Ничего-то она, Оля, толком не знала о своих родителях. Перед нею были их почетные грамоты, собранные в отдельную папку, похвальные листы, выписки из приказов, были слова; "За отличную работу", "За образцовое исполнение", "За большевистскую инициативу"… И все это Оля видела будто бы впервые; и не будто бы впервые, а совершенно определенно впервые своим обострившимся от горя сознанием ощущала маму и папу в их незаметных, но больших-больших делах. В какой-то один короткий миг все удивительное поколение Олиных родителей как бы сошлось вот сюда, под пионерское знамя, на котором было написано: "К борьбе за рабочее дело будьте готовы!" Оно предстало перед ней в образе одетой в белую блузку маленькой девочки с очень строгими бровями.
Оля опустила голову на раскиданные по столу бумаги и снимки. В эту минуту она бы не задумываясь отдала свою никому-никому не нужную глупую жизнь, лишь бы только жила эта девочка, ее мама.
Пол в кабинете дрогнул. Что-то в доме грохнуло так, будто упала бомба. Оля выбежала в коридор, она испугалась: не с папой ли что-нибудь? За входными дверями, сквозь замочную скважину слышался крик: "Откройте же, откройте, или буду ломать!" Голос был знакомый. Оля отворила. В переднюю ворвался занесенный снегом Костя.
- Где мама? - крикнул он, расстегивая ремень и пуговицы на шинели. - Два часа стучу, звоню, швыряюсь снегом в окна! Где мама?
Оля стояла перед братом с опущенными руками. Ей хотелось броситься к нему, обнять его, прижаться к его плечу. Но она стояла неподвижно, и Костя закричал:
- Почему так поздно сообщили? Я вам этого никогда не прощу! Где отец?
Оля указала глазами на дверь столовой.
Не снимая зеленой пограничной фуражки, Костя шагнул в темную столовую, пошарил на стене и зажег свет. По полу бежали струи воды. Возле стола лежал самовар с отломанным краном. Павел Петрович стоял над ним с белым лицом. Увидев Костю, он сказал:
- Вот уронил в темноте… Как же быть-то?
2
Бывает, что и среди пасмурной приморской зимы выдастся яркий солнечный день.
После длинной недели вьюг и снегопадов воскресенье началось солнцем. Солнце разогнало вьюжную хмарь, над городом всплыли клубы медленных дымов, на подоконниках таяло, и к вечеру над окнами повисли длинные тонкие сосульки.
Оля смотрела на них, и ей хотелось напомнить Косте о том времени, когда они вдвоем, тайно от родителей, с веселым хрустом грызли такие же отличные ледяшки и никогда не выдавали друг друга, если кто-нибудь после этого заболевал ангиной. Но Костя сидел возле дяди, маминого брата, полковника Бородина, который работает в разведке, и, конечно же - можешь ему говорить, можешь не говорить, - он все равно ничего не услышит, потому что, встречаясь с дядей Васей, слушает только его, дядю Васю. Это под влиянием рассказов дяди Васи Костя не пошел после окончания десятилетки ни в какой институт, а поступил в пограничное училище, стал лейтенантом и несколько месяцев назад уехал на границу. Даже в таком горе, от которого у Кости второй день подергивается щека, он все равно не позабыл своего дядю Васю. В глазах слезы, но смотрят глаза все на него, на дядю Васю.
Народу за столом было много. Как ни скрывались Колосовы от тех, кто хотел выразить им свое сочувствие, в воскресенье уже никуда скрыться было невозможно. С утра приходили и уходили подруги и товарищи Оли. К вечеру вот пошли друзья и сослуживицы папы и мамы. Перед всеми на столе стыл в чашках чай, налитый Олей, которая, выполнив свои хозяйские обязанности, ушла от стола к морозному окну. Места для нее за столом не хватило, все стулья были заняты. Кроме маминого. Мамин пустовал по общему безмолвному уговору.
