Оля ходила к Варе в институтское общежитие, Варя любила приходить домой к Оле, где ее всегда встречали приветливо. С Еленой Сергеевной и с Павлом Петровичем она со временем стала чувствовать себя так же просто, как и с Олей. Особенно ей нравилось разговаривать с Павлом Петровичем. Павел Петрович расспрашивал ее про огурцы, про то, как их хранят до весны, опуская осенью в бочках на дно озера, об окрестных новгородских древностях, о годах войны. Он в свою очередь рассказывал Варе о металлургии. Он уверял Варю, что история и металлургия - родные сестры, потому что история человечества - это история того, как человек учился и научился добывать и обрабатывать металлы.
Павел Петрович, сам того не подозревая и не желая, оказался виновником переворота во всей Вариной жизни и в ее судьбе.
Оля и Варя перешли на второй курс, и когда уже проучились половину второй институтской зимы, Варя вдруг ушла из педагогического института в индустриальный, на отделение металлургии. Помощь ей в таком трудном переходе вынужден был оказать Павел Петрович. Уступая его и ее просьбам, Варю отпустили из одного института и приняли в другой. Но уже никто не помогал Варе догонять своих однокурсников в новом институте. Это было нелегко, ведь почти ничего нет общего в программах подготовки историков и металлургов. Варе пришлось вновь сдавать все зачеты и экзамены за первый курс и за половину второго, ей пришлось самостоятельно изучать предметы, которыми ее однокурсники полтора года занимались под руководством преподавателей. Трудности были неисчислимые…
- Это Павел Петрович звонил, - сказала Варя, возвращаясь. - Надо сделать несколько сложных анализов и разных испытаний. - Она была озабочена. - Ты извини, пожалуйста, Оленька, сейчас мы займемся. Придется тебя оставить.
- Ты одна будешь их делать, эти анализы? - спросила Оля. - Здесь почему-то никого больше нет.
- Как почему-то? - Варя сбросила свою ватную курточку и осталась в голубом свитере, который плотно обтягивал ее легкую фигуру. - Потому что обед. - Она поправляла прическу. - Целый час. А ты есть не хочешь?
Оля вспомнила утро, свои тарелочки, оставленные на столе, яичницу, в которую она на кухне роняла слезы и которую не захотел есть папа, - и на обломок стали с флокенами вновь капнула слеза. Оля наверно бы расплакалась, но удержалась: она знала, что и у Вари - правда, когда Варя была еще совсем маленькая, - тоже умерла мама.
4
Это был длинный и трудный день. Оля долго сидела в Вариной лаборатории, следила за тем, как в специальных станках, автоматически регистрирующих степень сопротивления проб, разрывали, гнули, скручивали, ломали стальные кусочки, как, отшлифовав некоторые из них до зеркального блеска, рассматривали в микроскоп и фотографировали структуру испытываемого металла, как травили металл кислотами и растворяли его в различных реактивах.
Все сотрудники лаборатории, за исключением тихого старичка с острой белой бородкой, который производил фотографирование под микроскопом, были Вариного возраста, но обращались они к Варе, как к старшей. Варя отвечала серьезно, две складки возникали у нее меж бровей. Оле было странно видеть это. Только прошлой весной Варя окончила свой институт, тогда же, когда окончила свой и она, Оля, но вот Варя уже самостоятельный человек, ее называют Варварой Игнатьевной, она что-то творит, от нее что-то зависит. А что же Оля? Все еще в девочках, при папе и ма…
Вот и снова мокро подбородку и в сердце душно.
Оля ушла из лаборатории, побродила по заводским дворам и потом в длинных коридорах заводоуправления не без труда отыскала дверь с табличкой: "Главный металлург". Дверь была заперта. Оля села напротив нее на деревянную скамейку и сидела неизвестно сколько. Кабинеты, соседние с отцовским, постепенно пустели, в них гасли огни, их хозяева расходились по домам, все реже пробегал кто-либо мимо Оли. Только упорно и монотонно, подобно сверчку, в дальнем конце коридора все еще стрекотала пишущая машинка.
