- Куда-нибудь за границу?
- Отнюдь. В партию, представь себе.
- И ты, конечно, отказался дать. - В голосе Марины легкий укор. Малышев в своем амплуа, всегда католик больше чем папа римский. - А может быть, напрасно это сделал? Я не понимаю, Сергей, что ты теряешь от этой характеристики? Зачем тебе приобретать еще одного врага, да еще сверху? Ты же знаешь, чья она жена? - Марина своего же напоминания испугалась. - До каких пор ты будешь таким принципиальным, таким пионером?!
- Наш папочка твердокаменный, - сказала Катерина, вставая из-за стола. - У меня здоровая, наследственность. - Она одернула кофточку, белую, трикотажную, и Малышев разглядел, наконец, синие буквы на уровне грудей, весь ужин они мозолили ему глаза, но он отводил взгляд, грудастая девица его дочь, хотя вроде бы и поджарая, и вот, наконец, разглядел - расправила как на афише: "I want a man".
- А ну-ка сядь! - зловеще, этаким бреющим полетом потребовал он. - Что у тебя написано?
- Где у меня написано?
Содрать бы с нее кофточку вместе с кожей!
- Зде-есь! - тыча себе в грудь пальцем, пояснил он.
- Просто знаки.
- Не знаки, а слова, черт побери! - "Ай вонт э мэн" - как переводится, знаешь?
- Да какое это имеет значение? Просто фирменные знаки, а кофточка единственная, такой в городе ни у кого нет. - Для нее это очень важное оправдание - уникальность творения.
- Не сомневаюсь! Единственная! И написано на ней: "Хочу мужчину"! - Он так заорал, что Марина непроизвольно закрыла уши.
Когда он негодовал, голос его звенел от ярости, они пугались его бешенства, напора, дочь бледнела, не могла слова сказать, столбенела, а жена беспрестанно поправляла прическу то одной рукой, то другой, вскидывая округлые локти, будто оберегаясь, как бы он не вцепился; если уж мозги потрошит, так хотя бы прическу не тронул.
- Вон отсюда! Сними эту пакость, чтобы я ее больше не видел!
Катерина вышла, приподняв плечи и напрягая спину, словно защищая себя от летящих вдогонку булыжников. Не стала перечить ни словом, ни вздохом. Он чуть остыл, сердито выдохнул через ноздри и снова глянул на подоконник жадно, ищуще.
Марина отвернулась к раковине, начала мыть посуду и выставлять ее на стол сначала тихо, а потом со стуком по нарастающей, каждая чашка, ложка, вилка стучали все громче и громче, свидетельствуя о нарастании ее решимости.
- В конце концов это естественно, - сказала она хриплым от возмущения голосом, вступаясь за свою безропотную дочь. - В восемнадцать лет хотеть мужчину. Если уж на то пошло.
Воистину ж-женская логика! "Гибче надо быть, гибче!.."
Она знала его характер, зорко замечала его усталость, предвидела вспышку его раздражительности, приноравливалась, не перечила и умела его успокоить. Но сегодня она сама не в себе, ее встревожила четверка за сочинение, шансы поступить уменьшились на один балл, риск остаться за бортом увеличился на столько же, а союзника в лице мужа она не нашла. При первой же неудаче он наотрез отказывается помочь семье, ведь поступление Катерины в институт дело не личное, а сугубо семейное.
- Вечно ты активничаешь, лезешь в любую мелочь, Сергей, ты неуживчивый, а неуживчивый, само слово говорит, сам не живет и другим не дает.
- Запела уже под музыку Бориса Зиновьева!
- Все требуешь-требуешь, но должна же быть мера, в конце концов.
- Требую элементарного приличия, черт возьми. "Мера". В порядочности меры не может быть.
- Нет, может. Сам же говоришь, наши недостатки есть продолжение наших достоинств.
Гибче надо быть, гибче. Чего, спрашивается, разорался? Надо было сделать замечание спокойным тоном, как-нибудь с усмешкой, с юмором. Может, она и вправду не знала перевода, не вникла в знаки-зодиаки.
Он молчал, но Марина уже молчать не могла.
