В романе рассматривается становление личности, развитие ее духовного потенциала. Отстаивая чистоту социалистических идеалов, автор показывает и отдельные отрицательные явления, живучую плесень мещанства. Погоня за материальной выгодой, утверждает писатель, оборачивается духовной ущербностью, нравственным обнищанием.
Дефицит
1
Сначала Зиновьев подумал, что попал в сауну, - сам голый и его собеседник, персона весьма значительная, тоже гол как сокол, да вдобавок еще пар облаком, но в сауну Зиновьев ходил по средам, сегодня же пока вторник, следовательно… И тут все четче стала проявляться обстановка, притом занятная - оказывается, не пар, а облако самое настоящее, небесное, и собеседник его не сидит, а восседает за столом наподобие канцелярского, только тумбы его зиждятся не на полу, а все на том же облаке, синем и посередине густом, а по краям с белой опушкой. Собеседник его - хотя он еще ни слова не сказал Зиновьеву, но беседа предполагалась - не молод, а скорее стар и даже весьма стар, плешив, вокруг голого черепа белые завитки волос и от них сияние вроде нимба, либо на самом деле нимб, одним словом, модель из забытого прошлого. Старец голый и притом бестелесный, всего лишь очерченный, но четко и убедительно; за розовой его плешью синела бездна со звездами крупными и яркими, как в театре на детском празднике.
Осмотрясь и несколько освоясь, Зиновьев понял, что за персона перед ним, однако не слишком-то испугался, он привык общаться в сауне с большим начальством, так что колени его не стукались друг о дружку. С удивлением и здоровым любопытством Зиновьев продолжал рассматривать обстановку, хотя ничего предметного ему не виделось, одни очертания, намеки, а не сами предметы, к примеру, стол - нет на нем бумаг, авторучек, карандашей, календаря и прочего обильного канцелярского хлама, но в то же время все это предполагается, что захочешь, то и увидишь, не стол, а образ стола, притом не обеденного, а явно делового, министерского, по меньшей мере, и на нем телефоны, опять же образы их справа и слева, легкие такие глыбы минералов или кристаллов, рубиновый, видимо, вселенский, белый - вроде бы местный, а бирюзовый, надо полагать, сугубо личный, интимный,- все честь по чести и взывает к почтительности.
- Здравствуйте, - сказал Зиновьев негромко, но голос его словно вырвался из утробы и понесся вдаль, пока не затих в космическом далеке.
Старец на приветствие не ответил, будто оно булькнуло мимо его ушей. Полагалось, видимо, как-то иначе утвердить здесь свое присутствие, или попросту стоять и ждать, когда на тебя изволят обратить внимание. За спиной старца висели плакаты, опять же образы их размытые, Зиновьев узнал Кукрыниксов, еще что-то сугубо антирелигиозное, формулу "Религия - опиум для народа", а ниже ее кусок старой не то афиши, не то прокламации с ятями еще, он различил две строки: "Кишкой последнего попа последнего царя удавим", одним словом, многолетняя атеистическая графика представлена была здесь довольно полно, листы висели один над другим, чешуей, и уходили вдаль, закругляясь по небесной сфере и даже образуя для нее крылышки. Старец шевельнулся в кресле, глаза его стали требовательными - говори, мол, чего стоишь аки пень. На приветствие он не ответил, понятно стало, он спесив и плохо воспитан, а с такими Зиновьев держался тоже по-наглому, он был не робкого десятка да к тому же и с чувством юмора.
- Вызывали на ковер?
Старец захлопал глазами, видимо, не понимая современного оборота, надо ему бухнуть что-нибудь по-церковнославянски. Зиновьев порылся в памяти и нашел кое-какую архаику из деревенской прозы.
- Призывали, вот я и явиться изволил. Не знаю токмо зачем? - Надо было сказать "пошто".
