…Черное пепелище, и только печи и холодные трубы стоят… Нет ничего…
Как в траурной процессии, мы тихонько продвигались среди этих страшных руин, уже замытых дождями, завеянных ветрами. Отряхивая лапки, пробиралась вдоль дороги невесть откуда взявшаяся кошка. Завидя нас, она метнулась в сторону, вскарабкалась на полуразрушенный остов печи, изогнулась и, вздрагивая всем телом, проводила машину печальными желтыми глазами.
В конце деревни Алексей остановил машину, сошел на землю, стал озираться.
- Здесь, вот здесь должен быть дом ее, - бормотал он, стоя над грудой обгорелых бревен. - Ну, жилье спалили, а ведь жизнь-то спалить нельзя, должно же остаться живое…
И сразу, будто в сказке какой, с мертвого царства спало заклятие: впереди на проселке появились люди. Мы двинулись навстречу, и скоро нас обступила толпа.
- Да, вот что наделали проклятые! - рассказывала высокая женщина с осунувшимся, бледным лицом. - Чего им надо было? Налетели, давай бомбы бросать. Видно, не на ком было злость сорвать… А ночь, глухая ночь! Как море огненное, все занялось кругом. Не знаешь и бежать куда, везде гибель…
- Ну, теперь им конец пришел, - говорила другая. - Верно ведь?
- Верно, фашистам конец пришел.
- Куда нам стало деваться? Остались все, кто в чем был. Ушли в лес, землянок понаделали…
- И женщины одни да дети: мужики - кто в армии, кто партизанил. Во всей деревне только и осталось четыре старика.
- Не в этом сила, - досадливо перебил их Алексей и все оглядывался, всматривался в лица. - Вернутся теперь ваши мужики. Не долго, потерпите малость. А вашего брата я тоже хорошо знаю: всегда со слез начинаете, а там, гляди, и дело не так-то страшным окажется. Эх, мы с вами еще и песни споем! Вы мне вот что лучше скажите: где Наталья Купавина?
- Наталья?
- Наташа? Где-то здесь. Нет разве ее?
- Значит, спит еще… Из землянки на воздух, в шалаш выбралась.
- Спит? А ну-ка, ведите.
Мы оставили машину и всей толпой пошли в сторону леса.
Шалаш Натальи, сооруженный из ветвей и сена, стоял возле куста рябины, и красивые разрезные листья свисали прямо над входом. Заслышав шум, хозяйка выскочила, немного испуганная.
- Что, что такое? - повторяла она, не в силах еще стряхнуть с себя сон.
- Да ничего, - подошел к ней Алексей. - Здравствуй, Наталья Купавина. Узнаешь?
- Узнаю, - нетвердо ответила она, - как не узнать! А был ты тогда совсем что покойник. Жив остался?
- Ну вот, - развел руками Алексей, - да как же я могу не живым остаться? Кому я нужен мертвый? Я всегда живой. Ты мне сына моего подавай. Сберегла?
- Сберегла. Поболел он зимой, да ничего, выходила…
Алексей не дослушал, отодвинул ее, нырнул в шалаш и тотчас, пятясь, вышел обратно.
- Вот тебе, Катенька, получай первенца, - торжественно сказал он, передавая ей спящего мальчика. - Я говорил: вылитый твой портрет…
Катюша охнула, подхватила Василька на руки и принялась целовать, разглаживая его спутавшиеся волосы. Мальчик зашевелился, потянулся и скользнул на землю. Открыв глаза, он растерянно взглянул на Катюшу, на Алексея и вцепился в юбку Натальи.
Василек был действительно очень хорош, хотя, конечно, и не походил на Катюшу. Разве только эти мягкие белые волосы, голубые глаза и очень круглые, полные щеки чем-то напоминали ее.
- Здравствуй, Василек, - сказал Алексей, протягивая ему руку. - Не забыл еще отца-то? Помнишь, как мы с тобой в этом лесу выполняли боевое задание? А? - Алексей покачал головой. - Нет, не помнишь. Забыл, поди, и как грибы печеные ели…
- Это папа твой, - шептала Наталья и толкала Василька в спину. - Подойди.