- Если эта путевка пресловутая послана сверху, значит, она согласована, сверху виднее. Ты же возомнил себя выше всех, хозяином себя считаешь над всем и вся. На кофточку уже набросился.
Скорее всего, кофточку уникальную она же сама и достала с помощью какой-нибудь добычливой своей пациентки, у Марины их чертова уйма.
Еще одна закавыка - никак он не мог понять, почему девицы и дамочки так обхаживают женскую консультацию? Там ведь не парикмахерская, не маникюр-педикюр, не кулинария, не ателье, чьи услуги нужны женщине часто, почти повседневно, к гинекологу ведь обращаются по случаю вполне определенному, далеко не каждый день и даже не каждый месяц. Тем не менее Марине вечно по вечерам звонят, а то и по утрам и все по делу. И подношения, подношения, цветы в квартире не выводятся, тошнит его от цветов, от хрусталя в глазах рябит, коробки духов штабелями, из чеканки уже можно танк сделать. Рождаемость, между прочим, падает, а жена его все несет и несет дары, как породистая несушка яйца. Другой бы радовался на его месте, а он лишь ужесточает требовательность. В его отделении всякие подношения караются и притом обоснованно, цветы - это контейнеры для микробов, нарушение асептики и антисептики, а насчет духов он придумал хотя и кустарный, но все-таки афоризм: духи, как всякая взятка, ублажают тело и разлагают душу.
- Во все вмешиваешься, всех упрекаешь, - продолжала Марина, решив выдать мужу все, что скопилось. - А Борис между тем прав: ты борешься, не щадя себя, изо всех сил стараешься утвердить лозунг - из унитазов не пить. Без тебя этого, конечно, не знали бы. На кофточку уже набросился, нашел объект.
Он вдруг представил - вот так же за столом, в другой абитуриентской семье, между людьми порядочными, добросовестными, идет сейчас разговор о том, что сын Сорокина приехал в институт на "Ладе" за девять тысяч, а дочь Малышева явилась в кофточке "Хочу мужчину".
- Бедлам! Маразм! Бар-дак! - Изо всей силы, с размаху, как метлой, он шваркнул по столу, и вся посуда, все чашки-ложки со звоном и грохотом - об стенку и каскадом на пол. Вскочил, отбрасывая табуретку, - и прочь, подальше, ко всем чертям! Навстречу перепуганная Катерина из своей комнаты, уже без кофты, ее счастье, в халатике.
- Папочка, папочка, ты чего?!
Он выскочил в прихожую, заметался возле входной двери, на кухню прошел, обратно вернулся, здесь он похаживал обычно прежде и курил после ужина. "Спокойнее, черт возьми, гибче!" В ушах шумело, во рту пересохло. Ну вот что сейчас люди подумают? О нем, о его семье?.. Слышал, как мать с дочерью, ни слова не говоря, осторожно, стараясь не звякать, собирали с пола осколки. По радио на кухне бормотали прогноз погоды - тридцать-тридцать два градуса без осадков. Услышал еще какое-то бормотание, показалось, холодильник слишком громко урчит - нет, холодильник молчал, он вернулся к входной двери, прислушался - шорохи, возня, будто кто-то красит с той стороны сосредоточенно, деловито и притом мурлычет: "Все могут короли, все могут короли…" Малышев выдернул дверную цепочку, она скользнула по желобу с коротким, как выстрел, звяком, рывком дернул на себя дверь, в лицо ударила вонь, будто он опрокинул бочку с дерьмом, и увидел Витю-дворника на корточках, пыльную его кепочку, серый халат, кирзовый сапог, а возле сапога пакет из полиэтилена. Брезентовой рукавицей Витя доставал из пакета нечистоты и мазал дверь его, квартиры Малышева, входную дверь. Появление хозяина дворника не смутило, но поскольку дверь отошла, Витя по-гусиному переставил ногу через порог, не переставая мурлыкать: "Не могут короли жениться по любви", и еще мазнул по двери очередной порцией. Малышева словно током ожгло, он тигром перескочил через дворника. "Как ты смеешь, подонок?!" - схватил его обеими руками, словно щенка за шерсть, и отшвырнул от двери мощнейшим толчком, вложив в него всю злость, ярость, оскорбленное самолюбие. Дворник пролетел четыре ступени серым мешком, рукавицы попадали на лестнице, и он головой вперед, выставив защитно руки, ударился о дверное стекло подъезда, стекло треснуло, со звоном осыпалось.