Тут пропел петух совсем где-то рядом, Зиновьев невольно глянул по сторонам, но петуха не увидел. Старец тоже оживился от петушиного крика и сказал довольно-таки простецки, тенором сельского балагура:
- Профилактика тебе нужна, милок, самое время!
"Что еще за профилактика? - подумал Зиновьев. - Я же пока не "Жигули".
- Вижу-вижу, сердешный, не "Жигули", за слепого меня не считай.
Зиновьев вроде бы не давал старцу повода для столь фамильярного обращения и решил осадить его:
- Коли видишь, так говори, нечего в молчанку играть. "Профила-актика", - передразнил он. - Лучше анекдот какой-нибудь расскажи, только без этой самой. - Зиновьев показал пальцами на его длинную бороду.
- Ты мне не тычь, я с тобой свиней не пас, - припечатал старец внушительно, хотя и без особого пока раздражения.
С Зиновьевым давно уже так не говорили, со времен школьной скамьи, и он возмутился:
- Да знаете ли вы меня хотя бы в общих чертах? Вы, может, не того вызвали, кого надо. - Бывают проколы и на высшем уровне, влепят выговор невиновному, а виновного на повышение.
- Ты Зиновьев Борис Зиновьевич, от рождества Христова одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года рождения, беспартийный, женатый, по образованию врач, состоишь в должности заведующего отделением родильного дома номер три, имеешь нагрудный знак "Отличник здравоохранения", - все правильно?
- Допустим, - несколько упавшим от его осведомленности голосом сказал Зиновьев. Когда о тебе слишком много знают, это не всегда не радует.
- Ну а меня ты узнал сразу, - уверенно сказал старец. - Или хочешь сказать, что нет?
- Догадываюсь. Кстати, вы не упомянули одну деталь, весьма существенную.
- Какую же? - глумливо спросил старец, уверенный в своем всезнании.
- Я атеист, к вашему сведению, не верю ни в бога, ни в черта.
- Потому я и призвал тебя. Верующие сами спасутся, ибо в узде держатся, а тебе помощь надобна. Безверию власть нужна, понял?
"Не было печали…" - едва успел подумать Зиновьев, как старец снова его перебил:
- Но-но, полегче на поворотах, понял? Начнем, пожалуй. - И что-то там перед собой открыл вроде досье. - Отвечай, раб божий Зиновьев, зачем положил?
- Что положил?
- Не придуривайся. Шестьсот рублей.
- Куда положил? - уныло проговорил Зиновьев, лишь бы потянуть резину и что-нибудь придумать.
- Я вижу, ты меня всерьез не воспринимаешь, - сказал старец без особой обиды и почесал под столом ногу ногой, при этом Зиновьев увидел пятки его желтые, с буроватой каймой, вполне человечьи пятки, а затем почесал еще и подмышки, он как бы притуплял настороженность Зиновьева, чтобы дальше посильнее огорошить кое-чем весьма неприятным. - Глянь сюда! - велел старец, не повышая голоса, к мановением руки вдавил вдруг возникшую красную кнопку на черном пульте, она погрузилась, внутри что-то щелкнуло, кнопка так и застряла в углублении, грозя бедой, стало жарко, знойно Зиновьеву, и справа от себя, куда ему указал старец, Зиновьев увидел, как разомкнулись небеса и образовался просвет, словно промоина во льду, и в этой промоине как на экране появилась совершенно четкая картина - какое там кино, какое там телевидение, все как есть наяву! - огромный серый и плоский круг, похожий на старую танцплощадку в парке, по краям его заалела краснота медленно, но, как говорится, верно, и на этом круге - женщины, одни женщины, разного, а точнее говоря, зрелого плодородного возраста, в большинстве лет восемнадцати - двадцати, но и постарше некоторые, и все одеты в роддомовские халаты, линялые, нелепо длинные у одних и бесстыдно куцые у других; и все они пляшут странную пляску, высоко вздергивая колени, неистово, с гримасой самозабвения и невыносимой боли, а зловещая краснота растет, и все их лица знакомы Зиновьеву, они прошли через его отделение, иные и не один раз, а хороводит этой архиполовецкой пляской Мар-Сем в белом халате, она ближе к центру круга, а в самом центре чья-то фигура, видимо, самого Кончака, он тоже в белом халате, единственный здесь мужчина, черты его все яснее, и Зиновьев узнает себя, полы его халата в крови и рукава тоже - экая пакость, до чего омерзительно, ему стало не по себе, а круг все накаляется зловеще, словно гигантская электроплитка. "Откуда он берет столь мощное напряжение?" - едва успел подумать Зиновьев, как старец ответил:
- От Братской ГЭС. А если призываю грешников из Соединенных Штатов, или там из Англии, Франции, то беру киловатты соответственно подданству.
