- Отныне и на веки вечные, - гремел, низко припадая к микрофону, Нептун, - быть здесь моим владениям!
Толпа передохнула, колыхнулась поближе к берегу и опять замерла, готовая слушать дальше. Но тут случилось самое интересное и неожиданное. Русалки и водяные дружно, на одном дыхании повторили вслед за Нептуном:
- Отныне и на веки вечные!
И тогда толпа, должно быть удивляясь сама себе, тысячеголосо и неостановимо грянула:
- На веки вечные!
От этого крика испуганно взвились над парусами чайки, на минуту замолчали игравшие где-то на том берегу возле Старых Озер оркестры, взметнулись на ветру поникшие было флаги и вымпела.
А Нептун уже снова припал к микрофону:
- Все живое, - вещал он дальше, - рыбы, звери и птицы, отныне подчиняются мне!
Русалки и водяные тут же повторили за ним:
- Все живое: рыбы, звери и птицы…
Толпа минуту поколебалась, а потом не выдержала и закричала еще сильней, еще клятвенней, чем в первый раз:
- Отныне подчиняется мне!
- Все деревья, травы и земли! - гремел Нептун.
И опять толпа, сливаясь в один голос с голосами русалок и водяных, поклялась:
- Все деревья, травы и земли!
- Все поселки, деревни и весь город!
- Все поселки, деревни и весь город! - стонала в ответ толпа.
- Может, поедем домой? - неожиданно склонилась к Афанасию Екатерина Матвеевна.
- Поедем, - ответил Афанасий, чувствуя, что больше у него нет никакой силы смотреть на все это представление. Тут и без клятвы, и без присяги ясно, что коль уж море - так на веки вечные…
Афанасий и Екатерина Матвеевна с трудом выбрались из толпы и пошли к автобусной остановке. Веселью этому, судя по всему, не будет ни конца ни краю.
Автобус подошел быстро, и они, перемучившись кое-как в тесноте, вскоре оказались в Старых Озерах.
Возле своего дома Афанасий и Екатерина Матвеевна присели на старенькой своей расшатанной лавочке и стали ожидать возвращения стада, слушая, как шелестит на ветру листьями Николаев тополек.
Утомленное праздничным днем солнце осторожно и медленно клонилось к западу. Раньше оно всегда скрывалось в лугах, в травах, а теперь, коснувшись краем воды, начало тонуть в ней, прямо на глазах остывая, превращаясь из огненно-белого в розовое, закатное. Вода вокруг солнца тоже зарозовела, от нее дохнуло на берег прохладой и тишиной, которых так не хватало сегодня днем. Потом над морем, совсем уже по-ночному, глухо и пугливо прокричали чайки; последний краешек солнца прощально качнулся на волнах и погас. Темнота стала наползать на город, на Старые Озера, скрывать и убаюкивать все вокруг…
А на том берегу все еще шумело праздничное гуляние. Оно длилось почти всю ночь. Долго еще неслись от берега к берегу крики и песни, не умолкала музыка, Старые Озера то и дело освещались ярко-желтыми ракетами, которые кто-то невидимый запускал в городе…
Афанасий никак не мог уснуть. Он часто подходил к окошку, смотрел на озаренные этими ракетами море, слушал дальнюю веселую музыку и все думал и думал о том, как же теперь будет складываться в Старых Озерах жизнь и у него, Афанасия, и у других староозерских жителей?..
* * *
Поначалу эта жизнь складывалась вполне даже сносно. Как только отшумел, отсалютовал над Старыми Озерами праздник, так она стала постепенно налаживаться, входить в берега, обыкновенная, трудовая, ничем как будто особенно не отличающаяся от прежней, речной. Теперь никто уже не удивлялся ни шумливой морской волне, которая нет-нет да и вздымалась, бушевала на месте прежних лугов, ни чайкам, ни прогулочным пароходикам, снующим из одного края моря в другой. Кое-кто из деревенских мужиков, шоферов и трактористов, прельстился даже было на морскую службу, пошел плавать механиками на этих самых теплоходиках, но вскоре вернулся назад. Работа на море оказалась и малоденежной, и слишком суетной. Володя посмеивался над неудачниками, при случае задевал их:
- Не-е, ребята, по морю ходить надо только на парусах.