Мальчик сделал два шага и остановился, недоверчиво поглядывая на Алексея. Он не решался не только приблизиться к нему, но даже сказать хотя бы одно слово.
- Ну, пойди тогда к маме, - сказал Алексей, - если таким отцом, как я, недоволен.
Васек уткнулся лицом в подол Натальи.
- Матерью-то я ему называлась, так он и привык, - виновато сказала она Алексею. - Своих у меня не было. - И стала кланяться Катюше: - Ты меня прости, пожалуйста, я ведь не знала.
Катюша зарделась, что-то хотела сказать, ответить Наталье, ее перебил Алексей:
- Ладно. В этом деле теперь вы одни разберетесь. - Он взял меня за руку и отвел в сторону. - Что с народом-то делать, а?
- Да, положение тяжелое, что говорить!
- Поехали, - сказал Алексей и пошел к машине.
- Куда?
- Поехали, - повторил он, - увидишь.
Алексей на этот раз был так настойчив, что сопротивляться ему было невозможно.
Машина рванулась, и мы поехали обратно той же дорогой. Теперь, в первых лучах утреннего солнца дубы и клены казались еще красивее.
- Я вот что думаю, - сказал Алексей, - может, мне переменить фамилию?
Это было так неожиданно, так не вязалось с нашим предыдущим разговором и вообще ни с чем не вязалось, что я мог только произнести:
- О!
- Нет, я говорю серьезно, - продолжал Алексей, - и сомнения у меня вот в чем. Подрастут ребята и начнут учиться. И вот, скажем, станут они большими людьми… Почему не станут?
- Да я и слова не сказал, Алеша.
- А я тебя и не просил говорить, - скороговоркой сказал он. - И вдруг им сделается стыдно за такую фамилию. Ведь если разобраться, так у меня это даже не фамилия, а кличка сибирская. Был какой-нибудь прадед у меня с худыми ногами, его подразнили, а дед чей стал после этого? Ясно, Худоногов. Так и пошло. А потом и в книги записали. И пропала прежняя фамилия.
- А ты знаешь ее, прежнюю фамилию?
- Нет, не знаю. Для меня и такая - Худоногов - хороша. Никого у нас в роду нет таких, чтобы опозорились с нею. Спрашивают иной раз, так с гордостью еще скажешь: Худоногов, мол.
- Так что же ты сомневаешься? - заметил я. - И дети твои, кем бы они ни были, будут гордиться своей фамилией.
- А я и не сомневаюсь, - пожал плечами Алексей. - Я тебя проверить хотел: как ты к фамилии моей относишься?
Такого вероломства я уж стерпеть не мог и приготовился к длинной перепалке с Алексеем, но тут мимо нас замелькали палатки, и машина остановилась.
Капитан как будто и не уходил, стоял на том же месте. Алексей вышел из машины и взял под козырек. Теперь он был строго официален.
- Товарищ капитан, - сказал он, - деревня Кленовка немцами разрушена полностью. Все дома погорели. Люди живут в лесу, в землянках. Мужиков нет, жилье наладить некому. Положение очень тяжелое. Имея в виду, что ваша часть находится на отдыхе, прошу, помогите. - Алексей опустил руку, подошел к капитану: - Поможете?
Капитан улыбнулся:
- Что ж, ты прав, сержант. Надо помочь. Немного уже отдохнули, а по-настоящему отдохнем тогда, когда отстроим все наши Кленовки…
И поднял руку, будто уже готовый немедленно дать команду своему батальону.
Часть 2
КАТЮША ХУДОНОГОВА
1
Каменный фундамент
В жизни бывает много удивительных встреч. Особенно на фронте. Бесконечно разнообразны и необычны они.