- А-ай! О-ой! - нутряным голосом завыл дворник. - Убивают!
На шум выскочила Марина, открылась дверь соседней квартиры, появился Женька, школьник, за ним выглядывала перепуганная шумом его мать. Дворник, не переставая громко айкать и ойкать, развернулся и сел, увидел кровь на руках и начал водить ладонями по лицу, размазывая кровь, живописуя картину своего измордования.
- Принеси воды, - распорядился Малышев спокойно, вся дурь мигом вылетела из него.
Марина вынесла ему стакан с водой и, семеня по ступенькам, стала спускаться к Малышеву.
- Ведро воды! - потребовал он, и Марина тут же поспешила обратно, держа перед собой стакан, от растерянности боясь его расплескать. Женька оказался поворотливее, вынес ведро, Малышев обмыл дворнику руки, тот мычал пьяный в стельку: "Все могут короли", плеснул ему на лицо водой, смыл кровь. Марина вынесла лейкопластырь и стерильный бинт, он тщательно перевязал тому руки, остановил кровотечение. Тут уже появились соседи, пока он его обхаживал, и сверху с лестницы послышался вкрадчивый голос Чинибекова:
- Сами лечим, сами калечим.
Поразительна его вездесущность, где бы что ни случилось, он тут так тут, постоянно пьян, но всегда все видит, слышит, запоминает.
Дворников пакет валялся на ступенях, драный, мятый, виднелись облезлые буквы "Marlboro" - и тут фирма! Дворник сидел на мокром полу, свесив через колени руки в белых бинтах, похожих на перчатки, прямо-таки боксер между раундами.
- Что случилось? - слышались голоса.
- Откуда такая вонь?!
- Да это товарищ Малышев, наш депутат, - охотно объяснил Чинибеков. - Нанес телесные повреждения.
- Как вам не стыдно! - набросилась на него Марина. - Посмотрите, как он всю нашу дверь измазал.
- Милицию надо было вызвать, - посоветовал кто-то. - Дружинников. Нельзя прощать безобразий.
- Вставай! - приказал ему Малышев. - Дерьмо за тобой смывать будем.
Чинибеков подошел к дворнику, помог подняться и повел его, приговаривая, чтобы все слышали:
- Я с тобой, Витя, мы это дело так не оставим, Витя, я свидетель.
Малышев, уже совершенно спокойный, молча прошел в квартиру, сбросил мокрые шлепанцы в таз и босой вышел с ведром воды мыть подъезд. Догадливый Женька вытащил скатанный колесом резиновый шланг, бабка его по вечерам поливала из окна цветочные грядки. Малышев натянул конец шланга на кран в кухне и минут пятнадцать хлестал водой по двери, по полу, по ступеням подъезда, пока не смыл все, не вычистил, после чего вышла Марина и опрыскала дверь, стены, ступени югославским (тоже дареным) дезодором, таким едким, что аромат его наверняка поднялся до пятого этажа.
Затем он тщательно помылся в ванной и пошел в кабинет с определенной целью. После того, как бросил курить, он недели две держал на столе раскрытую пачку "Космоса", вырабатывая равнодушие, подавляя в себе искушение, а потом то ли выбросил в мусорное ведро, то ли сунул в ящик стола. Кажется, все-таки оставил, кощунственно выбрасывать курево в мусор, а если нет, придется втихаря обратиться к тому же Женьке, попросить сигарету. И не одну, а как минимум три. Он решил закурить твердо, уже не отговаривая себя. Открыл нижний ящик письменного стола, где лежали обычно конверты, зажигалки, батарейки, авторучки, и увидел синюю пачку "Космоса". С удовольствием выкурил сигарету, прошел на кухню к открытому окну и выкурил вторую. Кереева в сущности права, сказав, что зря он бросил курить, только чаще стал повышать голос и еще больше во все вмешиваться.