- Оно, конечно, - смущались, чувствуя себя виноватыми, те.
К осени Володя женился. Свадьба у него получилась ничуть не хуже морского праздника. Невесту Володя на зависть всем деревенским девчонкам возил в загс на "Летучем голландце". Нужно было видеть, как она царевной-лебедем сидит рядом с ним, сияющая, счастливая, как обнимает жениха за плечо, как улыбается всем остающимся на берегу.
Свадебные столы стояли возле самого моря, ломились от вина и закусок, целый день, не умолкая, играл оркестр. Вот разве что ракет не было. Но их заменили к ночи костром, искры от которого неслись так высоко в небо, что могли поспорить с любой ракетой.
После свадьбы Надежда стала жить в Старых Озерах. Девчонкой она оказалась не только красивой, но и на редкость работящей, бойкой, под стать своему мужу. По вечерам они частенько забегали к Афанасию, посидеть на лавочке, побеседовать с Екатериной Матвеевной или просто полюбоваться морем.
Хорошо было Афанасию и Екатерине Матвеевне наблюдать за ними, слушать их веселые разговоры, вспоминать себя молодыми, только-только поженившимися.
В один из таких вечеров к Афанасьевому дому неожиданно подъехал на машине Иван Алексеевич. Володя уступил ему место на лавочке. Иван Алексеевич присел, долго раскуривал папироску, глядел на море, думая свои председательские думы, а потом вдруг тяжело и устало вздохнул:
- Ну вот что, Афанасий Ильич, принимай леса.
- Какие еще леса? - вначале растерялся тот.
- Известно какие - Заозерные. Отдают нам теперь на вечное пользование вместо лугов.
- Вот это правильно, - одобрил такое решение Афанасий. - Нет лугов, так хоть леса побольше.
- Да уж побольше, - опять вздохнул Иван Алексеевич, должно быть припоминая какие-то свои споры с районным начальством.
Но потом он немного приободрился и уже, как о деле окончательно решенном, сказал:
- Так, значит, принимаешь?!
Афанасий попробовал было выгадать себе денек-другой на раздумья, но Иван Алексеевич этого денька ему не дал, потребовал ответа немедленно.
- Приму, наверное, - наконец сдался Афанасий. - Все равно без дела сижу.
- Вот и молодец! - похвалил его Иван Алексеевич. - Завтра и приступай.
Так вот нежданно-негаданно и стал Афанасий лесным объездчиком. Выделили ему в колхозе невысокого, как будто даже немного горбатенького на вид конька (его и звали-то Горбунком), определили добавку к пенсии, и опять началась у Афанасия работа, служба, от которой он, признаться, уже успел порядком отвыкнуть.
Оседлав Горбунка, отправлялся теперь Афанасий каждое утро в леса, вначале в ближние, Кучиновские и Новомлинские, а потом и в дальние - Заозерные. Считай, всю жизнь прожил он рядом с лесами, а, оказывается, как следует и не знал их. Все больше были у Афанасия на уме луга да луга. А лес, он еще заманчивей лугов, только надо уметь его по-настоящему видеть и понимать.
Сытно поевший с утра Горбунок вышагивал напористо, бойко, пробираясь по таким тропинкам и зарослям, где обыкновенному коню ни за что не пройти. Афанасий не мог на него нарадоваться. Отпустив поводья, он во всем доверялся своему товарищу, такому выносливому и надежному в лесной жизни. Горбунок пофыркивал, мерно стучал копытами по давно не езженной, изрытой муравьями тропинке, а Афанасий наблюдал за всем, что творилось вокруг. Леса уже к осени пожелтели, взялись багрянцем, особенно березы и молодые не так давно посаженные на опушках клены. Октябрьский, не очень еще студеный ветер налетал на них откуда-нибудь с полей, срывал по листочку-другому, и мчал через заросли крушины и боярышника к ельнику. Горбунок спешил следом за сорванным листочком, и вскоре они въезжали в настоящий еловый бор. Здесь было по-осеннему темно и сыро, но холода еще не тронули ни травы, ни пушисто зеленого мха, ни вереса; то под одной, то под другой елью Афанасий обнаруживал шляпки грибов, замечал оброненные глухарями перья, видел широкие лосиные следы.
