодке и, очевидно, был главный, скептически щурился, пока я объяснял, что мне нужно. Он разглядывал меня почти брезгливо. Его товарищ, не шевелясь, сидел у мотора.
Я снова объяснил, что мне нужно попасть в Ордынку. Они молчали. Наконец Голый, кажется, ожил.
- Н-ды… Ну-ну, - выдавил он. - Из Краснодара?
- Из Москвы, - со злостью сказал я, надеясь хоть так подействовать на них. - Из газеты.
- Лажа, - усмехнулся Голый и посмотрел на часы. - Рыбку у рыбаков перекупать? Сидор-то побольше взять надо было. Много вас тут таких.
Я протянул ему свой рюкзак. Но Голый даже не шелохнулся.
- Я говорю: с таким сидорком даром проедешься, - сказал он. - Дорогу не окупишь и на опохмел не заработаешь. - Потом повернулся к другому: - Ладно. К Румбе поспеем.
Рюкзак взял второй - весь мокрый от пота, белая рубашка прилипали к спине, под глазом синяк, на губах кривая улыбка или губы кривые, потому и улыбка, - быстро протянул руку и положил рюкзак и лодку, глядя мне в глаза робко и даже услужливо. То ли белая рубашка, то ли его тощая шеи, но он был похож на цаплю.
- Ааа… Так это, Саня, насчет Назарова, верно? - прошепелявил он. - Про убийство писать, да? На суд приехали?
Вместо "с" он говорил "ш": "На шуд приехали?"
Я кивнул. У меня было только одно желание: добраться до какой-нибудь крыши, а не тлеть на этой дороге.
- А далеко до Ордынки?
- Неее… Полчаша. Минут шорок. Ага?
Цапля завел мотор, и лодка пошла, а я вытянул ноги и посмотрел на лиман, швырявший во все стороны золотые пригоршни, податливо разбегавшийся. Пожалуй, это было лучше, чем в машине.
- А шудить-то кого? Шудить-то кого же будут? - нагнулся и дыхнул на меня чесноком Цапля. - Кого надо, никогда не жашудят.
Вода в лимане была коричневая.
- А кого надо? - спросил я, глотая сочный, пахнущий сыростью воздух и устраиваясь поудобнее.
- А кто его убил, того и надо, - донеслось сквозь гул мотора. - Ага?
На воде было уже не так душно, как на дороге, и лиман, открываясь, становился все шире и ветренее.
- Спички у вас есть, ребята? - попросил я, разглядывая метавшихся перед лодкой птиц. Утки тяжело хлопали крыльями и пенили воду, образуя на этом всполошившемся аэродроме белые взлетные полосы.
Теперь камыш рос только островками, иногда почти круглыми. От берега было уже далеко.
- А его кто убил? - Я смотрел на смешного, ошалело отряхивавшегося нырка, который то ли от страха, то ли играя всплывал возле самого носа лодки.
- А Прохор Кривой. Ага? Еще-то кому?
- Какой Прохор? - Этот мотор стучал как будто по голове, и я наклонился ниже.
- А мужик один с Ордынки. Кривой. Бригадир ихний.
Винт рвал и даже выбрасывал из воды целые пучки водорослей. Рука Цапли, лежавшая на моторе, дрожала. Я вынул салфетку и прочел написанный Настей адрес: "Ордынка, спросить Прохора". Ветер едва не выхватил у меня этот крохотный квадратик бумаги.
- А вы что, всех там знаете, в Ордынке? - спросил я Цаплю.
- А чего их знать? - пожал он плечами. - Там и всего-то одна бригада. И еще приемный пункт.
На развернутую салфетку вдруг опустилась стрекоза. Блестящие полиэтиленовые крылья ее вздрагивали, и я вспомнил бабочку, сидевшую на фотографии Назарова, прямо на кобуре.
- А вы откуда знаете, что Прохор? - спросил я.
- А может, и не Прохор, - пожал плечами Цапля. - Может, его Кириллов убил; а может, Симохин, а может, еще кто на него зуб имел.
Что-то щелкнуло у меня под ухом. Я повернулся, увидел портсигар и совсем близко лицо Голого, тридцатилетнее, испитое, в густой паутине мелких морщин, точно он перед этим спал на тонкой железной сетке.
- Так сказать, извиняюсь. - Он держал передо мной раскрытый портсигар. - А справочку вы имеете?.. А ты, лопоухий, умри. Понял?
Нет, я увидел не все лицо, когда он сел и придвинулся ко мне, а, пожалуй, только бесцветные его глаза, совершенно круглые, выгоревшие, как у глубокого старика. На ноге у него была татуировка.
- Ну, вообще, так сказать, документик. Курите.
Мне показалось, что он довольно откровенно пытался заглянуть внутрь моего рюкзака, когда я развязывал его, чтобы достать свой едва не утерянный и возвращенный мне Настей билет.
- Общественность, - заявил он весомо. - Доверяй, но проверяй.
- Понимаю, - сказал я.
Он взял мой билет и принялся изучать, отодвинувшись и облокотившись на локоть.
В лицо иногда летели брызги. Услышав про этого Прохора, я, пожалуй, впервые поверил блистательной стюардессе, которая, значит, не обманула меня, вручив довольно сомнительный адрес. Мне даже показалось мрачно-забавным подобное начало романтического свидания среди лиманов.
- А там другого, кроме кривого, Прохора нет? - спросил я.
Голый поднял плечи и развел руками, потом возвратил мне "удостоверение", вручил, как награду. Таким жестом. И снова лег на свою зеленую подстилку, подставив под голову локоть.
- Можете следовать. Будете в Ордынке, там начальник государственного приемного пункта рыбы от колхозников гражданин Симохин Роберт Иванович. Непьющий. Грамотный. - Он словно ласкал себя, лениво поглаживая ляжку. - А также к следователю - Бугровский Борис Иванович. И еще можете обратиться, вот он сейчас перед нами проехал, к непосредственному свидетелю и участнику совершенного преступления инспектору Степанову. Выясняйте, если у вас есть полномочия. Подкрути, Петя, - приказал он, глядя уже на лиман.
До меня не сразу дошел странный смысл его слов: "участнику преступления".
- К Степанову Дмитрию Степановичу? - спросил я. - Вы его знаете? Инспектор из Темрюка?