- Порядок у вас, ничего не скажешь, - льстиво сказал Зиновьев, глядя на круг, и только тут догадался - так это же сковорода, как же он сразу не допер, пресловутые муки на том свете, - и едва он так неосмотрительно подумал - "пресловутые" - как сразу запекло подошвы, он затоптался, а через две-три секунды уже и побежал на месте, высоко вздергивая ноги, выкидывая те же дикие коленца, что и его пациентки; быстро стало невтерпеж, и он завопил дурным голосом:
- Хва-атит!!
- Теперь все понял?
- Понял-понял, ваше э-э-э высочество и прочее! - прокричал Зиновьев, взмахивая руками как крыльями, пытаясь воспарить над жаровней и надеясь, если останется жив, потаскать старца за бороду.
- Отвечай внятно, вдумчиво и не вздумай егозить, врать, юлить. Зачем положил? Я знаю сколько, шестьсот рублей, знаю куда, не в сберкассу, как полагается честным гражданам, а… - Далее старец подробно, хотя и кратко, описал белый ящик из пластмассы, продолговатой формы, в каких обычно ставят цветочные горшки на окнах, Зиновьев купил его на улице Гоголя в "Тысяче мелочей", и даже указал, где тот ящик стоит: на верхней полке книжного шкафа, а снаружи прикрыт грузинской чеканкой, тоже полученной в порядке мзды от пациентки, но уже, правда, давненько, еще когда подношения были скромнее.
- До вчерашнего дня, - продолжал старец речитативом, - у тебя в том ящике лежало двадцать тысяч, ровно столько, сколько было тобой задумано накопить. Но вчера ты положил еще шестьсот рублей сверху задуманного. Как видишь, все знаю, и сколько, и куда, могу сказать и откуда, одного не разумею - зачем?
Зиновьев потоптался, вроде больше не жжет, вздохнул и сказал примирительно:
- Деньги не люди, лишними не будут.
- Ответ не засчитан, - рассудил старец. - Отвечай конкретно, на какие мирские потребы копишь? Дача у тебя есть, цветной телевизор есть, "Жигули", дубленка и прочие анау-манау тоже есть, так зачем тебе еще златой телец?
- Ну как зачем? - кротко сказал Зиновьев. - Просто на черный день.
- На какой-такой черный день в условиях социализма? Тебе что, зарплаты мало? Ты заведуешь отделением, имеешь еще полставки врача, получаешь за консультации, читаешь лекции во Дворце бракосочетания о гигиене половой жизни, итого в месяц триста сорок рублей. Заболеешь, тебе оплатят больничный, состаришься, дадут пенсию минимум сто двадцать; так о каком-таком черном дне ты изволишь тут разводить турусы на колесах? "Не гневи бога" поговорку знаешь?
- Вам трудно будет меня понять, ваше, извините, высочество. Дело в том, что в одном аспекте, и притом очень важном, мы с вами отличаемся принципиально.
- Само собой, - согласился старец насмешливо.
- У вас есть все то же, что и у людей, но не хватает одного…
- Ну-ну, - с ехидцей перебил старец. - У меня есть кое-чего побольше.
