Я отвернулся и смотрел в безбрежное чудо, созданное жизнью из камней, вечности и воды. Толстуха в шелковой юбке волновалась у автомобиля и спрашивала всех, где Женечка. Но кому было дело до Женечки? Только мне было видно, как Григорий Иваныч бежал снизу, кустами, по краю смертельной синевы и, смеясь, нес эту девчонку на своих руках.
А. С. Неверов
Марья-большевичка
1
Была такая у нас. Высокая, полногрудая, брови дугой поднимаются - черные! А муж у нее с наперсток. Козонком зовем его. Так, плюгавенький - шапкой закроешь. Сердитый - не дай господи. Развоюется с Марией, стучит по столу, словно кузнец молотком.
- Убью! Душу выну…
А Марья хитрая. Начнет величать его нарочно, будто испугалась.
- Прокофий Митрич! Да что ты?
- Башку оторву!
Она еще ласковее:
- Кашу я нынче варила. Хочешь?
Наложит блюдо до краев, маслица поверху пустит, звездочек масляных наделает. Стоит с поклоном, угощает по-свадебному.
- Кушай, Прокофий Митрич, виновата я перед тобой…
Любо ему - баба ухаживает, нос кверху дерет, силу большую чует…
- Не хочу!
Марья опять, как горничная: воды подает, кисет с табаком ищет. Разуется он посреди избы - лапти она уберет ему, чулки в печурку сунет. Ночью на руку положит его, по волосам погладит и на ухо помурлычет, как кошка… Ущипнет Козонок ее, она улыбается.
- Что ты, Прокофий Митрич! Чай, больно…
- Беда - больно… раздавил…
С этого и началось. Козонок свою власть показывает, Марья - свою. Козонок лежит на кровати. Марья - на печке. Козонок к ней, она - от него.
- Нет, миленький, нынче не прежняя пора. Заговенье пришло вашему брату…
- Иди ко мне!
- Не пойду.
Попрыгает-попрыгает Козонок, да с тем и ляжет под холодное одеяло. Раз до того дело дошло - смех! Ребятишек она перестала родить. Родила двоих - схоронила. Козонок третьего ждет, Марья заартачилась. Мне, говорит, надоела эта игрушка…
- Какая игрушка?
- Эдакая… Ты ни разу не родил?
- Чай, я - не баба.
- Ну, и я не корова, телят таскать тебе каждый год. Вздумаю когда - рожу…
Козонок на дыбы.
- Башку оторву, если будешь такие слова говорить!..
Марья тоже не сдает. Я, говорит, бесплодная стала…
- Как бесплодная?
- Крови во мне присохли… Будешь неволить - уйду.
В тупик загнала мужика. Бывало, шутит он, по шабрам ходит, после этого - никуда. Ляжет на печку и лежит, как вдовец. Побить хорошенько - уйдет. Этого мало, на суд потащит, а большевики обязательно засудят; у них уж мода такая - с бабами нянчиться. Волю дать вовсю, - от людей стыдно, скажут - характера нет, испугался. Два раза к ворожейке ходил - ничего не берет! Начала Марья газеты с книжками таскать из союзного клуба. Развернет целую скатерть на столе и сидит, словно учительница какая, губами шевелит. Вслух не читает. Козонок, конечно, помалкивает. Ладно, читай, только из дому не бегай. Иногда нарочно пошутит над ней:
- Телеграмму-то вверх ногами держишь… Чтица!
Марья внимания не обращает. А книжки да газеты, известно, засасывают человека, другим он делается, на себя не похожим. Марья тоже дошла до этой точки. Уставится в окно, глядит. Мне, говорит, скушно…
И еще ущипнет: дескать, муж, не чужой мужик. Натешит сердце он, тут она начинает его:
- Эх ты, Козон, Козон! Плюсну вот два раза - и не будет тебя… Ты думаешь, деревянная я? Не обидно терпеть от такого гриба?..