Сороки, издалека почуяв Афанасия и Горбунка, начинали волноваться, стрекотать, предупреждая всех местных обитателей об их приближении. Афанасий усмехался этому стрекотанию, боязни, на минуту останавливал Горбунка и еще внимательней оглядывался вокруг. Вот вспугнутая сороками метнулась с ветки на ветку белка; вот замер на сосне и повернул в сторону Афанасия голову дятел, до этого упрямо трудившийся над шишкой; вот лесной воробей с чириканьем и любопытством пролетел над головой у Афанасия, едва не коснувшись крылышком шапки…
Да мало ли еще что можно увидеть в лесу, на его опушках и тропинках, но Горбунок уже стучит копытом, просится дальше в дорогу. Афанасий легонько трогает поводья, Горбунок весело фыркает, и они, минуя лесные овраги, поваленные ветром деревья, старые засыпанные, хвойными иголками пни, пробираются в Великие горы. Горбунок с первой лесной поездки запомнил туда дорогу и теперь всегда тянет Афанасия на самую высокую песчаную вершину, поросшую сосновым и березовым мелколесьем. Кто и когда назвал эти горы Великими, Афанасий не знает. Но когда поднимешься на них и глянешь далеко окрест на еловые леса, на вспаханные и засеянные к зиме поля, на дороги, которые сколько ни петляют среди березняков и ольшаников, а все равно выводят к жилью, - то горы эти действительно покажутся Великими.
В прежние годы Афанасий тоже не раз бывал здесь. Река казалась отсюда далекой узенькой ленточкой, ручейком, который растерянно вьется среди обступивших его со всех сторон лесов, деревенских хат, песчаных круч и лугов. Море же, сколько ни гляди на него с вершины, все такое же бескрайнее, разлившееся чуть ли не до самого горизонта. Оно блестит, голубеет на осеннем солнце, манит куда-то белые пароходы, моторные лодки, парусники. И столько спокойствия в нем, величия, что волей-неволей пожалеешь, что не было его во времена Афанасиевого детства…
* * *
В первое воскресенье октября приехал в Старые Озера Николай, но не на машине, как это всегда делал раньше, а на моторной лодке, которую, оказывается, недавно купил.
Причалив ее к берегу, он вошел в дом и, не раздеваясь, не присаживаясь, как обычно, за стол возле окошка, пригласил с собой Афанасия:
- Поедем, отец, покажу тебе море по-настоящему.
Афанасий хотел было вначале отказаться: он ведь ездил по морю, и не раз, нагляделся и на песчаные пляжи, и на прогулочные пароходы, и на яхты, которых теперь развелось видимо-невидимо. Но потом все же согласился, чувствуя, что Николаю не терпится похвастать новенькой своей, еще не объезженной моторкой, а заодно, может, и помирить Афанасия с морем.
- Ладно, поехали, - снял Афанасий с вешалки фуфайку.
Тут уж мирись не мирись, а море - вот оно - плещется за огородами, и никуда от него не денешься. Придется жить рядом с ним, понимать его. А чтоб понимать, надо все хорошенько изучить, разведать. Афанасий давно собирался съездить к гидроузлу, посмотреть на водосброс, о котором было столько разговоров еще до начала строительства. Мол, вода в море за счет этого водосброса будет полностью обновляться не менее пяти раз в год, так что Староозерское море уникальное, с речным глубинным течением, с всегда свежей, чистой водой. По крайней мере, Николай все это обещал в газетах и горожанам, и староозерцам.