- Я знаю, и все-таки не хватает у вас того, что для людей является главным и год от года становится все главней и главней.
- Чего же? - старец вроде бы заинтересовался.
- Потребностей, вот чего. Вы живете совсем без потребностей, согласитесь.
- Правильно. Так ведь и вам уже было сказано и давно притом: чем меньше потребностей, тем ближе к богу.
- А зачем ближе, если я атеист? И таких на земле миллионы.
- Атеист-матеист, все вы под богом ходите. Но ты вмешался в прерогативу всевышнего, давать жизнь или отнимать ее. "Я славлю мира торжество, довольство и достаток, создать приятней одного, чем истребить десяток". А сколько ты истребил, покайся?
- Я понимаю, папа римский запрещает аборты, но в нашей стране они разрешены законом.
- Разрешены, но есть инструкция "О порядке проведения операции искусственного прерывания беременности", а также приказ есть министерства здравоохранения, по которому запрещается производство абортов в родильных домах. А ты изволишь нарушать и то, и другое.
- Я спасаю людей, помогаю им, а не истребляю, как вы изволили ошибочно заметить.
- Мы не ошибаемся, не предполагаем, а располагаем.
- Если я не применю своего врачебного искусства по удалению плода, то может погибнуть женщина, если не физически, то морально. Я спасаю девичью честь, семьи честь и трудового коллектива.
- Лжец и лицемер. Ты наживаешься, пресекая жизнь. Если беременность десять недель, берешь сто рублей, если двадцать, берешь двести рублей.
- Так ведь риску больше! - возмутился Зиновьев. - Тут и дураку ясно! - При последних словах он сразу ощутил, как нагрелись подошвы. - А-ай! Почему вы не допускаете свободы мнений?
- От свободы мнений конец света грядет. Отвечай, зачем положил?
- Виноват, каюсь, но все-таки прошу понять и нас грешных. Растут потребности, честно вам говорю, и не по дням растут, а, можно сказать, по часам, да к тому же среди всех слоев населения. И чем больше ты их удовлетворяешь, тем больше они растут.
- А это вам нарочно сверху спущено, дабы проверить вашу стойкость и отделить овец от козлищ.
- Да разве можно устоять, когда кругом столько соблазнов? И всего хочется. И везде с переплатой. Потребности одолевают нас как вирус, как грипп, как чума и холера, не знаю даже, как вам еще убедительнее сказать.
- Сказано уже было две тысячи лет назад - блаженны нищие, а богатому попасть в рай, что верблюду пройти в игольное ушко.
- Извините, но у нас рай теперь на земле, - робко сказал Зиновьев.
- Поговори-ка ты со мной, гитара семиструнная. А что касается потребностей, то их надобно удовлетворять по закону. Ты же творишь беззаконие. Зачем берешь взятки? Ты что, пчелка?
- Именно пчелка. Трудовая. Я за дело получаю, а не за безделие, как другие.
- По-твоему, выходит, все берут?
- Да ведь глупо отвергать подаяние, согласитесь. Кому охота дурачком прослыть?
- Честный и праведный всегда выглядит глупее проходимца.
- А мы развиваемся в сторону все большего ума. Как быть, в чем теперь выход?
- В сковороде. Почему хирург Малышев ничего не берет?
- Таких простаков мало на белом свете.
- Но ими земля держится.
- Так было раньше, а теперь Малышевы вырождаются. Как мамонты.
- Почему не сменишь профессию от греха подальше?
- У меня диплом, стаж двадцать лет, государство меня учило, тратилось на меня, стипендию выплачивало. Я обязан исполнить свой долг перед обществом. Вот вы, к примеру, ваше высочество, не можете сменить профессию?
- Человек, который много грешит, всегда умен, ибо грех учит. С таким особливо и не поспоришь, - как бы про себя проговорил старец. - У меня, к твоему сведению, не профессия, а призвание бороться с бесом. Если бы он сгинул бесследно, тогда бы и я отпал за ненадобностью. Но он живуч, сатана, и у нас с ним конфронтация.