- Не могу примириться, не могу, не могу! - подняв лицо кверху, с болью в голосе сказала Серафима Антоновна Шувалова.
Оле очень нравилась Серафима Антоновна и очень не нравился ее муж Борис Владимирович Уральский. Все время, пока сидели за столом, он крутил ложкой в вазочке с вареньем и одну за другой курил длинные щегольские папиросы. Он молчал, в разговор не ввязывался, только кивал головой, как бы подтверждая слова Серафимы Антоновны.
Чему бы тут нравиться или не нравиться?
И все же он Оле не нравился. Ей все в нем не нравилось. Уж очень вежлив, уж очень любезен. Говорили, что это профессиональная привычка: фотокорреспондент областной газеты! А фотокорреспондент должен быть вежливым и любезным, он должен производить на людей самое приятное впечатление, иначе люди на его снимках будут получаться мрачные и хмурые. Еще говорили о Борисе Владимировиче, что он красавец и что за эту красоту Серафима Антоновна его и полюбила. Оля могла только пожимать плечами от удивления: тоже - красота! Таких красавцев, сделанных из воска, выставляют в витринах парикмахерских. Правда, более молодых, чем Борис Владимирович, и у которых все зубы свои собственные, а не вставные. Оле никогда бы не могли понравиться этакие голубенькие, как незабудки, глаза, этакие шелковистенькие и, наверно завитые щипцами, пышные волосы. Все это ненастоящее, выдуманное, притворное. Оле казалось, что Борис Владимирович всегда и во всем притворяется, что за внешней, профессиональной вежливостью и любезностью он прячет совсем другое, что доброта его показная, а дома он кричит на бедную Серафиму Антоновну и топает ногами.
Оле было жалко Серафиму Антоновну. В свои сорок семь или сорок восемь лет статная Серафима Антоновна выглядела удивительно молодо. Видимо, она очень следила за собой, ухаживала за кожей лица, подкрашивала в белый, льняной цвет длинные волосы; была она вся аккуратная, собранная. Как только такая женщина могла возле себя терпеть противного Уральского?
- Ну, а кто же может примириться? - ответил Серафиме Антоновне полковник Бородин.
- Ученые примирились! - горячо воскликнул Костя. - Это позор! Нельзя, чтобы люди умирали в сорок лет.
- Костя! Костя! - сказал тихо Павел Петрович, подняв тяжелый взгляд на сына.
- Да, позор! - продолжал Костя. - Это что же? Через девятнадцать лет я должен умереть? А я еще и не жил!
- Кровоизлияние в мозг… Это далеко не с каждым случается, - сказал директор института, в котором работала мама. - И далеко не каждому угрожает.
- Тяжелое время… Враг в нескольких десятках километров. Бомбежки. Голод. Нервы… - заговорил Павел Петрович. - Я настаивал: уезжай из города, эвакуируйся. Нет, не поехала, отказалась… Вот последствия!
- Павел, ты не прав, - сказал Бородин и отхлебнул холодного чая. - Если так, значит у всех, которые тут провели годы войны, можно считать, жизнь не долга? Нет, Павел. Сами вы неправильно вели себя с Леной. Вы только работали, работали и работали. Вы ничего вокруг себя не замечали - ни природы, ни литературы, ни искусства, которые созданы для человека. На один месяц в году съездить на курорт, и вот вам все заботы о здоровье человека!
- Наука утверждает, что человек должен время от времени выключаться и переключаться, - неожиданно проговорил Уральский, закуривая новую папиросу. - То есть я хочу сказать, что человек должен переключать свой мозг и свои нервы. Взять, например, карты…
Шувалова посмотрела на него с явным неодобрением. Оля мысленно поблагодарила ее за этот взгляд.
- Какие карты! - Бородин сделал досадливый жест, как бы отмахиваясь рукой от слов Уральского. - Охотиться надо, рыбу ловить, ходить за грибами и за ягодами. Это естественно для человека, который и человеком-то стал в борьбе с природой. - Широкое, крупное свое лицо он повернул к Павлу Петровичу. - А вот интересно - вы были с Еленой хотя бы на одной выставке художников?
