В первые два-три дня после всего случившегося Афанасий твердо решил Красавку все-таки продать, чтоб зря не мучить ни себя, ни Екатерину Матвеевну, ни Николая, который, конечно же, хотел как лучше. Но потом он от этой мысли отступился и решил держать корову назло всему…
Собираясь утром в леса, снаряжал теперь Афанасий вместе с Горбунком и Красавку. Набрасывал ей на рога капроновую веревку с тяжелым железным штырем, который специально выковал в кузнице для таких походов, - и в путь. Поглядеть со стороны - смешно, наверное, получается: впереди семенит на Горбунке Афанасий, а сзади кое-как поспевает за ними корова. Но что поделаешь, надо привыкать и к такой жизни.
С водой проблему Афанасий тоже со временем решил. Выпросил у пожарников старую бочку на колесах, подремонтировал ее и теперь, набирая воду в колодце, отправлялся в лес настоящим обозом. Мужики, встречая его по дороге, посмеивались, шутили:
- Никак в водовозы нанялся, Афанасий Ильич?!
- В водовозы, - тоже вроде бы в шутку отвечал Афанасий, а сам неизменно вздыхал и волей-неволей начинал вспоминать прежние речные водопои и родники.
Время между тем потихоньку бежало, клонилось к августу. Леса шумели, наливались силой, кормили и Афанасия, и Красавку, и Горбунка. Море теперь Афанасия вроде бы особенно не касалось. Разве что вечером, вернувшись домой, отправлялся он на плоскодонке за утками, которых Екатерина Матвеевна всегда заводила с самой ранней весны. Раньше, при реке, особой проблемы с утками не было. Далеко они никуда не уплывали, кормились возле берега ряской, отлеживались где-нибудь на травке. А теперь беда, да и только. Иной раз находил Афанасий свои выводки едва ли не возле самого города. Утка - птица глуповатая: берегов не видать, вот и плывет бог знает куда. А того не понимает, что море - это тебе не река, на нем опасности на каждом шагу. То моторка несется, как угорелая, то пароход плывет, то всякие байдарки да яхты. От всего не убережешься. К августу выводки Афанасия поредели почти наполовину. Екатерина Матвеевна из-за каждой пропавшей птицы по-женски расстраивалась и даже пробовала несколько раз плакать. Афанасий терпел все это, терпел, а потом построил для уток из металлической сетки загон и перестал их вообще выпускать в море. А чтобы они совсем не забывали про воду, привозил им каждый вечер ряску, которой день ото дня становилось все больше возле морских берегов. Вначале Афанасий этому радовался, за каких-нибудь пять-десять минут нагружал ряской высокую плетенную из краснотала корзину и вез ее уткам в загон. Но потом он стал замечать, что вместе с ряской с морского дна тянутся густые темно-зеленые водоросли. В реке такие водоросли росли редко, разве что где-нибудь на мелководье или в заводях, которые к середине лета почти совсем пересыхали. Зато на болотах и на стоячих пойменных озерцах их было вдоволь. От жары эти водоросли набухали, вода над ними пенилась, шла ржавыми, маслянистыми пятнами. Днем и ночью вилось, гудело здесь комарье, поднимаясь в небо высокими колышущимися столбами. Ранней весной, когда болотца еще соединялись с рекой ручейками, отсюда уплывала рыба. Одни лишь головастики находили тут себе пристанище, копошились в тухлой, мертвой воде, от которой всегда несло гнилым болотным запахом.
А теперь этот запах стал доноситься и от моря. Утром еще, правда, куда ни шло, а к вечеру, когда водоросли прогревались до самого дна и бурая ноздреватая пена едва не закипала над ними, дышать было совсем нечем. Особенно мучилась Екатерина Матвеевна, привыкшая за долгую свою жизнь к свежему речному воздуху.
- Хоть сбега́й, - сокрушалась она иной раз.
- Похоже на то, - соглашался Афанасий, не зная, чем тут можно помочь.
А Володя по-прежнему похохатывал, носился на "Летучем голландце" с одного края моря в другой и при случае успокаивал Афанасия:
- Стихия, Афанасий Ильич, что поделаешь!