Но добраться к гидроузлу, к плотине одному на плоскодонке у Афанасия, конечно, не хватило бы силы - все-таки расстояние немалое, километров пятнадцать, а то и больше. А тут такой случай: на моторке и вдвоем с Николаем. Не воспользоваться этим было бы грех.
Моторка, едва успев развернуться, сразу взревела, кинулась на волну и понеслась к правому берегу, высоко подняв дюралевый, остро заточенный нос.
Николай, одетый по-походному: в высокие резиновые сапоги, в брезентовый непромокаемый плащ, восседал по-мальчишечьи торжественно на корме, следил за мотором. Чувствовалось, что ему нравится быстрая, неостановимая езда, осенний уже студеный ветер, морская гладь и ширь, которую он сотворил собственными руками.
Когда моторка начала приближаться к берегу, Николай, стараясь перекричать ее стрекотание, принялся пояснять Афанасию:
- Вот здесь, отец, у нас будет технический водовод.
- Хорошо, - ответил тот, поглядывая на город, который белокаменной глыбой нависал над самым морем.
- Хватит качать воду из-под земли, - продолжал Николай, - ее теперь здесь вдоволь!
Последние слова Афанасий не очень-то расслышал и приумолк. Вообще в последнее время он заметил, что в разговорах с Николаем он старается побольше отмалчиваться, затаить в себе и слова, и мысли. Афанасий понимал, что все это Николая, наверное, обижает, но ничего с собой опять-таки поделать не мог. Отправляясь сегодня с ним в поездку, он среди прочих надежд хранил в себе одну, быть может, самую заветную - надежду на то, что на морском просторе, на воде, когда они останутся с Николаем один на один, душа у него оттает и он будет с сыном, как в прежние времена, приветливым и ласковым. А вот опять не получалось…
Моторка между тем круто развернулась и, по-лягушечьи прыгая с волны на волну, понеслась вдоль берега, еще не ухоженного после строительства, изрытого тракторами и бульдозерами.
- Здесь мы построим набережную до самой плотины, - снова начал пояснения Николай.
- А зачем? - после долгого и томительного молчания спросил Афанасий.
- Ну как зачем? Чтоб красиво было, чтоб народ здесь гулял, отдыхал возле моря.
Афанасий еще раз глянул на берег, припоминая, что-здесь было раньше. Кажется, стояло несколько частных домиков, повернутых окнами к реке и пойменному лугу. Потом во время строительства их снесли, а жильцов куда-то переселили.
Моторка ревела, разгоняясь все сильней и сильней, вздрагивала всем корпусом от ударов о волну; крупные, чуть пахнущие бензином брызги летели Афанасию в лицо, и он, отворачиваясь от них, каждый раз видел перед собой Николая, разгоряченного от быстрой езды, веселого. Они встречались взглядами, но почему-то не выдерживали их и поспешно отводили глаза в сторону. О чем думал Николай, Афанасий не знал, не догадывался, но сам он, прислушиваясь к завыванию мотора, по-стариковски опять вспоминал давние речные времена, маленького Николая, с которым он часто выезжал на реку на их хорошо просмоленной узенькой плоскодонке.
На свежую силу они всегда направлялись сначала в верховья реки, против течения. Загребая веслом неподатливую, упругую воду, Афанасий неизменно радовался крепости своих рук, всего тела, тогда еще по-молодому худого и жилистого. За каждым гребком оно все напрягалось, тяжелело, утренняя истома и озноб проходили как бы сами собой, и к середине дороги Афанасий, отдав Николаю фуфайку, греб в одной рубашке. Поворачивали назад они возле старой полуразрушенной церкви, которая в детстве Афанасия высилась над речным берегом, отражалась золотыми куполами в воде. Николай просился на весла, и Афанасий всегда уступал ему место на корме, понимая, как томительно сидеть без дела, без движения, следить за полетом береговых ласточек-щуриков, зябнуть на утреннем луговом ветру.