Оля слушала с удивлением и с некоторым негодованием. Дядя Вася сам работает чуть ли не по пятнадцать часов в сутки. Он сам, наверное, давным-давно не бывал ни на каких выставках.
- Дядя Вася, - запальчиво сказала она, - зачем вы укоряете папу и маму? Мы же все знаем, сколько у вас у самих остается времени на развлечения. Мы же знаем, сколько вы спите.
Бородин посмотрел на племянницу долгим внимательным взглядом, таким долгим, что казалось, он видит вовсе и не ее. Потом расстегнул верхний крючок кителя и усмехнулся.
- А на то мы такие вот, как твой дядя… да вот твой брат, - он положил тяжелую руку Косте на плечо, - и ночей не спим, чтобы вы как следует спали. Верно, Костюха?
Оля подошла к столу, присела на край Костиного стула. Начался спор о том, как жить, о цели жизни, об идеалах. Оля и Костя горячились. Бородин усмехался. Уральский поддакивал то одному, то другому. Присоединились к спору директор института, в котором работала мама, и два инженера - сослуживцы Павла Петровича. Некоторые ушли в кабинет курить. Стулья вокруг Павла Петровича освободились. На один из них тотчас пересела Серафима Антоновна.
- Дорогой Павел Петрович! - заговорила она вполголоса. - Если бы это было возможно, поверьте, я с величайшей готовностью приняла бы на себя ваше горе. Какая тяжелая, ничем неизмеримая утрата… - Серафима Антоновна вздохнула, помолчала. - Павел Петрович, - заговорила она снова, - я не знаю, чем это вызвано, но мы с вами в последние годы были не очень дружны. Наши отношения большей частью ограничивались случайными производственными отношениями. Еще раз поверьте, я буду всегда рада видеть вас у себя дома. Вы найдете там человека, который поймет вас, постарается поддержать. Слышите?
- Спасибо, дорогая Серафима Антоновна, - ответил Павел Петрович. - Вот уж правда - друзья познаются в беде.
Он был искренне благодарен Шуваловой за ее сочувствие. "Конечно, конечно, - думал он, - в текучке жизни многого не замечаешь и много хорошего проходит мимо тебя". Павлу Петровичу вспомнилась предвоенная пора, когда он, молодой заводский инженер, ходил за помощью в научно-исследовательский институт и повстречал там человека, понимавшего все его затруднения, чуткого, заботливого и предупредительного. Это была ока, Серафима Антоновна. В те предвоенные годы она была очень красивой, очень привлекательной. Молодой Павел Петрович с немалым интересом поглядывал на нее, вдову ученого металлурга, о которой товарищи говорили, что это тоже будущее светило в науке о металлах.
Серафима Антоновна охотно делилась в ту пору с Павлом Петровичем своим опытом исследовательской работы, она как бы взяла над ним негласное шефство. Задерживаясь иной раз после рабочего дня в институтских лабораториях, они рассказывали друг другу о себе. Павел Петрович узнал от Серафимы Антоновны историю всей ее жизни - историю того, как студентка, ученица известного ученого, влюбилась в своего учителя и стала его женой, как, не желая отставать от мужа, с упорством проникала в науку о металлах, искала своих собственных путей в этой науке и как ей это не удавалось.
Возвратясь с войны на завод, Павел Петрович поспешил восстановить свои связи с институтом. Там он вновь встретил Серафиму Антоновну. Но это была уже совсем другая Серафима Антоновна. Ему рассказали, что упорство и настойчивость этой женщины привели ее к желаемой цели. Орден и две золотые медали лауреата Сталинской премии с достаточной убедительностью свидетельствовали о том, что в Сибири, в Кузнецке, она поработала плодотворно.