Делать действительно было нечего. Но вскоре Афанасий стал замечать, что стихия эта Володе тоже не очень нравится. Ряска и водоросли незаметно подобрались к самому гаражу, и Володе с каждым днем становилось все труднее спускать яхту на воду. Водоросли наматывались на трос, заклинивали лебедку, отчего "Летучий голландец" несколько раз чуть было не сошел с рельсов и не перевернулся. Но это бы еще ничего. Володю просто так не победишь! Вооружившись косой, он где с лодки, а где стоя по пояс в воде, скосил водоросли, и дело вроде бы наладилось.
Хуже было с Надеждой. Она уже ждала ребенка и никак не могла переносить затхлого болотного воздуха. Володя пробовал увозить Надежду далеко в море, где воздух был почище, но на волнах ее быстро укачивало, тошнило, и она возвращалась назад вся измученная и похудевшая.
- Скорей бы холода, - жаловалась Надежда Екатерине Матвеевне.
Но холода никак не наступали. Весь август был жарким и сухим. Надежда совсем извелась, стала проситься домой к родителям. Володя вначале, как мог, отговаривал ее, понакупил в дом всяких вентиляторов и даже собрался устанавливать какой-то аппарат, освежающий воздух, но потом почувствовал, что Надежде все это не поможет, и увез ее из Старых Озер.
Сидеть дома одному Володе теперь было скучно, и он, забыв на время яхту, ударился в рыбалку. Нагрузив лодку всякими снастями, Володя уплывал далеко в море, становился на якорь и рыбачил там иногда до самой полуночи. Афанасий тоже несколько раз ездил вместе с ним, хотя, признаться по правде, ловить удочкой он был не особенно большой охотник. Ну, еще зимой, когда нет никакой работы, посидеть над лункою можно, вроде бы как отдых. А вот летом - одно баловство, да и только. По крайней мере, в Старых Озерах так всегда считалось. Настоящих рыбаков на все село числилось человек десять, не больше. Рыбалка была для них не забавой, а такой же работой, как и любое другое крестьянское дело: косовица, например, или молотьба. Ловили сетями, вентерями; случалось, забрасывали даже невод, и никто ни о каких браконьерах слыхом не слыхивал. Браконьерничать начали недавно, когда весь город, не находя себе иного занятия, кинулся на речки и озера. Каких только снастей не напридумывали, и все на мелкую, не видавшую еще жизни и света рыбешку. При реке, правда, было еще терпимо, в Старых Озерах ловили рыбу в основном свои, староозерские рыбаки, а теперь прямо-таки какое-то нашествие началось! Едут на машинах, на мотоциклах, плывут на резиновых надувных лодках, идут пешком - и всем подавай рыбу. А где ее наберешься столько, пусть даже и море тут?!
Собираясь с Володей на рыбалку, Афанасий каждый раз с тоской смотрел на сеть и вентеря, которые теперь без дела догнивали в сарае. Можно было, конечно, тайно раскинуть их где-нибудь в укромном местечке, возле берега, проверить, есть ли в море настоящая рыба или только одни разговоры о ней. Но, видно, не бывать уже этому никогда. И дело тут вовсе не в том, что очень уж опасается Афанасий рыбнадзора (там тоже живые люди и с ними можно бы договориться), а в том, что по нынешним временам нельзя подавать подобного примера. Сегодня один Афанасий выедет в море с сетью и вентерями, а завтра, глядишь, все городские рыбаки позабудут свои удочки и примутся ловить бреднями и неводами.
В общем, пришлось Афанасию на старости лет переучиваться, вспоминать детство, когда он зоревал с удочкой возле церкви. Володя посмеивался над его неумением, обучал всяким приемам и наживкам. А уж он по этой части был мастер. То кузнечиков на берегу наловит, то пшеницы и гороха напарит, то замесит как-то по-особому с разными снадобьями и приправами тесто. А Афанасий только и знал, что ловить на дождевого червя да на ручейника, которого во времена его детства в реке было вдоволь.
Потихоньку, конечно, Афанасий приловчился, но соревноваться ему с Володей не приходилось. Пока Афанасий выудит две-три плотвички, Володя, глядишь, натаскает их с десяток. Возвращаются они домой с уловом, так Екатерина Матвеевна иной раз усмехнется Афанасию:
- Это тебе не на реке, когда и рыбник, случалось, едали!