2
Раньше меньше показывала характер, больше в себе носила домашние неприятности. А как появились большевики со свободой, да начали бабам сусоли разводить, что вы, мол, теперь равного положения с мужиками, тут и Марья раскрыла глаза. Чуть, бывало, оратор какой - бежит на собранье. Вроде, стыд потеряла. Подошла раз к оратору и глазами играет, как девка.
- Идемте, товарищ оратор, чай к нам пить!
Козонок, конечно, тут же стоял, в лице изменился. Глаза потемнели у него, ноздри пузырями дуются. Ну, думаем, хватит он ее прямо на митинге. Все-таки вытерпел. Подошел бочком, говорит:
- Домой айда!
А она, нарочно, что ли… Встала на ораторово место, да с речью к нам:
- Товарищи крестьяне!
Мы так и покатились со смеху. Тут уж и Козонок вышел из себя.
- Товарищ оратор, суньте ее, черта!
Дома с кулаками на нее налетел.
- Душу выну!
А Марья поддразнивает:
- Кто это шумит у нас, Прокофий Митрич? Страшно, а не боязно…
- Подол отрублю, если будешь по собраньям таскаться!
- Топор не возьмет.
Разгорелся Козонок, ищет - ударить чем. Марья с угрозой к нему:
- Тронь только: все горшки перебью о твою козонячью голову…
- Чего же ты хочешь?
- Хочу чего-то… не здешнего… По-другому пожить. Казнится-казнится Козонок, не вытерпит.
- Эх, и дам я тебе, чертова голова! Ты не выдумывай!..
А она, и вправду, начала немножко заговариваться. В мужицкое дело полезла. Собранья у нас, и она торчит. Мужики стали сердиться.
- Марья, щи вари!
Куда там! Только глазами поводит. Выдумала какой-то женотдел. И слова такого никогда не слыхали мы - не русское, что ли. Глядим, одна баба пристала, другая баба пристала, что за черт! В избе у Козонка курсы открылись. Соберутся и начнут трещать. Комиссар из совета начал похаживать к ним. Наш он, сельский. Васькой звали допрежде, перешел к большевикам - Васильем Иванычем сделался. Тут уж совсем присмирел Козонок. Скажет слово, а на него в десять голосов:
- Ну-ну-ну, помалкивай!
Комиссар, конечно, бабью руку держит - программа у него такая. Нынче, говорит, Прокофий Митрич, нельзя на женщину кричать - революция… А он только ухмыляется, как дурачок. Сердцем готов надвое разорвать всю эту революцию, ну - боязно: неприятности могут выйти. А Марья все больше да больше озорничает. Я, говорит, хочу совсем перейти в большевицкую партию. Начал Козонок стыдить ее. Как, говорит, тебе не стыдно? Неужели, говорит, у тебя совести нет? Все равно, не потерпит тебя господь за такое поведение. Марья только пофыркивает.
- Бо-ог? Какой бог? Откуда ты выдумал!
Прямо сумасшедшая стала. С комиссаром не стесняется. Он ей книжки большевистские подтаскивает, мысли путает в голове, а она только румянится от хорошего удовольствия. Сидят раз за столом плечико к плечику, думают - одни в избе, а Козонок под кроватью спрятался: ревность стала мучить его. Спустил дерюгу до полу и сидит, как хорек в норе. Вот комиссар и говорит:
- Муж у вас очень невидный, товарищ Гришагина. Как вы только живете с ним - не понимаю.
Марья смеется.
- Я не живу с ним четыре месяца… Одна оболочка у нас. Он ее - за руки.
- Да не может быть? Я этому никогда не поверю…
А сам все в глаза заглядывает, поближе к ней жмется. Обнял повыше поясницы, держит. Я, говорит, вам сильно сочувствую…
Слушает Козонок под кроватью, и вроде дурного сделался. Топор хотел взять, чтобы срубить обоих, - побоялся. Высунул голову из-под кровати, глядит, а они над ним же на смех: мы, говорит, знали, что ты под дерюгой сидишь…
3
Стали мы совет переизбирать. Баб налетело, словно на ярмарку. Мы это шумим, толкуем; слышим, Марьино имя кричат:
- Марью! Марью Гришагину!