При встрече Серафима Антоновна не выразила особенной радости. Павлу Петровичу показалось даже, что разговаривает она с ним покровительственно, свысока. Это его обидело, навязываться Серафиме Антоновне он не стал, и их отношения с того дня - Серафима Антоновна правильно сказала - ограничивались чисто производственными интересами, постольку, поскольку и завод и институт разрабатывали общие проблемы сталеварения.
И вот когда Павла Петровича постигло горе, Серафима Антоновна одной из первых пришла к нему с дружбой и пониманием.
- Вы такой скрытный, - продолжала она. - Я почти ничего не знаю о вашей новой работе. До меня стороной дошло, что вы на заводе работаете над какой-то очень интересной проблемой. Что-то такое по поводу водорода в слитках.
- Почему же стороной? - возразил Павел Петрович. - О нашей работе писали в газетах, мой заместитель делал о ней доклад у вас в институте. Но пока что хвастаться нечем, дальше предположений и разговоров дело-то не пошло.
Незаметно Серафима Антоновна вовлекла Павла Петровича в разговор о проблемах металлургии. Она вела этот разговор так, будто не она доктор технических наук и знаменитость, а он, Павел Петрович; будто он ее учитель, а она его ученица. Павел Петрович постепенно оживлялся. Но вдруг он умолк на полуслове. Серафима Антоновна проследила за его взглядом. Взгляд Павла Петровича был устремлен на посудное полотенце, которое висело над самоварным столиком. Серафима Антоновна не знала, конечно, что повешено оно туда еще руками хозяйки дома. Но она тоже умолкла, опустив голову, и так сидела возле него, разделяя с ним его горе.
Около двенадцати все стали расходиться. Последними собрались Бородин с женой. Старший брат Олиной мамы давно поседел с висков, но полнеть начал только по окончании войны. Где он пропадал в военные годы, не знал никто. За всю войну он появился перед родными только один раз, провел дома одну ночь, и его жена Екатерина Александровна рассказывала, что той ночью он дважды просыпался и щупал под подушкой браунинг. После войны больше чем на две, на три недели дядя Вася никуда не исчезал.
Пожав на прощанье руку Павлу Петровичу, Бородин сказал:
- Крепись, Павлуша. Не сиди тут в одиночестве. На людях всегда легче - в любом горе, в любой беде. Поверь мне - худшее на свете, когда вокруг нет никого, к кому бы пойти в трудную минуту. Ты меня понял? Ну будь здоров, Павлуша, будь здоров, дружок!
Костя подал ему теплую кожаную шубу без погон. Уже затягивая пояс, Бородин спросил:
- Ну как на границе?
- Сейчас тихо, дядя Вася, - ответил Костя. - Зимой всегда тише. Вот в октябре было…
- Гляди в оба, Костенька. И зимой всякое бывает. Особенно когда вьюга или сильный снегопад. Не разевай там рот.
Заперли дверь за Бородиными, погасили свет в столовой и в передней, перешли в кабинет, сели кто на диване, кто в кресле. Сидели тихо-тихо. Прислушиваясь к стуку часов, каждый думал свое. И каждый посматривал по временам на портрет той, которая, уйдя из дому, попрежнему жила в нем и среди них. Она жила в каждой вещи, потому что каждой вещи еще совсем недавно касались ее руки и каждая вещь как бы еще хранила тепло этих рук.
Часы ударили половину первого. Не успел умолкнуть их густой медный голос, в передней послышался короткий звонок.
- Павел, ты меня извини, пожалуйста, - заговорил пришедший, разматывая зеленый шарф, - что поздно так, извини. Я бы не позвонил, если бы не свет в окне… С завода, понимаешь, еду.
- Чего ж в воскресенье-то на заводе? - Как ни тяжко было на душе у Павла Петровича, он не мог не улыбнуться при виде своего старого друга Феди Макарова, того самого Феди, который когда-то возле остановившейся бетономешалки сфотографировал молодого слесаря и совсем молоденькую отметчицу и который был свидетелем их любви и первых дней семейной жизни.