Что было, то было! Поймает Афанасий с десяток карасей, и Екатерина Матвеевна тут же затевает печь рыбный пирог. А уж он у нее получался - дай бог всякому: и румяный, и пахучий, и без единой косточки внутри. Афанасий под него даже рюмочку водки выпивал. А теперь остались от этого рыбника одни воспоминания… Хотя, кто его знает, может, все еще и наладится, рыба в море подрастет, облюбует новые для себя места, и Афанасий не раз и не два порадует Екатерину Матвеевну настоящим уловом.
Размышляя так вот о разных рыбных делах, вспоминая реку, Афанасий иногда напрочь забывал о поплавке, о наживке. Володя сердился на него, выговаривал:
- Что ж ты, дядь Афанасий, ведь клевало!
- Может, и клевало, - отвечал тот и начинал суетиться возле удочек.
Так он однажды и вытащил увесистого долговязого окунька, ярко блеснувшего на солнце золочеными плавниками. Володя похвалил Афанасия: мол, вот это по-нашему, по-рыбацки. Афанасий и сам обрадовался неожиданной удаче: дни стояли по-прежнему жаркие, изнывающие - рыба ушла на дно и ни на какие наживки не откликалась.
Но радость Афанасия была недолгой. Снимая добычу с крючка, он вдруг обратил внимание, что окунек какой-то разморенный, сонный…
- Это он от жары, - предположил Володя, но потом взял окунька в руки и начал разглядывать повнимательней.
Окунек дышал тяжело, через силу, жабры у него были какими-то белесыми и рыхлыми.
- Может, притворяется? - опять засомневался Володя.
- Что-то не похоже, - ответил Афанасий. - Гляди, какой вялый.
- А это мы сейчас проверим.
Володя взял окунька за хвост и опустил его в воду. Окунек слабо шевельнулся, раз-другой повел плавниками, а потом начал переворачиваться вверх животом.
- Отпускай совсем, - посоветовал Афанасий.
- А вдруг уйдет?!
- Не уйдет! Отходил уже свое.
Володя разжал руку. Окунек тяжело шевельнул хвостом, но на живот не перевернулся, сил на это у него уже не было. Волна сразу подхватила его и понесла от лодки к берегу, раскачивая, будто мокрую набухшую щепку. Одна из чаек, которые неотступно кружились над лодками, кинулась было на дармовую добычу, но возле самой воды вдруг отпрянула от нее и круто взяла вверх. Афанасий немало подивился такому ее поведению, стал наблюдать за чайкой дальше, ожидая, что она сейчас развернется и со второго захода обязательно уж выловит окунька. Но чайка повернула совсем в другую сторону, к своим подружкам, которые, кажется, собрались лететь куда-то на берег.
Володя тоже начал было следить за чайкой, но потом вдруг оставил ее и, склонившись через борт лодки, позвал Афанасия:
- Глянь скорее сюда!
- Что там? - не понял вначале его тревоги Афанасий.
- А ты глянь, глянь!
Афанасий внимательно посмотрел на тихую, уже почти по-ночному темную воду и только теперь заметил, как из-под днища лодки одна за другой выныривают мертвые, перевернутые вверх животом рыбины.
- Глушили, наверное, где-то, - сказал он первое, что пришло на ум.
- Какой там глушили! - перебил Афанасия Володя. - Кожевенный завод отходы пустил. Понюхай!
Афанасий набрал в горсть воды, втянул ноздрями запах - и отпрянул. От воды несло сыромятной застоявшейся гнилью, да и на цвет она была какой-то заплесневелой, ржавой.
- Я этого так не оставлю! - продолжал возмущаться Володя. - Я напишу в газету.
- А то там не знают про такие дела, - выплеснул Афанасий за борт воду.
- Знают не знают, а я все равно напишу!