Кто-то и скажи из нас нарочно:
- Просим!
Думали, в шутку выходит, хвать - и всерьез дело пошло. Бабы, как галки, клюют мужиков: вдовы разные, солдатки - целая туча. А народ у нас не охотник на должности становиться, особенно в нынешнее время - взяли и махнули рукой: Марья, так Марья. Пускай обожгется…
Стали марьины голоса считать - двести пятнадцать! Комиссар, Василий Иваныч, речью поздравляет ее. Ну, говорит, Марья Федоровна, вы у нас первая женщина в совете крестьянских депутатов. Послужите. Я, говорит, поздравляю вас с этим званием от имени Советской республики, надеюсь, что вы будете держать интересы рабочего пролетариата…
Глаза у Марьи большие стали, щеки румянцем покрылись. Не улыбнется - стоит.
- Я послужу, товарищи. Не обессудьте, если не сумею - помогите.
Козонок в это время сильно расстроился. Главное, непонятно ему: смеются над ним или почет оказывают. Пришел домой, думает: "Как теперь говорить с ней? Должностное лицо". Нам тоже чудно. Игра какая-то происходит. Баба - и вдруг в волостном совете, дела наши будет решать… Ругаться начали мы между себя:
- Дураки! Разве можно бабу сажать на такую должность… Дедушка Назаров так прямо и сказал Марье в глаза:
- Ой, Марья, не в те ворота пошла. Она только головой мотнула:
- Меня мир выбрал - не сама иду.
4
Приходим в совет поглядеть на нее - не узнаешь. Стол поставила, чернильницу. Два карандаша положила - синий и красный. Около - секретарь с бумагами строчится. А она и голос другой сделала. Так и ширяет глазами по строчкам.
- Это по продовольственному вопросу, товарищ Еремеев?
Разведет фамилию на бумаге и опять как начальник какой:
- Списки готовы у вас? Поскорее кончайте!
Глазам не верим мы. Вот тебе Марья! Хоть бы покраснела разок…
Так и кроет нас всех "товарищами". Пришел раз Климов старик, она и ему такое же слово:
- Что угодно, товарищ?
А он терпеть не мог этого слова - лучше на мозоль наступи, разве смутишь ее этим? Через месяц стала шапку с пикой носить, рубашку мужицкую надела, на шапку звезду приколола. Мучился-мучился Козонок, начал разводу просить у нее.
- Ослобони меня от эдакой жизни… Я не могу… Другую женщину буду искать - подходящую.
Марья махнула рукой:
- Пожалуйста, я давно согласна.
Месяцев пять служила она у нас - надоедать начала: очень уж большевицкую руку держала, да и бабы начали заражаться от нее: та фыркнет, другая фыркнет. Две совсем ушли от мужьев. Думали, не избавимся никак от такой головушки - да история маленькая случилась - нападение сделали казаки. Села Марья в телегу с большевиками, уехала. Куда - не могу сказать. Видели будто в другом селе, а может, не она была - другая, похожая. Много теперь развелось их.
Ю. К. Олеша
Вишневая косточка
В воскресенье я побывал на даче в гостях у Наташи. Кроме меня, было еще трое гостей: две девушки и Борис Михайлович. Девушки с Наташиным братом Эрастом отправились на реку кататься в лодке. Мы, то есть Наташа, Борис Михайлович и я, пошли в лес. В лесу мы расположились на полянке; она была ярко освещена солнцем. Наташа подняла лицо, и вдруг ее лицо показалось мне сияющим фарфоровым блюдцем.
Со мной Наташа обращается как с равным, а с Борисом Михайловичем - как со старшим, ластится к нему. Она понимает, что это мне неприятно, что я завидую Борису Михайловичу, и поэтому она часто берет меня за руку и, что ни скажет, тотчас же обращается ко мне с вопросом:
- Правда, Федя?