- Вам кого, девушка? - услышала Оля над собой голос. Перед нею стоял человек в брезентовой куртке, в брезентовых штанах, с широким поясом, на котором были начищенные медные кольца, цепи и крючки. В руках он держал громадную связку ключей. Оля догадалась, что это пожарный, который осматривает комнаты и проверяет, не оставил ли кто по рассеянности непогашенный окурок или включенный электрический чайник. - Дело такое, никого нет, - говорил он.
- Я жду Павла Петровича Колосова, - ответила Оля.
- Поди, у директора он, - сказал пожарный. - Заседают.
- Почему вы так думаете?
- А у нас примета. Если вот на столе, допустим, у директора лампа горит, значит он у себя один… ну или еще кто, двое-трое. А если люстра зажжена, точно: заседают. Сейчас по двору иду, вижу - люстра.
- А туда пройти можно?
- Чего же не пройти? До конца коридора, потом на второй этаж по лестнице, а там сами увидите - кожаная дверь. Только зря вы к нему сегодня, к товарищу Колосову. Беда у него большая.
- Я знаю, - ответила Оля, быстро вставая со скамейки. - Спасибо вам.
Она поднялась на второй этаж, нашла кожаную дверь. Но за этой дверью была еще одна дверь, и тоже кожаная; ее охраняла строгая седая дама в пенсне.
- Да-а… - говорила она в телефон тягучим голосом. - А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет, товарищ… Неизвестно. - Она положила трубку и взглянула на стоявшую у дверей Олю.
- Я ищу Павла Петровича Колосова, - поспешила объяснить Оля. - Мне сказали, что он…
- Вам правильно сказали, - перебила седая дама, - он действительно здесь, у директора. Но рабочий день окончен, приема нет. Кто вам так поздно выдал пропуск?
- Мне его выдали утром. Если можно, я подожду Павла Петровича у вас?
- Пожалуйста.
Оля села. Седая дама читала толстую книжку, выдвинув ее вместе с ящиком стола. По временам звонили телефоны, седая дама слово в слово повторяла всю эту формулу: "Да-а… А кто спрашивает? Вы откуда? Его нет, товарищ… Неизвестно", - и опускала трубку.
Круглые часы на стене показывали десятый, когда в приемную вошла молодящаяся женщина лет сорока пяти; волосы огненные, на шее такого же цвета лиса; на ногах белые резиновые боты; пышная, бодрая.
- Я закончила, Галочка! - воскликнула она. - Перепечатала все. Будь здорова.
Но вместо того чтобы, сказав слова прощания, уйти, она уселась на стул возле седой Галочки, раскрыла свою громадную пятнистую сумку из шкуры нерпы и принялась перед зеркальцем красить губы, потом загибать ресницы.
- Новость! - говорила она при этом. - Мне только что сейчас рассказали. У Ларочки ушел муж!
- Да что ты! - Седая дама задвинула ящик с книгой.
- Третий! Это же катастрофа. Впрочем, Ларочка должна бы радоваться. Он был пьяница и слюнтяй…
- Все-таки был, все-таки мужчина.
Они помолчали, обдумывая событие. Пришедшая сказала:
- Не понимаю, почему у нее такая несчастная жизнь! Интересная женщина…
- Чего же тут непонятного? - заговорила седая дама. - Основного жениха - ждала, ждала - убили на войне. После войны ей уже было двадцать шесть. Особенно-то не поразбираешься. Вышла за майора-инвалида. Он ее бил. Не выдержала. Потом вот тот молодой человек без определенных занятий. Естественно, что тридцатилетняя Ларочка не могла его устроить надолго. Наконец, четвертый… Не может же человек жить в одиночестве, сама пойми.
- Я понимаю. Но мне кажется, что она не только в одиночестве, но и с одним-то ни с кем не уживется. Она привыкла к переменам, к разнообразию. - Пышная дама усмехнулась. Седая Галочка пожала плечами.
- Может быть, - ответила она. - Но не будем осуждать ближнего.