Афанасий посмотрел на свои руки. Они все были в жирных невысыхающих пятнах, как будто он только что возился с каким-либо мотором. Забывшись, Афанасий начал отмывать руки в воде, долго тер их друг о дружку, но, когда отряхнул, пятна опять поползли по ладоням и запястьям. Похоже, тут одним кожевенным заводом не отделаешься, тут постарались и другие…
Сколько помнит Афанасий, в реку заводы никаких отходов не сбрасывали, как-то обходились. Река в те годы поила весь город, и ее щадили. Да и случись что-либо подобное, народ бы сразу взбунтовался, забил тревогу. Река была у всех на виду, мужики ее в обиду не давали. А теперь что ж?! Теперь вокруг море разливанное, в нем что хочешь скрыть можно. Да и мужиков в Старых Озерах осталось раз-два, и обчелся, особенно заступаться некому.
Собрав удочки, Володя и Афанасий повернули лодку к берегу. Видно, теперь на рыбалку выберутся они не скоро. Пока вода очистится, стечет через плотину - пройдет не один день. А там, глядишь, опять какой-нибудь завод постарается. Хорошее дело начать тяжело, а такое - в одну минуту…
Дома Афанасий бросил рыбу возле порога и присел на крылечке. Кот Васька, выглянув из-за сарая, стал подкрадываться, припадать на задние лапы, готовясь к воровству. Афанасий хотел было бросить ему плотвичку, но потом передумал, прикрикнул:
- Не трогай, еще отравишься!
Васька отпрянул и спрятался за сарай. Афанасий несколько минут посидел еще на крылечке, а потом устало поднялся и, захватив в сенях лопату, понес рыбу на огород. Надо прикопать ее - и дело с концом, тут уж иного выхода нет.
В крестьянской жизни Афанасию случалось заниматься всякой работой, всяким делом, но такими вот рыбьими похоронами - впервые. И, наверное, от этого работа у него никак не ладилась. Он долго выбирал место, примеряясь, останавливаясь то возле сарая, то у новенькой, недавно построенной повети, то возле утиного загона, но каждый раз шел дальше, пока наконец не оказался далеко на огороде за яблоневым садом и вишняком.
Кот Васька неотступно крутился под ногами, норовил все-таки своровать хоть одну рыбину. Пришлось Афанасию прикрикнуть на него построже и отправить домой. Но без кота, без единой живой души рядом ему стало еще тоскливей и горше. Он наскоро вырыл яму, побросал туда рыбу, но закапывать не торопился, стоял, опершись на лопату, молчал. Да и что тут можно было сказать и кому?! Содеянного не вернешь!
Странно все-таки и непонятно получается в жизни: послушаешь каждого отдельного человека, так он обязательно за добро, за справедливость, за охрану природу, а вот сообща творим бог знает что! Взять, к примеру, это самое Синее море. Ведь начали его строить с добрыми намерениями. Николай в газетах не раз писал: мол, все для блага человека, для улучшения его жизни. А на деле получается совсем наоборот. Стоит вот Афанасий над ямой и не знает, что ему делать, как быть, и будто не рыбу, а самого себя в эту яму собирается закапывать.
Уже начало смеркаться. То там, то здесь зажглись в окнах огни, в березовом парке на танцплощадке заиграла музыка, по морю проплыл последний вечерний пароходик, весело трубя и сигналя. Афанасий бросил в яму вначале одну лопату земли, потом другую, третью… И вдруг опять остановился - ему неожиданно показалось, что самая маленькая, похожая на оселочек красноперка едва заметно шевельнула хвостом, ударила им о край ямы. Может быть, еще живая, может, не до конца еще доконала ее ядовитая заводская отрава?
Как быть дальше, Афанасий не знал. Засыпать землей мертвое - было делом привычным и даже необходимым, а вот живое… тут душа противилась, отступала.