Вот бухгалтер МТС попал в связные к майору, бывшему своему счетоводу. Вот два школьных товарища: теперь один из них летчик, другой командир партизанского отряда; летчик доставил на самолете для отряда оружие. Вот женщина-врач, хирург, в обожженном, кровоточащем лице танкиста узнает дорогие черты своего мужа… Одни, встретясь, пройдут свой боевой путь плечом к плечу, пока не встанет меж ними смерть или госпиталь, другие и вовсе счастливо вместе провоюют до конца, а третьи, быть может, только из окна санитарного поезда или на марше, где-то в строю, в движении масс, увидят на мгновение знакомый профиль, поворот головы… "Вася! Ты?.." - "Я…" - "Пиши…" - "Куда?.." - И ветер сорвет с губ, умчит последнее слово… Так получилось и у меня с Алексеем. Едва скрестившись, пути наши разошлись вновь.
По прибытии в Городище мне пришлось пройти одну за другой две медицинские комиссии. По состоянию здоровья я был уволен в запас.
Узнав об этом, Алексей заволновался:
- Домой поехал, значит?..
- Пока еще не домой, а мимо дома. В Иркутск сначала поеду, там буду получать назначение.
- Иркутск - это все равно что дома. Давай пройдемся, - предложил Алексей.
Мы побродили по берегу речки Ясельды, тихой, зеленой, солнечной, в птичьем гомоне, и стали прощаться. До поезда оставались считанные часы. Алексей добродушно посмеивался.
- Валяй, валяй, - говорил он поощрительно, - езжай. Осенью, я так думаю, в Чуне с тобой вместе будем налимов глушить. Колотушками. Не приходилось нам как-то. Приезжай.
- Приеду.
- То-то, смотри же!
И потер ладонью тронутый морщинами лоб.
- О налимах заговорили, - сказал он. - Сколько лет этого на уме не было! Поглядел сейчас на эту бот речку и вспомнил.
- А я посмотрел на нее и другое подумал…
Чуть выше того места, где стояли мы с Алексеем, в Ясельду упиралась проселочная дорога. Теперь она вся заросла травой. Мост был сожжен, редко торчали над водой обгорелые сваи. Люди нашли где-то брод и ездили теперь другой дорогой.
- Я подумал, Алеша, что не налимов глушить, а мосты чинить нам придется.
- Это тоже разговор, - поддержал Алексей. - Я и не собираюсь у себя на родине только с колотушкой по заберегам ходить. Эти мосты горели - угли мне на сердце падали. А часок и на налимов тоже всегда выкроится. Вот мы ходим с тобой, разговариваем, сколько времени провели? А мосты все стоят обгорелые. Выходит, лучше бы мы не стояли, а тюкали сейчас вдвоем топоришками? Да? А ведь нельзя и не поговорить нам, не попрощаться. Душа своего требует. А что строже в руках держать себя надо - это тоже верно, против этого ничего не скажу.
Ночью пассажирский поезд ушел на восток.
Разрушенные города, сожженные полустанки, на сотни километров снятые вторые железнодорожные пути. На оголенных насыпях бурьяны, незасыпанные воронки от взрывов авиабомб. У мостов плотные тенета проржавевшей колючей проволоки, оплывшие траншеи, окопы, там и сям бетонные гнезда, исковерканные автомашины и танки. И потом вдруг оазис среди бесчисленных разрушений - нетронутые села, ветряки на холмах, мирно зеленеющие массивы хлебов, - война здесь прошла стороной. В движении на запад, когда цель твоя была только вперед и вперед, в ярости и гневе все это мелькало стремительно быстро. Теперь же особенно остро, почти физически ощутимо передавалась сердцу вся боль израненной родной земли.
Потом кончилась полоса исстрелянных снарядами, измятых танками, опаленных огнем лесов. Плотными стенами встали по сторонам дороги темно-зеленые ельники Котельнича, Шарьи, Кунгура. Поезд мчался по самым гребням хребтов, и круглые вершины Уральских гор - сокровищницы бесценных богатств русской земли - убегали назад. Лето было в самом разгаре, где-то далеко горели торфяные болота, и когда наш поезд выкатился на просторы степей Барабы, все вокруг лежало в плотном синем дыму.