То есть как бы просит у меня прощения, но не прямо, а как-то по боковой линии.
Стали говорить о птицах, потому что из чащи раздался смешной голос птицы. Я сказал, что никогда в жизни не видел, например, дрозда, и спросил: каков он собой - дрозд?
Из чащи вылетела птица. Она пролетела над полянкой и села на торчащую ветку неподалеку от наших голов. Она не сидела, впрочем, а стояла на качающейся ветке. Она моргала. И я подумал, как некрасивы у птиц глаза - безбровые, но с сильно выраженными веками.
- Что это? - спросил я шепотом. - Дрозд? Это дрозд?
Никто не отвечает мне. Я повернулся к ним спиной. Мой жадный взгляд не следит за ними, они наслаждаются одиночеством. Я смотрю на птицу. Оглянувшись, я вижу: Борис Михайлович гладит Наташу по щеке. Его рука думает: пусть он смотрит на птицу, обиженный молодой человек! Уже я не вижу птицы, я прислушиваюсь: я слышу расклеивающийся звук поцелуя. Я не оглядываюсь, но они пойманы: они видят, что я вздрогнул.
- Это дрозд? - спрашиваю я.
Птицы уже нет. Она улетела вверх, сквозь крону дерева. Этот полет затруднен - она летит, чиркая листьями.
Наташа угощала нас вишнями. Одну косточку, по детской привычке, я оставил во рту. Она каталась во рту и была обсосана дочиста. Я вынул ее - она имела вид деревянной.
Я ушел с дачи с вишневой косточкой во рту.
Я путешествую по невидимой стране.
Вот я иду - возвращаюсь с дачи в город. Солнце заходит, я иду на восток. Я совершаю двойной путь. Один мой путь доступен наблюдению всех: встречный видит человека, идущего по пустынной зеленеющей местности. Но что происходит с этим мирно идущим человеком? Он видит впереди себя свою тень. Тень движется по земле, далеко протянувшись; у нее длинные бледные ноги. Я пересекаю пустырь, тень поднимается по кирпичной стене и вдруг теряет голову. Этого встречный не видит, это вижу только я один. Я вступаю в коридор, образовавшийся между двумя корпусами. Коридор бесконечно высок, наполнен тенью. Здесь почва гниловата, податлива, как в огороде. Навстречу, вдоль стены, заранее сторонясь, бежит одичалая собака. Мы разминулись. Я оглядываюсь. Порог, оставшийся позади, сияет. Там, на пороге, собаку мгновенно охватывает протуберанец. Затем она выбегает на пустырь, и лишь теперь я получаю возможность определить ее цвет - рыжий.
Все это происходит в невидимой стране, потому что в стране, доступной нормальному зрению, происходит иное: просто путник встречает собаку, заходит солнце, зеленеет пустырь…
Невидимая страна - это страна внимания и воображения. Не одинок путник! Две сестры идут по бокам и ведут путника за руки. Одну сестру зовут Внимание, другую - Воображение.
Так, значит, что же? Так, значит, наперекор всем, наперекор порядку и обществу, я создаю мир, который не подчиняется никаким законам, кроме призрачных законов моего собственного ощущения? Что же это значит? Есть два мира: старый и новый, - а это что за мир? Мир третий? Есть два пути; а это что за третий путь?
Наташа назначает мне свидание и сама не приходит.
Я прихожу за полчаса до срока.
Трамвайные часы висят над перекрестком. Они напоминают бочонок - не правда ли? Два циферблата. Два днища. О, пустая бочка времени!..
Наташа должна прийти в три с половиной.
Я жду. О, конечно, не придет. Десять минут четвертого.
Я стою на трамвайной остановке. Все движется вокруг меня, я один возвышаюсь… Заблудившиеся видят меня издали. И вот начинается… Подходит неизвестная гражданка.
- Будьте любезны, - говорит неизвестная гражданка, - на двадцать седьмом я доеду до Кудринской?