Появилась Катерина в длинном халате, черном, с красными цветами, японском, и беспечным тоном спросила:
- Папочка, можно с тобой поговорить на отвлеченную тему?
Наверное, ее послала мать, успокоить буяна. Он закурил третью уже сигарету, дочь и бровью не повела и продолжала тем же легким тоном, как будто ровным счетом ничего не произошло, и непохоже было, что она притворяется, для нее и в самом деле ничего такого особенного не случилось, она так и не вышла в подъезд, возможно, не слышала, впрочем, вряд ли, просто училась себя сдерживать - не у отца училась, а у матери. И на сигарету его нуль внимания. Да она и сама закурила бы, если бы отец предложил за компанию, она наверняка покуривает, не может она пропустить ничего модного, современного ни в одежде, ни в поведении. Но он ей никогда не предложит, будь ей не семнадцать лет, а хоть сто семнадцать, не повезло ей с отцом.
- Понимаешь, папочка… - она сделала умненькое лицо, чуть сдвинула тонкие материнские брови и голову склонила набок. - Ты ведь сам говорил, что вся наша история, - (за ужином у них бывали иногда своего рода семинары на разные темы, когда у Малышева выдавался свободный вечер), - это нужда и выдержка, самопожертвование во имя великой цели, и только в наше время открылась для народа возможность жить лучше, богаче, удовлетворять свои потребности, и все это в политике нашей партии, ты сам говорил, вместо чувства долга сейчас жажда счастья, время такое. - Этого он, положим, не говорил, а если и говорил, то скорее в осуждение. - У всех жажда иметь хорошие книги, хорошие вещи, и это естественно, нельзя же нам умышленно продолжать жить в нужде, ты согласен? Раньше ничего не было, мы терпели, сейчас все появилось, так зачем себя ограничивать, для кого это все производится? Когда все есть, закономерен выбор, погоня за редкой вещью, это увлекает, пора нам жить красиво, по-новому. Ты должен согласиться - вместе с научно-технической революцией изменяется и старый быт, и нравы, и мода в одежде. Все хотят выглядеть оригинально, а ты волнуешься, будто мы с мамой делаем преступление против человечества.
Неглупая у него дочь, логично говорит, доказательно. Мог бы он и порадоваться, если бы… Пока он перевязывал Витю-дворника и смывал дерьмо, она сидела, уединясь в комнате, и собирала доводы в свое оправдание. "Жить красиво, по-новому". Все у нее красивое, новое и прежде всего - невнимательность, черствость, бездушие, - самое новое, последний крик!
- Ты, папочка, не волнуйся, у молодых сейчас идет переоценка ценностей, этот процесс изучается, но пока не все ясно…
И ни слова о дворнике, о мерзком эксцессе, как будто она ничего не знает, не слышала, не нюхала, наконец, - ни слова. У нее своя забота. Защищается до последнего патрона, молодец у него дочь, только с победой она пойдет спать, а ты, папочка, не волнуйся.
Оказывается, можно и так прореагировать, как его дочь, и так можно оценить происшедшее - то есть никак. Что же, ему пример. Надо спокойно ложиться спать, уже поздно, а завтра две операции…
Вот так прошел день, вроде бы день как день, не выходной, не отпускной. Чего-то в нем больше, чего-то меньше, плюсы свои, минусы, - день жизни.
Но не слишком ли часты стали у него такие дни? Как будто собирается нечто, накапливается, сбивается в сгусток дурной силы, а потом шарахает то там, то здесь, сея раздражение, недовольство, разладицу. "Вместо чувства долга сейчас жажда счастья…"
Он выкурил еще сигарету и пошел в спальню. Марина уже спала в белом сугробе постели, слабо светил голубоватый ночник, она открыла глаза на его шаги, блеснули белки глаз, пожелала ему липким шепотом: "Спи спокойно…" - и повернулась на другой бок. Он лег, задремал, вроде бы уснул, прокручивая кино в подъезде, и проснулся в больнице.