- Вот потому людям и трудно, что вы на небе, далеко, а сатана на земле, рядышком. И если вам не понять, зачем я положил, спросите у миллионера в Соединенных Штатах. Почему вы ему не запрещаете класть сверх всякой нормы? У них там акции всякие-разные, дивиденды, купоны стригут, миллионами ворочают, а не то, что я, - двадцать тысяч, и уже у вас бревно в глазу.
- Они по своим законам кладут, а ты по беззаконию, учти, бестолочь. Чинибеков вон хапал-хапал, уличили, выгнали, и ты туда же?
- Чинибеков жалкая личность, алкаш ничтожный.
- Это моя кара ему. И тебе будет вельми скоро, если себя не повернешь на путь праведный. Не будет стадо подчиняться пастырю, что получится? Волки сожрут. Не будут люди подчиняться закону, что выйдет? Хавос!
Никакого уважения к собеседнику, к его культурному уровню, боронит воистину как бог на душу положит.
- А я Пушкина люблю,: - пояснил старец в ответ на молчаливое недовольство Зиновьева: - "Как уст румяных без улыбки без грамматической ошибки я русской речи не люблю". Зачем ходишь в сауну?
Перескакивает с одного на другое, явно от старческого маразма, и не уследишь, не предвосхитишь хода его намерений.
- Я тебе покажу "маразма", - ровным голосом произнес старец, и тут Зиновьева так припекло, что он упал на колени, сразу же оттолкнулся руками и ногами, но пекло и жарило во всех точках соприкосновения с полом, да уже не с полом, подсунул ему старец сковороду, Зиновьев стонал, кричал:
- Вы отвергаете не только свободу слова, но и свободу мысли!
- Свободу хамства я отвергаю, - резюмировал старец. - А доброе дело - пожалуйста, как и доброе намерение. Всякая свобода без нужды, без необходимости, повторяю тебе, ведет к концу света.
Зиновьев уже не стонал, а визжал, верещал от боли, без конца повторяя: "Зачем, для чего? Меня ни одна больница не вылечит!"
- Боль нужна для обнажения твоей сущности.
Старец, наконец, сжалился, сбавил пекло и повторил вопрос, для чего ему сауна.
- Для здоро-овья, - проблеял козлиным голосом Зиновьев.
- Лжец и лицемер. Сауна тебе нужна для уверенности в своей безнаказанности. Ты видаешься там с начальством, нагишом заседаете, бесштанные. Ты ведь знал про Жемчужного?
- Что я знал? Что он сбежит?
- Да, твой приятель по сауне.
- Я ничего не знал. - Опять припекло, и Зиновьев уточнил поспешно: - Я мог только догадываться.
- Догадывался, а валандался с ним, пока он не сиганул за рубеж. Теперь он у меня диктором пойдет в Мюнхен, на "Свободную Европу", а там ему рак горла. Что теперь скажешь, стоило ли ему сбегать?
- Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, не мной придумано.
- Заруби себе на носу: всякая мораль, связанная с идеей выгоды, на практике ведет к преступлению.
Далее их вполне мирную философскую беседу нарушил рокот какого-то летящего устройства, рокот перешел в грохот прерывистый, булькающий, с пронзительным тонким писком - пи-пи-пи! Буравя небосвод, совсем низко над головой пронесся космический корабль, ослепительный, с плоскими антеннами для сбора солнечной энергии и всякими пристройками, отчетливо видными с облака; едва он пронесся и грохот чуть поутих, как послышалось суматошное хлопанье крыльев, что-то невидимое свалилось и тут же трижды пропел петух. Старец вскинул бороду и тенором балагура, совсем иначе, нежели он говорил с Зиновьевым, заискивающе, пожалуй, прокричал вслед кораблю: