- Ага, ага, - кивнул Цапля. - Он самый. С Прохором дружки. Вместе пили. Хана. Влип. Теперь увольняют. Привет.
- Это в той, дюралевой, где сидели двое?
- Сдает другому лиманы. Теперь вместо него новый, молодой будет. Доработался. - И он рыкнул мотором, как бы наслаждаясь этой своей возможностью.
- А Степанов-то что? - крикнул я.
- А как же? - нагнулся ко мне Цапля. - Проспал Назарова. Вдвоем дежурили, когда Назарова кокнули. Назаров в одной лодке, а Степанов в другой. Вместе дежурили.
- Скажите, а мы не можем их догнать?
- Не тянет… И разве их найдешь? У них служба секрет.
Я невольно смотрел ему в рот - все зубы словно специально расшатаны вкривь и вкось, клык слева рос почти горизонтально, оттопыривая губу, потому с лица и не сходила гримаса улыбки.
- А его за что… увольняют его за что, Степанова?
- Прокуратура, - улыбнулся Цапля. - По делу проходит. Ага? А мы с Саней свидетели… Моя фамилия Егоров… Егоров… а его Ковалев… С Саней проезжали тогда вечером, когда Назарова… Ага?.. Егоров Петр Матвеевич. Тысяча девятьсот сороковой. Беспартийный. Вы запишите. Свидетели по делу об убийстве рыбного инспектора Назарова. Вам и следователь Бугровский скажет. - Взглянув на лиман, он выправил лодку и снова повернулся ко мне.
- Значит и Степанов под следствием? - крикнул я.
Голый скривился и, чуть приподнявшись, сплюнул за борт.
- Мы вас, товарищ, на Ордынку везем, а пресс-конференцию объединенных наций вам даст прокурор, если сами не понимаете, что так просто освобождать человека от служебных обязанностей в нашей стране не будут. Потерял на посту доверие. Не щадил народного богатства. - И, подавив меня своим превосходством, он тут же забыл обо мне. - Подкрути еще, Петя.
В общем-то, можно попить из лимана, вода пресная… А Костя, выходит, не только не преувеличивал, когда говорил, что Степанов попал в историю и его уже затаскали, а скорее недооценивал ситуацию. Тут, кажется, было не просто плохо, а, если судить по тому, что об этом знал здесь первый встречный, тут все, наверное, уже было закручено до упора, как это бывает в маленьких городках. Согласовали, решили, исполнили. Отзвонили и положили трубки. И только теперь, только в эту секунду я вдруг осознал, нет, почувствовал, что ведь здесь же случилось убийство. Убийство! Не украли там что-нибудь, не пропили чужое добро, не оклеветали ни за что ни про что, а физически уничтожили человека.
- А за что же его убили - Назарова? - спросил я.
Цапля выдержал мой взгляд.
- Назарова? Его? А за рыбу. Ага? - Он посмотрел на меня, улыбнувшись. - Он же не человек был. Милиционер. А ему чего - из его кармана? Ни себе, ни другим, Степанов хоть сети не рвал. Тут весь берег на рыбе. Еще-то чего? Рыба - всем харч. А лиманам все равно хана. Вот и наелся за рыбу. Убрали.
Я не мог прочесть, что у Голого на ноге. Из-под трусов виднелись только кончики букв.
- Ну, а вы-то, ребята… сами кто же такие?
Голый взглянул на меня, оценивая и прищурившись. Потом скривился и снова сплюнул в лиман:
- А мы не рыбаки. Мы ее только кушаем. Косари мы. Тростник здесь косилочкой косим, чтобы лиманы не зарастали. А ее кушаем, если понимаете.
- Ну да, - закивал Цапля. - Косари мы. Косари. А ее кушаем. На острове живем. В шалаше… Ордынка вон там. А убили тома, в той стороне.
На руке у Голого тоже татуировка: пронзенное стрелой сердце, под которым стояло: "В - 1965". Я подумал, что это следы тюрьмы. Стрижка короткая, а брови лохматые. На пальце толстое серебряное кольцо. Всем телом я ощущал на себе его тяжелый, давящий взгляд, и у меня возникло желание устроиться в этой лодке как-то так, чтобы одновременно видеть сразу двоих. Пока я прикидывал, как мне сесть, Голый приподнялся, и я увидел у него на ноге нижнюю строчку: "…МАТЬ РОДНУЮ…"
Я сел верхом на скамейку, достал ручку и записал в блокнот:
"НАЧАЛЬНИК ПРИЕМНОГО ПУНКТА СИМОХИН. БРИГАДИР ПРОХОР КРИВОЙ. СВИДЕТЕЛИ ЕГОРОВ И КОВАЛЕВ. КОСАРИ".
- Ну а вас в чем же обвиняют, если честно? - спросил я потверже.
- Меня?
- Вас, - повторил я.
Вода переливалась, и лучше всего было сидеть, опустив голову, и смотреть только вниз. Воздух вдруг показался мне бронзовым, погустевшим.
- Нас? А потому, что ракетницу нашу у него… у Назарова… когда тело нашли… Ага? В плаще. А мы, значит, после работы, как сегодня, в Темрюк ехали… На субботу и воскресенье каждый раз уезжаем…
"…УЖЕ ПОЛМЕСЯЦА ТАСКАЮТ. ТУТ НЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ РУБЛЬ ЗАРАБОТАЕШЬ. У НАС БЫЛА СВОЯ РАКЕТНИЦА, ЧТОБЫ НОЧЬЮ НЕ ЗАБЛУДИТЬСЯ. МЫ НЕ МЕСТНЫЕ. Я ИЗ АХТАРЕЙ. А САНЯ ИЗ ЕЙСКА. ТАМ РАБОТЫ НЕТУ…"
Голый не спускал с меня глаз и только время от времени вертел на пальце свое кольцо.
"…РУЖЬЕ В ТОТ ВЕЧЕР ОСТАЛОСЬ В ШАЛАШЕ…"
- Мы сперва по лиману шли, а потом уже гирлом, где карава стоит. Ага? Гирло у нас - то же самое, что ерики: соединяют лиманы. А карава - сеть большая колхозная… Но мы сперва по лиману. Дождь пошел…
"…ДОЖДЬ…"
- …Смотрим: лодка, а там Симохин - начальник пункта. У камыша… Мы рубашку увидели белую. Он модный. Стиль… Нейлон.
Голый приподнялся на локте и не сказал, а крикнул так, что его голос вонзился в меня:
- Ты… лопоухий… чего разбрехался?
- Про Назарова, Саня, - икнул Цапля. - Я и говорю: нас обрехали, а мы с тобой, значит, после работы ехали. Ага? Мы рыбой не торгуем, у нас зарплата идет… Нам рыба зачем?.. А Прохор Назарова еще весной на лимане избил. Все знают.
Голый закрыл глаза, как будто заснул.
"…КРОМЕ НИХ В ТОТ ВЕЧЕР НА ЛИМАНЕ БЫЛ СИМОХИН… СИМОХИН… (СТРАННО, В БЕЛОЙ РУБАШКЕ ВЫЕЗЖАТЬ НА ЛИМАН.)"
- А следователь говорит: почему у Назарова была ваша ракетница? А где его собственная ракетница? А мы-то что? Он, может, свою утопил… А за это таскают. Ага? Вы запишите.
Я перевернул страницу:
"…В ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР НА ЛИМАНЕ БЫЛ ШОФЕР КИРИЛЛОВ…"
- Вон он и сейчас на пол-литру удит - Кириллов, - показал Цапля на какую-то непонятно изогнутую тонкую фигуру словно выраставшую из воды.
Голый по-прежнему лежал неподвижно и как будто отсутствовал.
- Ну а Степанов-то где был? - спросил я.
Голый открыл глаза, и Цапля, застыв, уставился на него.
Из уток по-прежнему чаще всего нырки. Они подпускали нас очень близко.
Цапля вздохнул, улыбнувшись мне, и чуть повернул лодку. И кажется, он успел произнести монолог перед тем, как у них едва не началась драка.
- Назаров, значит, у нас ракетницу отнял. Не положено. А с ним чего говорить? Подавись. Мы с Саней дальше, в Темрюк. Мотор то у нас… Ага? Барахло. Списанный. Дождь к тому же. Тут опять лодка. Кто? Прохор сидит. А нам чего? Мы, значит, мимо. Соображения-то нет. Нам то еще далеко. А как отъехали порядком - выстрел! Трах! Трах по лиману. Я - на моторе. А Саня - так. Думаем, что такое? Но Назаров-то влево, как будто к нашему шалашу, а стрельнуло-то вроде там, где мы бригадира Прохора видели. А мы уже в гирле как раз, где карава колхозная. Но мы караву не трогали, у нас своя сеть есть. А возле каравы лодка. Инспекция!.. А там, смотрим, Степанов. Мы ему крикнули, а он в лодке под брезентом. Увидел нас и с перепугу - бамц - ракету! Кто, говорит, стрелял?..
"…СТЕПАНОВ ДАЛ РАКЕТУ… У КОСАРЕЙ ЕСТЬ СЕТЬ…"
- …Еще - бамц! Потом мотор завел и тикать. Ага? А у нас рыбы не было. Нам рыба зачем? Мы не колхозники. Мы и следователю на очной…
- Так Степанов-то?.. Он в чем виноват - Степанов?
- А как же? - удивился Цапля. - Назарова убивают, а Степанов спит. Они же вместе дежурили. Вот Назарова и убили. Только мы с Саней видели, а то бы ему сошло. А может, он специально спал? Прохор Назарова подстерег, а Степанов проспал на дежурстве. Дружки? Да? Собутыльники. Какой же он инспектор?
И тут Цапля привстал, потянулся за спичками, нажал рукой на весло, торчавшее из-под тростника, и среди зеленой подстилки я вдруг увидел широкий серебристо-красный сазаний хвост. Он был почти прозрачный, упругий и, мне показалось, вздрагивал. Приглядевшись, я различил еще несколько больших рыб, укрытых тростником, тростником замаскированных.
Я поднял голову, услышав крик Голого.
Сперва пошевелилась меченая нога, потом другая, левая рука на борту, изо рта ругань, и он взлетел, подняв эту свою проштемпелеванную ногу - НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ, - и закрыл своим телом воду и солнце.
Лодка качалась.
- Ну, чего, Саня? Чего? - закрылся руками Цапля.
- Дешевка… - обрушилась на него матерщина.
- А я же говорю: косари мы. Косари, говорю, Саня. Мы-то ни при чем. Ага?
Это "косари" звучало у него почти как алиби.
- Павидла… паровозом пойдешь на суде… Главным пойдешь…
Поднимаясь, Голый разбросал ногами тростник, и я увидел, что рыбы под ним гораздо больше, чем я предполагал. Лещи, судаки и сазаны…
Мне пришлось взяться за борт, так нагнулась лодка, едва не зачерпнув воды.
Цапля, прикрываясь руками, шагнул ко мне, точно искал защиты. И все же не увернулся.
- А я, Саня, ага? Все как надо. У нас мотор-то, куда уйдешь. Ведь не мы же, Саня… Назаров, может, свою ракетницу утопил…
- Оторва!
- Я, Саня… Мы ж, Саня… - Он сплюнул кровь. - Ага?
И я увидел, что он смотрит на мой блокнот.
Я встал перед Голым, рискуя перевернуть лодку.
- Сядь, ясно? Не трогай его.
Голый внимательно посмотрел на меня, подумал и, выругавшись, сел к мотору, а Цапля - весь рот улыбка - перешагнув через скамейку, глотая воздух, упал на четвереньки и по-собачьи стал забрасывать рыбу тростником, показывая мне круглые заплаты, которые, видно, пришил сам, - так неумело.
Я отвернулся. Тот, похожий на жердь, шофер Кириллов, удивший у камыша, уже исчез.
Вот, значит, что такое быть здесь инспектором. Какая это работа. Лиман - лабиринт из камыша. Лодка юркнет и пропадет. А за камышом и в камыше - тайна. А уж ночью тут… Можно себе представить…
Сидя вполоборота, играя скулами, Голый смотрел на разбросанную рыбу, потом прощупал каждый мой волос.
- На, - достал у себя из-под ног и протянул мне бутылку.
Этим "на" он, очевидно, хотел сказать мне, что мы с ним из одного теста и нам не нужно врать, что мы разные. Мы - люди.
- Пей, - сказал он.
Вытащив зубами промокшую бумажную пробку, он выплюнул ее в правую руку и отдал бутылку мне. Я взял бутылку, думая, что это вода. Поднял ее и выпил глоток теплой шершавой жижи, которая ошпарила мне горло, а потом и желудок. Самогон… Блокнот был у меня в левой руке.
Ни берега, никакой Ордынки. Едва шевелившийся, клонившийся камыш и вода. Да и как знать, куда завезет меня эта черная лодка. Даже если закрыть глаза, сквозь веки все равно полыхало сверкание. Меня тоже тянуло лечь на дно. Упасть вниз лицом на эту подстилку из тростника, которая казалась прохладной.
Куда же я должен идти? Кого просить за Степанова? Это же самое солнце сейчас слепит его тоже, и одни и те же птицы пролетают над нами. Та дюралевая лодка нагрелась, как сковорода… Тут есть отчего стать скрюченным и похожим на сломанный сук. А кто тот, другой, молодой инспектор, которому он сдает эти лиманы? О чем они говорят? Час назад Степанов видел меня. Для него я был просто человек, который стоял на берегу и махал мешком. Большеголовый показывал на меня, а Степанов, наверное, даже не хотел смотреть в мою сторону. Они поменялись местами, и лодка с ними ушла…
Что же я должен предпринять? И дело, конечно, не в том, что он вернул мне жизнь, кинувшись за мной, утонувшим, в море, пузырившееся от осколков. Хотя уже и этим мы с ним связаны навсегда. Но вот теперь пришел мой черед не оставить его в беде. Защитить его имя, которое вот так расплевывается по лиманам.
Мерцание стало отвратительным, как озноб. Я ведь всю дорогу примеривался надеть платок на голову, но постеснялся, хотя должен был это сделать…
Я разогнулся, и мне показалось, что лиман начал ползти вверх, а наша лодка остановилась. Она точно прилипла к воде. Если она тоже начнет подниматься, то Голый упадет на меня, а я свалюсь на Цаплю.
Скажите, а вот этот Прохор Кривой, - спросил я Голого, - бригадир, ему сколько лет? Он молодой?
- Прохору? - не сразу ответил он. - Может, пятьдесят… А может, и сто. Это смотря сколько он выпьет.
Над камышом как будто сиреневые силуэты деревьев. Но и камыш начал расти, закрывая небо, стремительно надвигаясь. И в этой зеленой отвесной стене никакого просвета. Я понял, что должен собраться и взять себя в руки. И я спросил, стараясь смотреть Голому прямо в глаза:
- А в Ордынке, случайно, вы не знаете девушку по имени Настя?
- Девушку? - раздался его насмешливый голос. - Девушек там нету. И не было. Это вам, товарищ, в другое место надо.
- Она стюардесса. - Я по-прежнему видел перед собой растущую стену камыша.
- Там и всего-то у них одна - Румба. В магазине торгует, - сказал Цапля. - И повариха к ним приезжает. Стюардессы в Москве живут. ГУМ. И еще в Киеве. Ага? А на Ордынке одни рыбаки. Бригада.
Если это Ордынка, то издали она была разбросанной и сверкавшей на солнце кучей хвороста.
- А может, вам и не в Ордынку? - спросил, зачем-то сползая ко мне, Голый. - Может, вам рыбки поближе купить, товарищ, чтобы не испортилась?
Странно вязким показался мне его голос.
- В Ордынку, - сказал я.
- А может быть, передумаете? - И он придвинулся еще ближе. - Ордынка - место опасное. Может, в Темрюк вас? А рыбку мы вам свою толкнем… Матери-то двадцатку в месяц я должен?.. Должен?..
Я старался понять по его лицу, что ему от меня нужно. Сперва спрятал ручку, потом подумал, куда деть блокнот.
Теперь я представлял, что произойдет в этой черной лодке. Пожалуй, я записал слишком много. Деревья пропали. Остался камыш.
- Нет, в Ордынку, - повторил я сильнее.
Горизонт полез еще выше. Лодка в воздухе. Надо держаться двумя руками.
- …Мать-то у человека одна… Двадцатку я должен…
Вода стала ярко-зеленой, а небо переливалось и мерцало, точно оно вот-вот сейчас вспыхнет целиком, как неоновая трубка. Адское сияние словно перед концом света. Лодка встала совсем вертикально, сейчас она перевернется… Теперь и Цапля пополз на меня. Да, так и есть. И Голый тоже, а вместе с ним и тростник, и рыба. Я поднял руки, чтобы защититься.
Цапля все ближе.
Он упал на меня. А блокнот был в моем кулаке. Я знал, что ни за что на свете не выпущу этот блокнот. И я держал блокнот, пока мог… Пока не поднялся Голый…
* * *
…Сперва мне послышался смутный шорох, подобный короткому шелесту листьев, словно надо мной было густое зеленое дерево. Потом возникло приглушенное гудение хриплых мужских голосов, застучала посуда, зазвенело стекло…
Я не понимал, где нахожусь, день это или ночь. И открыл глаза.
Надо мной был низкий дощатый потолок. Впереди серая стена и в ней окно, завешенное желтой, светящейся от солнца простыней с расползшимися ржавыми разводьями, справа - широкая, как в деревенских домах, дверь, а сам я лежал на жесткой узкой кровати, укрытый жарким полосатым одеялом, и меня знобило. Голоса доносились откуда-то сзади. Я попытался приподнять голову, но не смог этого сделать и повернулся на бок… Огромная, почти пустая комната с большой, побуревшей, закопченной черными языками плитой, в глубине - длинный с ножками крест-накрест некрашеный стол, за которым сидели на лавках мужчины, мне показалось - одни старики, небритые, хмурые, в каких-то вылинявших одеждах, перед ними стаканы, кружки, миски, графин с темной жидкостью и большой алюминиевый таз, окутанный завитками пара. Никто не смотрел в мою сторону. Наверное, от пара и табачного дыма все в этой комнате было зыбким, лохматым и переливалось. Плита потрескивала. Чистый и даже прохладный воздух каким-то образом поднимался от пола. Я поглядел вниз. Возле кровати стояло белое эмалированное ведро с голубыми влажными кусками льда. До них хотелось дотронуться…
Я почувствовал, что припаян к этой железной кровати и не могу встать. Как я попал сюда? В глазах осталось мерцающее радужное сверкание льда. Отчетливой была только одна щемяще-тоскливая мысль: белые трещины внутри прозрачных бесформенных кристаллов, как тонкие, покрытые инеем ветки. Тянущаяся заснеженная дорога, в самом конце которой эта комната с гирляндами рыбы на стенах, эта кровать. Голоса вокруг стерлись.
…Поскрипывая, финские сани несли меня к станции по шоссе, мимо высоких красивых сосен, вдоль заколоченных дач. На заборах сверкали пушистые боярские шапки, под которыми заходились от злобы скучавшие без хозяев собаки. Дорога была укатана машинами, и сани хрустели точно по льду. Я как будто гнался за ними.
Был самый короткий день года и день рождения Петьки Скворцова. Я уже позвонил ему с почты, что еду, и теперь боялся опоздать на электричку. Меня остановил женский голос. Тогда мне показалось, что передо мной лицо, сделанное из снега, такое оно было белое. Лицо из снега, и неестественно яркие и четко обрисованные губы… И то, что произошло вслед за этим, было невероятно: первый раз я обманул Петьку, предал его. Я оттого и запомнил не только день, но даже час и минуту, когда увидел Олю. На ней была серая шубка и горностаевая шапочка.
- Здравствуйте, - выдохнула она, окутав себя белым облачком.
Потом:
- Вы торопитесь? Неужели в Ленинград? А я оттуда. - Ее губам было трудно.
Потом, как будто стараясь преодолеть неловкость:
- Нас знакомили в театре. Мне казалось, что люди вашей профессии обязаны помнить решительно все.
Был мороз. Меня удивили ее глаза - одновременно восторженные, и обвинявшие, и обиженные.
- А вы надолго?.. Мне хотелось бы заказать вам пьесу. Я, может быть, подожду вас. Вот на этой даче. У знакомых. Или на той…
Она назвала фамилию сверхзнаменитого хирурга, а потом еще и сверхзнаменитого художника.
- Оставьте мне сани, а когда вернетесь, зайдете.
Я посмотрел на часы. 15.40. До станции три минуты.
Она сказала:
- Мне говорили, что вы любите работать допоздна. Иногда свет горит очень долго.
Я засмеялся, почему-то чувствуя себя непонятно в чем виноватым, но все же виноватым.
- Да, когда страна спит, я работаю.
15.43. Я толкнул ей сани. Она замерзала прямо у меня на глазах.
- Но вы не забудете, кому именно их отдали? - И смерила меня взглядом с головы до ног, презирая и уничтожив.
15.45.
- Вам, может быть, интересно узнать, как меня зовут, или вам все равно, кому отдавать свои сани? Или, может быть, в вашем творческом поселке уже коммунизм?
15.48. Электричка простучала мимо, обдав нас грохотом и засыпав белой колючей пылью. Мы стояли очень близко от линии. Оля инстинктивно прижалась ко мне.
Сани пригодились нам поздним вечером, когда, забыв об опасности, мы съезжали с крутых склонов к самому заливу, падая в снег, в сугробы, а нас подогревали коньяк и шампанское. И мы разбили сани.