Николай выгребал лодку на середину реки, на самый ее стрежень и пускал по течению. Оно сразу подхватывало ее, начинало опасно кружить на водоворотах, бить о крутую волну, кидало из стороны в сторону на поворотах и перепадах реки, стараясь во что бы то ни стало перевернуть. Но потом, подчиняясь Николаю, его не по-детски властному движению весла, течение успокаивалось, словно уставало от этой опасной игры, и уже тихо и плавно несло плоскодонку все ниже и ниже к устью реки. Во всем доверившись сыну, Афанасий отдыхал и все глядел и глядел далеко вокруг на луговые просторы, на высокие, то там то здесь изрытые ласточками кручи, на кусты краснотала и, конечно же, на Николая, который с каждым годом взрослел, набирался силы, крестьянского терпения в работе и был уже немалым помощником Афанасия в его речных делах…
Николай и сейчас справлялся с лодкой ничуть не хуже, чем в те, детские годы. Заставляя мотор работать на полную мощность, он кидал ее с боку на бок, опасно разворачивал и кренил к самой воде. Лодка, правда, теперь была другая, дюралевая, бегущая на моторе, от нее и пахло по-другому: не деревом, не пенькой и смолою, а железом и бензином. Да и Николай, конечно, сейчас мало чем походил на того конопатенького юркого мальчишку, который правил плоскодонкой по течению на утренней весенней реке.
Плотина высилась уже совсем рядом. Николай начал потихоньку сбавлять ход моторки, и Афанасий, отвлекаясь от своих мыслей, прокричал ему:
- Ты почему же детей не привез, Тамару?!
- Да некогда им, - ответил Николай и повел лодку почти вдоль самой плотины.
Афанасий смолчал и на этот раз. Раньше, при реке, Николаевы дети и жена Тамара почти целое лето пропадали в Старых Озерах, помогали Екатерине Матвеевне на огороде, загорали, купались. А теперь вот от самой весны не были ни разу. Афанасий, конечно, понимает их: чего зря ехать в деревню, тратить время, когда море плещется возле самого города, купайся и загорай сколько хочешь. А вот Екатерина Матвеевна обижается, скучает по внукам. Ну, да что теперь делать - надо привыкать…
- Гляди, отец, - почти совсем приглушил моторку Николай. - Вот он - водосброс!
- Вижу, - ответил Афанасий, подвигаясь на лавочке поближе к краю.
А Николай уже командовал дальше:
- Посчитай: четырнадцать пролетов и каждый двенадцать метров шириной! Знаешь, сколько воды через них проходит весною?
- Сколько?
- Почти четыре с половиной тысячи кубометров в секунду! А ты говоришь: течения не будет, вода загниет.
- Я пока ничего не говорю, - остановил Николая Афанасий, все эти цифры для него мало что значили.
- Может, сойдем, посмотрим поближе? - предложил Николай.
- Не надо, и так все видно!
Николай взглянул на Афанасия немного с недоверием, но ничего не сказал, развернул лодку и повел ее вдоль правого берега назад, к Старым Озерам.
Мотор опять угрожающе взревел, волна за кормой поднялась, вспенилась и понеслась к берегу, сметая на своем пути щепки и лозовые прутья, которые время от времени все еще выныривали с морского неустоявшегося дна.
Но вот неожиданно в моторе пошли какие-то сбои, он начал захлебываться, глохнуть, Николай сразу склонился над ним, пытаясь понять, в чем тут дело, пробовал прибавить газу, но мотор, в очередной раз захлебнувшись, окончательно заглох. Лодка закружилась на волне, подставляя холодному октябрьскому ветру то один, то другой борт. Николай захлестнул на шкив длинный кожаный ремешок, с силой дернул его на себя, но мотор на это лишь отозвался глухим дребезжащим урчанием.
Лодка от Николаевого рывка просела кормой вниз, ударилась дюралевым днищем о волну, а потом, медленно раскачиваясь, начала прибиваться к берегу.