Я не раз пересекал Сибирь из конца в конец. Все города, станции, разъезды на главной магистрали от Иркутска до Омска я помнил наизусть. Не задумываясь, я мог бормотать скороговоркой: "…Нижнеудинск, Курят, Ук, Замзор, Алгашет, Алзамай… Базаиха, Злобино, Енисей, Красноярск, Бугач, Овинный…" И так без конца, редко-редко запинаясь, чтобы припомнить очередное звено в этой цепи географических названий. Но в движении с запада на восток названия станций гладко на память не приходили, а вспоминались с не меньшей трудностью, с какой удается иногда прочесть алфавит с конца. Я мыслью забегал вперед, отсчитывая во встречном направлении: "Тайга, Кузель, Хопкино, Яшкино…" - и тогда уже определял, какая станция ждет впереди.
Демобилизовавшись, я мог поехать куда угодно, в любой конец Советского Союза. Журналисту бывает полезно иногда менять место своего жительства - больше набирается у него впечатлений. Но что-то тянуло меня обратно в Сибирь, как тянет в родной дом. Край, в котором ты родился, вырос, провел юные годы, начал самостоятельную трудовую жизнь, навсегда становится твоим домом: куда бы и зачем ты ни доехал, невозможно в него не вернуться. Я возвращался в Сибирь "домой", даже не зная еще точно, где, в каком городе стану жить? "А что, если теперь мне попросить назначение в Н-ск?" - подумал я и удивился, почему раньше такая простая мысль не приходила мне в голову. Хороший город, с большим, интересным будущим. Теперь-то я знал цену атим маленьким городам: они подобны рядовым солдатам в великой армии советских городов. Одни из них к концу войны стали генералами - обросли новыми заводами, перебазированными из западных областей, другие, не повысившись в звании, заслужили славу героев: на фронте - сопротивлением врагу, в тылу - трудом на дело обороны. Так почему бы и в самом деле не попросить мне назначения в Н-ск? Взять и остановиться уже сейчас на денек, поискать заранее квартиру… Потом вернутся Алексей, Катюша…
Поезд подошел к Н-ску белым рассветом. Летом я люблю это время суток. Не ночь и не утро. Улицы, окропленные душистой пьяной росой, кажутся особенно широкими и просторными. Воздух недвижен, и тонкие листья тополей свисают грузно, словно они выстрижены из жести.
Я попрощался со спутниками по вагону, сдал вещи в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. Тихонько побрел знакомой дорогой к мосту через Чуну. Мне, привыкшему к виду разбитых, полуразрушенных селений, необычным казался этот тихий маленький городок. Как гриб, притаился он возле пня, и никакие вихри его не тронули…
А все же дорога раньше была здесь глаже. Помню, как однажды мы мчались по ней на телеге втроем: я, Алексей и Катюша. Сейчас так не поскачешь: выбоины, промоины, гребни насохшей грязи. Вот и мостик возле Песочной горки прогнил, и сквозь дыры в его настиле блещет вода, и кони, наверное, храпят и косятся, когда идут по такому мостику. В двухэтажном здании почты на веранде высыпались едва не все стекла. Только кое-где, в частом переплете рам, сохранились нетронутые островки. Так бывает только после разрыва снаряда. Но в Н-ске ведь не падали снаряды… А каменные дома все в пыли, и не поймешь, каким колером белили их в последний раз…
У сворота на Московскую улицу мне встретилось и другое. Заняв по переулку целый квартал, расположились ремонтные мастерские. Высокий тесовый забор продвинулся далеко вдоль Московской улицы, вобрав в свою черту близстоящие домики. Рабочий день еще не начинался, и глубокая тишина лежала вокруг. Ворота мастерских были распахнуты настежь, две дворничихи, одетые одинаково в защитного цвета гимнастерки и белые брезентовые фартуки, прилежно помахивали метлами. Я невольно задержался, заметив в конце двора длинный навес, заполненный симметричными штабелями низких плоских ящиков, а еще дальше, возле здания токарного цеха, - целый ворох цилиндрических чугунных заготовок. Так вот что: здесь в годы войны делали мины!..
Было, конечно, грустно оттого, что прогнил настил моста у Песочной горки, и высыпались стекла на веранде почты, и стали серыми от пыли давно не беленные дома. Но зато город для фронта делал мины. Город сознательно шел на разного рода неустройства в быту, но помогал победе. Ты, Н-ск, приходился шестым номером в минометном расчете: ты делал мины.