Оле было удивительно слышать то, о чем, не стесняясь ее присутствия, говорили эти женщины. Почему у них считается, что в одиночестве жить нельзя, что непременно хоть пьяницу, хоть хулигана, да надо кого-то иметь рядом с собой? Для чего? Неужели без непременного замужества у тебя не будет друзей, товарищей, хороших знакомых? Неужели когда они есть, то все равно тебе их мало и все равно надо иметь еще "основного", как они называют? Конечно, у нее, у Оли, тоже будет, наверно, муж, преданный друг и товарищ, но совсем не потому, что она во что бы то ни стало должна избавиться от одиночества, а потому, что она его полюбит, и потому, что он полюбит ее. Это будет человек большой души, высоких стремлений, благородный, умный…
- Да-а… - услышала она вдруг голос седой дамы. - А кто спрашивает? Кто-кто? Вы откуда? Ах… сию… так!.. - Выражение ее лица изменилось, изменился тон разговора и даже сам голос. - Так-так!.. Сейчас, одну минуточку. Соединяю.
Она быстро ушла за кожаную дверь, вернулась, перевела переключатель телефона, подергала щепотью за белую блузку на груди, как бы давая груди остыть, и сказала своей собеседнице вполголоса:
- Из обкома. Заведующий отделом науки.
Из директорского кабинета вскоре вышел Павел Петрович.
- Оленька! - воскликнул он испуганно. - Ты здесь? Почему не уехала домой?
Оля молча взяла его под руку, они спустились в первый этаж, вошли в кабинет Павла Петровича. Павел Петрович позвонил шоферу, чтобы подъезжал. Он все время сокрушался, как же так получилось, что Оля еще на заводе.
- Оленька, - сказал он, когда они уже ехали по длинному пустому проспекту, - мне придется завернуть в областной комитет. Я там останусь, зачем-то вызывают, а тебя Иван Николаевич отвезет домой.
- Нет, папа! - запротестовала Оля. - Я тебя подожду.
В большой комнате бюро пропусков за поздним часом было тихо и пусто. Отец подал партбилет в одно из окошечек и ждал, пока выпишут пропуск; ждала и Оля. Над окошком, на стене тикали круглые часы, такие же, как в приемной директора завода.
Потом Оля проводила Павла Петровича до вращающейся двери и осталась возле подъезда одна. Вился, щелкая над старинным зданием, алый флаг, освещенный прожектором, метались черные деревья в снежной февральской пыли, ветер бил по ногам и рвал с головы вязаную шапочку. Оля стояла меж массивных колонн, и перед нею из метели вставала картина далеких-далеких дней, когда в этом здании, так же как в Смольном в Петрограде, находился революционный штаб всего края, когда тут тоже были костры, пулеметы, люди… тоже ветер, ветер великой революции, долетевший до Лады с Невы.
Мысли Павла Петровича, подымающегося по лестнице на второй этаж, были сходны с мыслями Оли. Попадая в обком, Павел Петрович тоже всегда думал о тех временах, когда в этом здании стоял и работал революционный штаб. Он тоже думал так: "Вот по этим плитам ходили первые герои революции, вот в этих комнатах рабочие, матросы, солдаты дымили махоркой и ждали приказа - двинуться к телефонной станции, к телеграфу, к вокзалу".
Теперь здесь уже не было ни запаха махорки, ни суеты в коридорах и на лестницах, была тишина, были бесконечные ковровые дорожки, строгий сумрак и строгие двери с обеих сторон коридора, белые таблички на дверях. Павел Петрович нашел дверь с табличкой: "П. И. Зайцев".
Инструктор Зайцев что-то жевал, поэтому поздоровался с Павлом Петровичем молча. Прожевав, он сказал:
- Очень хорошо. Сейчас пойдем к заведующему. Вы знаете, зачем мы вас пригласили?
- Нет, не знаю.
- Ну, сейчас узнаете.
Заведующий отделом снял и положил на стол огромные очки, отодвинул в сторону толстую рукопись и взял из коробки папиросу, покрутил ее в пальцах, потом вынул из ящика стола баночку с леденцами, раскрыл ее перед Павлом Петровичем: "Угощайтесь". Павел Петрович отказался.
- Бросаю, понимаете, курить, - сказал виновато заведующий отделом, фамилию которого Павел Петрович не запомнил, хотя только что прочел на дверях. - Вот и мучаюсь, - добавил он и положил в рот леденец. - Скажите, товарищ Колосов, - заговорил он уже другим тоном, - вам известно такое научно-исследовательское учреждение: институт металлов?
- Известно, - ответил Павел Петрович. - До войны я с ним очень тесно был связан. Теперь - постольку, поскольку их работники ведут некоторые темы у нас на заводе.
- Очень хорошо. Значит, характер деятельности института до некоторой степени… ну хотя бы в общих чертах… вам знаком, понятен?
- Что касается "знаком", то я бы этого не сказал, а понятен ли? Думаю, что да.
- Чтобы вас зря не интриговать, - сказал заведующий отделом, - объясню вам все. Как вы посмотрите, товарищ Колосов, на то, чтобы пойти поработать в этот институт?
Павел Петрович был застигнут врасплох.
- Откровенно говоря, мне и на заводе не худо, - ответил он растерянно.
- Все это понятно. Но дело в том, что в институте-то дела неважные. Нужен хороший директор.
- Директор?! - воскликнул Павел Петрович. - Это уж совсем не по мне. Я вообще далек от научной работы, а тем более…
- Это неверно! - Инструктор Зайцев, все время молчавший, вдруг заговорил: - Совершенно неверно. Перед войной, как свидетельствуют документы, вы отлично защитили диссертацию на звание кандидата наук. Многие диссертации идут на свалку, в архив, а вашу опубликовали, на нее и по сей день ссылаются и даже вот упомянули в недавно вышедшем учебнике для металлургических вузов.
Павел Петрович потер лоб, поморщился.
- Это была случайная работа. Накопился практический материал. Его признали интересным. Ну и вот… почти без защиты…
Заведующий отделом вышел из-за стола, взял руку Павла Петровича, пожал ее и сказал:
- Сегодня же докладываю о нашем разговоре секретарям. Завтра устроим встречу с ними и все решим. Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Никаких отказов не примем. Идите пока отдыхать до завтра, посоветуйтесь с женой…
- Несколько дней назад я ее потерял, - сказал Павел Петрович, подымаясь из кресла.
С полминуты, может быть даже минуту, они безмолвно стояли друг перед другом. В первое мгновение заведующий отделом побледнел от неловкости, теперь у него лицо, уши, шея краснели.
- Извините, - сказал он тихо. - Я вам искренне сочувствую. - Извините.
Снова отец и дочь подымались по лестнице, испещренной бранью в адрес Любки, у которой козьи ножки, снова Павел Петрович медлил перед дверью, прежде чем вставить ключ в скважину замка, снова была сумрачная передняя и все еще не снятая полосатая ткань на зеркале.
На этот раз Павел Петрович сбросил шапку, снял пальто и размотал шарф, и пошел он не в столовую, а в свой кабинет.
Да, он так и знал, он предчувствовал: вернешься - и все уже будет по-другому. Елены в доме больше нет, и не с кем больше советоваться, некому рассказать, как его вызвали в обком, что ему там предложили, какие крутые перемены ждут его впереди. Первый раз в жизни не с кем посоветоваться. Давно ли то было: он возвратился сюда, в этот дом, из райкома комсомола. "Меня посылают в деревню, на коллективизацию!" - еще в дверях говорил он своей Лене. И она захлопотала, неумелая его юная хозяюшка, складывая какие-то вещи в чемодан, потом оказалось, что эти вещи никому не нужны, что носки в каждой паре разные, что на рубашках нет пуговиц. Но это оказалось потом, потом… А тогда всю ночь пролежали они без сна, взволнованные, она шептала ему, чтобы он берег себя, чтобы ночью не выходил один на улицу, чтобы, зажигая свет в избе, непременно задергивал занавески, потому что кулаки стреляют в окна из обрезов. Или когда он пришел из райкома домой там, в Донбассе, и сказал, что надо ехать в Кузнецк. Снова тогда лежали рядом без сна, чтобы завтра пойти на вокзал за билетами. Или когда он пришел домой из райвоенкомата и сказал…
Сколько их было, этих "когда", сколько их было, этих крутых поворотов или подъемов в жизни! И не было среди них такого, чтобы совершал его он, Павел Петрович, в одиночку, без совета, без поддержки Елены.