4
Перед обедом пришел парикмахер, хроник-язвенник, и побрил Малышева. Марина впопыхах не догадалась положить ему ни бритву, ни зубную щетку, спешила погрузить его, пока жив, и довезти до больницы. После парикмахера зашел заведующий отделением, представительный казах, бесстрастный, спокойный, пожал руку Малышеву и сказал, что ему звонил Харцызов, председатель горисполкома, и справлялся о здоровье Малышева. О звонке завотделением говорил спокойно, как о неизбежной процедуре при госпитализации, он привык уже, к нему кладут ответственных товарищей, и родственники, естественно, мобилизуют других ответственных на авторитетные звонки - озадачить персонал, призвать, обязать и прочее. Еще одно веяние времени, раньше такого не было, а теперь стало обычаем, Малышев по своей работе знает - родственники почти каждого больного стараются, заручиться поддержкой влиятельного человека или учреждения, стараются выйти на знакомых Малышева, но непременно позвонить, напомнить, не думая при этом, что звонки в сущности говорят о неверии персоналу, как бы уличают его в заведомой недобросовестности. Не позвонишь вовремя, так и стащат больного в морг, что называется, не глядя. Можно при желании понять просителей, ходатаев, человек обезличен в потоке больных, поэтому, хотя бы в критическую минуту, необходимо его обозначить. Но даже если поступает "обозначенный", кто-нибудь известный, звонков еще больше со всякими-такими просьбами, предостережениями, а то и угрозами - смотрите там! Одним врачам звонки тешат самолюбие, растят чувство самоуважения - вон кто мне звонит, вон кто меня просит, - другим же звонки мешают, возмущают их недоверием к медицине вообще и к ее служителям в частности.
После завотделением пришла старшая сестра, высокая красавица с черными глазами, представилась: "Меня зовут Макен", и опять о звонках - из глазной больницы, из областной газеты, из женской консультации (тут уже Марина постаралась да и не только тут), - все беспокоятся о состоянии здоровья хирурга Малышева.
- И вам тоже звонили, - сказала Макен седовласому соседу. - Из театра, передавали привет и наилучшие пожелания.
- Спасибо-спасибо, - торопливо поблагодарил ее старик. - Я жив, я здоров, только, пожалуйста, никого ко мне не пускайте! Кроме жены и двух актеров - Ковалева и Астахова. - Он явно заволновался. - Больше никого, прошу вас. Ни в коем случае директора, избавь нас бог от этаких друзей. Предупредите на вахте или на проходной, как это у вас называется. Пожалуйста, не перепутайте - только жену и актеров, если придут, Ковалева и Астахова.
Сосед его, видимо, актер и попал сюда скорее всего в связи с Жемчужным. Еще одно следствие "жажды счастья".
- Хорошо, Константин Георгиевич. Я знаю вашу жену, она уже приходила, и Ковалева знаю, и Астахова, да всех, весь театр. В школе я сама чуть не стала актрисой.
- У вас отличные внешние данные, - сказал старик бесстрастно-любезно.
Она поблагодарила, но темой не увлеклась и ни слова про Жемчужного - замечательная сестра. Вот такие и должны работать в больнице, тактичные, сдержанные, неплохо бы и с внешними данными, как у Макен.
- Какие у вас пожелания, может быть, есть претензии к нам? - спросила она с обезоруживающей улыбкой.
Малышев ответил, что никаких, а сосед опять повторил, чтобы не пускали директора.
- Только, пожалуйста, не перепутайте!
Макен обещала, белозубо улыбнулась и вышла.
"Мои сестры улыбаются редко", - отметил Малышев как недостаток.
- Радио вам не помешает? - спросил сосед.
Малышев помедлил, сказал:
- Помешает. Ливан, Бейрут, бомбежка.
- И беспомощность объединенных наций. Понимаю вас, досадно. - Старик лег неслышно, койка даже не скрипнула, заложил руки за голову и уставился в потолок. - История, к сожалению, ничему не учит… А вы постарайтесь сосредоточиться на чем-то светлом, что-нибудь из молодости вспомните. - Он положил себе платок на лицо и ровно засопел.