Никто не должен знать, что я жду свидания. Пусть лучше думают так: "Широко улыбающийся молодой человек вышел на угол устраивать чужое благополучие, он все расскажет, он направит, он успокоит… К нему! К нему!"
- Да, - отвечаю я, изнемогая от учтивости. - Вы доедете на двадцать седьмом до Кудринской…
И тут же спохватываюсь и весь как-то кидаюсь за гражданкой:
- Ах нет! Ах нет! Вам надо сесть на шестнадцатый.
Забудем о свидании. Я не влюбленный. Я добрый гений улицы. Ко мне! Ко мне!
Четверть четвертого. Стрелки соединились и вытянулись по горизонтали. Видя это, я думаю:
"Это муха сучит лапками. Беспокойная муха времени".
Глупо! И какая там муха времени!
Она не идет, она не придет.
И приближается красноармеец.
- Скажите, - спрашивает он, - где здесь музей Дарвина?
- Не знаю… кажется, туда… Позвольте… позвольте… нет, не знаю, товарищ, не знаю…
Дальше! Кто следующий? Не стесняйтесь…
Такси, описав вираж, подкатывает ко мне. Вы посмотрите, как презирает меня шофер! Не силами души, нет! Станет он снисходить до того, чтобы презирать меня силами души… Перчаткой он презирает меня!!! Товарищ шофер, поверьте мне, я ведь любитель, я и не знаю, куда повертывать вам машину…
Я стою здесь не затем, чтобы указывать направление… У меня свое дело… Это стояние мое - вынужденное, жалкое! Я улыбаюсь не от добродушия, - я улыбаюсь напряженно… присмотритесь!
- Куда на Варсонофьевский? - спрашивает шофер через плечо. И я, суетясь, объясняю: туда, туда, а потом туда…
Что ж, если на то пошло, то почему бы мне не встать посреди мостовой и всерьез не взяться за дело, которое мне навязывают?
Идет слепец.
О, этот просто кричит на меня! Этот толкает меня тростью…
- Десятый номер идет? - спрашивает он. - А? Десятый?
- Нет, - отвечаю я, почти гладя его. - Нет, товарищ, это не десятый номер. Это второй. А вот подходит десятый.
Уже десять минут прошли сверх срока. Чего ждать еще? А может быть, она спешит где-то, летит?
"Ах, опоздала, ах, опоздала!!!"
Уже гражданка укатила на шестнадцатом, уже красноармеец ходит по прохладным залам музея, уже шофер трубит на Варсонофьевском, уже слепец обидчиво и себялюбиво поднимается на переднюю площадку, неся впереди себя трость.
Все удовлетворены! Все счастливы!
А я стою, бессмысленно улыбаясь.
И вновь подходят и вопрошают: старушка, пьяный, группа детей с флагом. И уже начинаю я рубить воздух руками, - уже не просто киваю подбородком, как случайно спрошенный прохожий, - нет! - уже я вытягиваю руку, поставив ладонь ребром… Еще минута - вырастет из кулака моего жезл…
- Назад! - буду кричать я. - Стоп! На Варсонофьевский? Заворачивай! Старушка, направо! Стоп!
О, смотрите! Свисток висит между моих губ… Я свищу… Я имею право свистеть… Дети, завидуйте мне! Назад! Ого… смотрите: уже я могу стоять между двумя встречными вагонами, - я стою, смотрите, выставив одну ногу и сложив руки за спиной и подпирая лопатку пунцовым жезлом.
Поздравьте меня, Наташа. Я превратился в милиционера…
Тут я вижу: Авель стоит поодаль и наблюдает за мной (Авель - это мой сосед.)
Наташа не придет - это ясно. Я подзываю Авеля.
Я. Вы видели, Авель?
Авель. Я видел. Вы сумасшедший.
Я. Вы видели, Авель? Я превратился в милиционера.
Пауза. Еще один взгляд в сторону часов. Куда там! Без десяти четыре.
Авель. Ваша невидимая страна - это идеалистический бред.