А пароходик меж тем кричал на пристани все веселей и веселей, огни в домах разгорались все ярче и ярче, музыка неслась все неостановимей и громче… Афанасий бросил еще несколько лопат земли, подровнял бугорок и пошел к дому. Но заходить в комнату и тревожить своим рассказом Екатерину Матвеевну ему не хотелось. Поэтому, бросив в сарай лопату и постояв минуту в темноте посреди двора, он опять выбрался на огород и пошел к морю. Оно уже готовилось к ночи, остывало после жаркого августовского дня. Темнота окутывала все вокруг, наползала откуда-то из-за дальних лесов, из-за Великих гор, смешивалась с черной морской подою, с туманом; и лишь на закате, возле горизонта, все еще светилась узенькая серебристая полоска. Афанасий долго и неотрывно смотрел на нее, словно хотел удержать колышущееся на волнах, дрожащее свечение до самого утра. Но - не удавалось. Полоска, качнувшись в последний раз, вздрагивала и гасла, как будто навсегда тонула в бездонной морской глубине. Несколько мгновений над морем стояла такая тишина и такая темень, что Афанасий невольно сжался и замер… Но вот, отгоняя все ночные сомнения и страхи, на набережной ярко, слепяще вспыхнули неоновые, чуть подрагивающие огни. Море опять ожило, зашумело…
Подняв с земли лозовую палочку и опираясь на нее, словно на посох, Афанасий не спеша пошел вдоль берега. Вода плескалась почти возле самых его ног, то негромко ударяясь о мокрый слежавшийся песок, то откатываясь далеко назад. И вдруг Афанасий почувствовал, что морская волна какая-то необычно тяжелая, медленная. Он подошел к морю еще ближе, наклонился и при свете мерцающих городских огней хорошо различил, что с каждым своим накатом волна выбрасывает на берег мертвую, уже одеревеневшую рыбу. Здесь были и окуни, и обыкновенная плотва, и серебристые неповоротливые толстолобики, и даже несколько, должно быть еще речных, щук.
Волна не просто выбрасывала их на песок, а показывала свою силу, играла с ними, теперь неопасными, мертвыми, то окатывая водой, будто обещая унести назад в море и еще оживить, то, наоборот, подталкивая подальше на сушу, где им суждено окончательно высохнуть и сгнить на солнце.
Афанасий минуты две-три понаблюдал за этой игрой, не в силах ее остановить или хотя бы замедлить, а потом пошел дальше, совсем уже по-стариковски опираясь на лозовый посох. Мертвая набухшая рыба лежала везде по побережью, и Афанасию приходилось теперь выверять каждый шаг, всматриваться в темноту, чтоб не наступить случайно на красноперку или окуня. От такой ходьбы у него начало болеть все тело, ноги затекли и перестали слушаться. Афанасий шел все медленней и медленней, словно берег силы в расчете на дальнюю тяжелую дорогу, которую должен был преодолеть обязательно сегодня. Но вот он совсем выдохся и устало присел на песчаном сыпучем бугорке. Рядом лежал целый ворох сухих лозовых веток, которыми пляжники укрывались днем от солнца, нещадно ломая их по жиденьким прибрежным кустам. Не поднимаясь с бугорка, Афанасий подтащил ветки поближе к себе, сложил их невысоким стройным шалашиком и чиркнул спичкой. Сухие, свернувшиеся от солнца трубочкой листья занялись почти мгновенно, громко затрещали на ночном едва колышущемся ветру; густой сливающийся с темнотою дым медленно потянулся к морю, забивая своим лозовым запахом приторный, удушливый запах рыбьего тления.
Подкладывая в костер все новые и новые ветки, не давая ему затухнуть, Афанасий сидел молча, тихо, изредка лишь посматривая на море, которое временами тоже затихало, останавливало волну, словно чувствовало себя виноватым и перед Афанасием, и перед Старыми Озерами, и перед вечерним засыпающим городом.
Но вот эту тишину нарушили чьи-то шаги, напористые и быстрые, шуршание песка, мокрой отсыревшей одежды. Афанасий настороженно приподнял голову, стал всматриваться в темноту и вдруг с удивлением узнал в приближающемся к нему человеке Володю. Был он весь каким-то взъерошенным, злым, шел тяжело и загнанно, словно уходил от погони, которая вот-вот должна была его настигнуть.
- Ты чего это? - остановил его Афанасий.
- Ничего, - ответил Володя и подошел к костру.
- Садись, погрейся.
Володя пошевелил палочкой нагоревшие угли, потом подержал над огнем озябшие руки и лишь после этого повернулся к Афанасию:
- Ты видел, что делается?!
- Видел, - спокойно и твердо ответил Афанасий.