Над входом в помещение швейной мастерской еще алело поблекшее от времени полотнище: "Отдадим все силы фронту!" И здесь проходила линия обороны. Здесь шили обмундирование для армии.
А в школе, видать, был устроен госпиталь. Детишки потеснились, чтобы дать место раненым бойцам. Сами же, наверное, учились в две, а может быть, и в три смены.
Чем дальше я шел этими тихими улицами и переулками, тем яснее становилось, что Н-ск так же трудился в годы войны, как и все остальные города, что он сражался за Родину в общем ряду городов.
Стали попадаться первые пешеходы, где-то в переулке прогремела телега. Над Вознесенской горой протянулась розовая полоса зари. Набежал ветерок, встряхнул застывшие листья тополей…
- Здравствуйте! - через дорогу кричала мне женщина и шла торопливо, на ходу размахивая руками.
Одета она была так, как одеваются печники или каменщики: фартук забрызган известкой и глиной, лоб повязан платком над самыми бровями. Она была немолода, мелкие морщины рассыпались по всему лицу, и только губы ее слегка розовели.
- Фу, задохлась я как! - сказала она, поравнявшись со мной. - А я вас давно заприметила, кричала, махала, да вы все не видите. Задумались, что ли? Не узнаете?
- Видел я вас, а где - не помню.
- Ксенией звать. Подруга я Катеринина. Теперь вспомнили?
- Вспомнил. Вы очень изменились, трудно узнать.
- Изменилась? Со стороны, конечно, заметнее. А я, по себе, ровно бы все такая же. Хотя, - и нота сожаления прозвучала в ее голосе, - у меня и седины сейчас сколько хочешь найдется. По годам-то бы и рано еще, - она вздохнула, - да ведь мужа и сына у меня убили, и осталась я одна.
Я молча пожал Ксении руку, крепкую и жесткую от работы. Она прерывисто вздохнула. Помолчав немного, спросила:
- Вы к своим?
Мы оба знали, о ком идет речь.
- Да. Только со стариками-то я не знаком.
- А его самого, Федора Ермолаича, и дома нет, на рыбалку уехал. Устинья Григорьевна с ночевкой в Рубахину ушла, к обеду вернется. Зайдите к ней.
- Зайду обязательно! А вы, Ксения, куда, на работу?
- На работу. Пройдемтесь попутно? Да вот нынче чего-то рано схватилась я. Однако будет еще часа два до начала. Не спится. Вы теперь насовсем?
- Совсем. Хочу здесь устроиться на житье.
- Это правильно, - обрадованно сказала Ксения, - город наш очень хороший.
- Вы мне квартиру подыскать не поможете?
- Квартиру? - задумавшись, переспросила Ксения. - Конечно, у Алексея, как вернутся они, вам будет тесно. Двое стариков у него прибавилось, дети будут. - Она вопросительно посмотрела на меня: - Знаете?
Я наклонил голову.
- Ну, а вам нужна тишина. У меня разве посмотрите комнатку? Если понравится…
Ксения остановилась в нерешительности. И я понял, что она хочет вернуться домой и скорей показать свою комнату, но в то же время боится, не плохо ли в ней сейчас прибрано.
- Я вечером к вам зайду, - сказал я. - Вы где живете?
Ксения назвала улицу и номер дома. И тотчас же, выделывая в воздухе пальцем зигзаги, дополнительно объяснила:
- От Алексея пойдете - сначала направо, за угол, потом налево, потом опять направо, потом, аптеку когда пройдете, еще направо, вроде бы взапятки, тут в третьем доме с краю на левой руке я и живу. У меня вообще-то жиличка одна есть, - как бы извиняясь, добавила она, - только вы не бойтесь: совсем в отдельной комнате, вам не помешает.
Мы шли узкими, поросшими травой переулками. Восток наливался светом. Над Вознесенской горой веером развернулись первые лучи еще невидимого солнца. Осторожно пробираясь меж сверкающих лучей, над лесистым горизонтом поднялось легкое и светлое, как головка одуванчика, облако. Проплыло немного и исчезло, растаяло в глубокой синеве.