Павел Петрович Колосов и Федор Иванович Макаров любили друг друга, часто друг о друге вспоминали, но встречались так редко, что от встречи до встречи иной раз проходили месяцы. Трудно даже сказать, почему. То ли потому, что Павел Петрович в молодости много разъезжал по стране, а Макаров все сидел и сидел на одном заводе; то ли потому, что Павел Петрович все больше углублялся в производственную деятельность, а Макаров обрастал множеством все новых и новых общественных обязанностей. Года два или три назад производственная деятельность инженера Макарова вообще окончилась - его избрали секретарем партийного комитета машиностроительного завода. С тех пор встречались еще реже - за праздничным столом в октябре и в мае да в дни рождений и в Новый год.
Федор Иванович и его жена Алевтина Иосифовна были на кладбище в день похорон Елены Сергеевны, но ни тот, ни другая к Павлу Петровичу не подошли. Павел Петрович их понял: они не верили в силу своих утешений.
- Да вот пришлось съездить на завод, - входя в кабинет, ответил Макаров на вопрос Павла Петровича. - Такая, знаешь, штука со мной приключилась… С завтрашнего дня забирают в райком. - Он сел на диван.
- Каким-нибудь отделом заведовать?
- Секретарем райкома меня выбрали, Павел.
- Да что ты!
- Верно. Вот сдавал сегодня дела своему заместителю. Понимаешь, ведь как получилось… Тогда, на конференции-то, прошлой весной, избрали в члены райкома, на пленуме райкома выбрали в бюро. А тут вдруг ситуация: первого секретаря в обком забрали, второй секретарь третий месяц болеет, неизвестно еще, встанет ли, тяжелая болезнь…
Макаров смутился, покраснел и умолк. Ему показалось, что он допустил неслыханную оплошность, напомнив другу о болезнях и смертях. Он уже два дня назад вместе с Алевтиной Иосифовной порывался приехать к Колосовым, уже набирал было номер телефона, но так и не приехал и не позвонил. Теперь он решился и зашел, чтобы просто пожать руку Павлу, да и уйти. Так думалось. А получилось куда хуже. Неуклюже получилось.
Павел Петрович сделал вид, будто никакой оговорки и не было.
- Трудно тебе придется, Федя, - сказал он.
- Вот и я говорю: страшновато… Сразу так… - Макаров потер локоть левой руки. Он был ранен в этот локоть, и когда нервничал, у него всегда тут сильно зудило. - Третью ночь не сплю, кручусь с боку на бок. Худо-то работать не хочется, хочется - хорошо. А заводские масштабы по сравнению с тем, что предстоит… Разве сравнишь? Ты знаешь, какие в нашем районе учреждения, какие заводы, институты! Всех направлений и профилей! Вникни в специфику каждого из них. Какая нужна голова! Какие знания! А много ли их у меня, знаний-то, Павлуша? Как мы учились, наше поколение? Правда, уже не в бряцании боев, но и не так, как нынче учатся. Плоховато в общем-то учились, всякими бригадными методами. Один за всех отвечает, а мы сидим, как говорится, разиня рот.
- Что-то ты, Федя, преувеличиваешь, - сказал Павел Петрович. - Мне, например, кажется, что учились мы хорошо. Хорошее было время.
Они заговорили о прошлом, о молодости, вспоминали друзей, то и дело восклицая: "А ты помнишь?..", "А ты не забыл?.."
Оля слушала, забравшись с ногами в кресло возле" книжного шкафа, и вновь перед нею вставали дела поколения, к которому принадлежала ее мама.
Костя при появлении Макарова перешел с дивана в кресло за письменным столом и давно спал, положив голову на руки. Он видел белый сверкающий под солнцем снег и на нем тревожную нить незнакомых следов. Чей-то голос говорил над ним: "Рот-то не разевай. И зимой всякое бывает. Ты это помнишь?"