Куда пойти, кто скажет слово? Костя? Вот он там, за стеной, спит так, что даже от стука дверей не проснулся. Он еще не понял, не осознал в полной мере, что значит остаться без матери. Оля? Бедная девочка, разве Павел Петрович не видит, как тяжко ей, как подавлена она страшным этим несчастьем. Бородин? Макаров? Шувалова? Шувалова… Нет, все они не годятся для того, чтобы пойти к ним и в ночной тиши, не спеша, сто раз повторяя одно и то же, обдумать и взвесить, принять и отвергнуть, отвергнуть и принять то новое и неожиданное, перед чем так внезапно поставила его, Павла Петровича, жизнь. И вообще нужно ли это все кому-нибудь?
- Папа, - услышал он. Рядом с его креслом стояла неслышно вошедшая Оля. - Папочка, - повторила она. - Что же будет? Что же делать? Папа…
Павел Петрович встал, обнял ее за плечи и прижал к груди. Оля слышала, как с глухим шорохом стучит папино сердце.
Павлу Петровичу казалось, что он утешает дочь в их общем горе; ему так казалось, на самом же деле он сам искал утешения, тепла, ласки. Обнимая Олю, он положил свою голову ей на плечо, и Оля чувствовала, как горячие тяжелые капли падают за воротник ее платья. Она гладила спину отца рукой, она шептала: "Папа, милый, родной, не надо. Папочка…" Больше что же она могла сказать? К ней приходило сознание того, что жизнь возлагает на нее заботу об этом большом, сильном человеке, который ее папа. Он много-много заботился о ней, вот пришла пора, когда ему нужны ее заботы. Годы не могли сделать того, что сделала одна минута. В эту минуту Оля почувствовала, что детство ушло от нее навсегда, что она стала взрослой.
Глава вторая
1
Лет двадцать назад под институт металлов, - в ту пору это была экспериментальная металлургическая лаборатория, - выбрали место в отдаленной и тихой части города - в Сосновке. Вокруг было пустынно, безлюдно; зимой тут все заносили снегопады, весной стучали в окна и в крыши сырые морские ветры, осенью на облетевшую желтую листву с шорохом падали с дубов желуди и перезрелые багряные ягоды с боярышника.
Деревья на участке стояли густо, как в лесу. Немало их впоследствии вырубили, чтобы заложить фундаменты мастерских, и все равно, сколько бы ни рубили, если заглянуть с улицы через глухой забор, строений никаких не увидишь, так надежно прикрыли их древесные кроны; подумаешь: парк, одичалый, заброшенный парк.
Меж двух- и трехэтажных серых зданий, которые еще с дней войны хранили остатки пятнистого камуфляжа, и в самом деле раскинулся обширный парк с извилистыми дорожками, с прудами и горками из искусственного туфа, поросшими ярко-красным лозняком.
Летом в парке было тенисто, и сюда, в эту зеленую тень, иной раз выносилась некоторая доля текущей работы института. Здесь, возле пруда или на склонах горки, руководитель группы производил разбор темы с младшими сотрудниками; здесь спорили, завтракали, отдыхали.
Зима загоняла всех в кабинеты, в лаборатории, в мастерские. В один из последних дней февраля, когда окна закидывало мокрым снегом, в пустом зале заседаний встретились два доктора технических наук - старик Малютин и Бакланов, высокий стройный человек средних лет. Через зал заседаний пролегал кратчайший путь к институтскому буфету. Бакланов шел перекусить. Малютин уже закусил. Они поздоровались, и Малютин сказал:
- Не спеши так, Алексей Андреевич. Ничего хорошего там уже не осталось. Чай да кефир. Иди-ка сюда, присядем на минутку.