Ксения, спрятав руки под нагрудник фартука, рассказывала о каких-то незначащих пустяках. О большом дожде, что прошел над заречной частью города и ни единой каплей не смочил землю в слободе, о мальчишке, которого укусил за пятку пестрый щенок, а мальчишка от этого вдруг стал веснушчатым, о новых табличках с названием улиц, еще о чем-то. Потом остановилась, взяла меня за руку и, словно о самом неотложном и важном, спросила:
- Вы все еще не женатый?
И, уловив в лице у меня недоумение, поспешила объяснить:
- Война, я понимаю. Только и вы уже не парень, паренек, а молодой мужчина. Вам семью надо, жену. Фундамент в жизни надо закладывать. Чего же все так, без крыши над головой жить? И не только ради себя, если хорошо рассудить, - это общее дело, крепкая семья всего народа касается.
- Я только что с поезда…
Ксения отпустила мою руку. Пошла вперед и, поглядывая через плечо, заговорила еще серьезнее:
- Я вам сосватаю. Нет, нет, не отказывайтесь. Постороннему человеку бывает виднее. Я так-то ведь не сваха, этаким не занимаюсь и вообще свах не люблю. Но - могу посоветовать. Жена или муж по характеру - для человека в семье это самое главное. От этого и вся его жизнь потом сложится. Когда согласно друг друга ведут, вперед на пользу общую будут двигаться, а ежели, в тычки - так всю жизнь на месте и простоят, как тина в тухлом озере. Вот хотя бы, к слову, Катерина, как она вам кажется?
- Хорошая женщина. Прекраснейший человек.
- Нет, а я вам скажу по-другому. Женщины - они до единой все хорошие, только дать им развернуться - тоже многое от мужчины зависит. Катерина-то хороша при своем Алексее. А при другом, может, и она бы не такой была. И Алексея она тоже по-своему переделала. Был бы он, может, парень-забулдыга, коли к другим рукам прибился. А у нее характер сильный…
- Ну что вы, Ксения! - я не дал ей закончить. - Катя! Да мягче ее характером вообще трудно человека сыскать.
- Смотря как вы характер понимаете, - возразила Ксения. - А я так всегда вам могу доказать.
- Докажите. Интересно, как вы докажете…
Мы вышли к мосту, поднялись на насыпь. Мимо нас промчалась легковая машина, обдав пылью и сизым бензинным дымом.
- Ну что ж, Ксения? Доказывайте. Я вас слушаю…
- Когда вы с такой придиркой, не буду я вовсе рассказывать.
Лицо Ксении стало сухим, неприветливым. Обида, непонятная для меня, но задевшая, видимо, ее очень сильно, разлилась в глазах, в углах губ. Я невольно подумал: не то что Катюша, над которой трунить и смеяться можно было сколько угодно. Бывало, насупится, наморщит брови, а сама не в силах улыбку сдержать.
Ксения молча пошла вперед, похлопывая крупной ладонью по некрашеным перилам моста. Я приотстал на два-три шага. Так мы спустились с моста и свернули вправо по берегу, где вперемежку с домами тянулись поросшие полынью и лебедой обрывы, в которых было много набросано битого стекла и жестяных консервных банок.
Мне в этот край идти было незачем, и я хотел уже попрощаться с Ксенией и повернуть обратно. Но тут моя спутница поднялась на ладно сделанное крыльцо длинного двухэтажного пома и поманила меня за собой.
- Нет, нет. Зайдемте на минутку.
Я успел прочесть надпись на стеклянной табличке слева от двери: "Городская больница".
- Что нам делать здесь?
- Увидите…
Полутемный, пахнущий свежевымытым полом коридор привел нас к высокой, блистающей белизной двери. Ксения стукнула согнутым пальцем в филенку и, не дождавшись ответа, потянула на себя медную ручку.
В комнате не было никого. Стояла узкая кушетка, покрытая клеенкой и поверх нее короткой, в коричневых йодных пятнах простыней. Подальше - столик с никелированными коробками и стеклянными банками, умывальник, медицинские весы, а справа от двери, за ширмочкой, - деревянная вешалка, вся увешанная больничными халатами. Вошла дежурная сестра. По-знакомому она кивнула мне головой и тут же обратилась к Ксении:
- Не забываешь?
- Не забываю, Антонина Львовна.
Высокая, худая, с запавшими щеками и синевой усталости под глазами, Антонина Львовна была удивительно стремительной в движениях. Переставила на столике банки, коробки, одну из них наполнила водой, бросила в нее какие-то инструменты и включила электрическую плитку. Занимаясь работой, она успела снять косынку, оправить закатанные валиком гладкие черные волосы и снова повязаться, подойти к зеркалу, проверить, хорошо ли лежит воротничок, и растушевать мизинцем неяркую помаду на губах.
- Извините, - не поворачивая головы, сказала она (это относилось ко мне).
Ксения быстро скинула забрызганный известью фартук и сунула его в угол, за ширмочку. Взяла себе халат с вешалки, другой подала мне.
- Петра Петровича вот с ними попроведать зашла. Как он там? Можно к нему?
- Идите. На днях думаем выписать. - Антонина Львовна хлопотала возле своих никелированных судков и коробок, по-прежнему стоя к нам спиной. Я в недоумении надел халат.
- Какой Петр Петрович?..
- Увидите…
Отлогой двухмаршевой лестницей мы поднялись на второй этаж. Ксения шла, распахивая двери одну за другой с той свободной уверенностью, которая приобретается давним знакомством с помещением.
- Вы здесь работали, Ксения?
- Как же! Всю войну. Сиделкой… Сначала в школе был госпиталь, потом сюда остатних перевели. Ну, вот мы и пришли.
Палата окнами выходила на восток и вся, словно внутри нее горел огромный огненный шар, была наполнена ярким светом. В палате находился только один человек. Он стоял у окна, заложив за спину руки, и мне сразу бросились в глаза его тонкие с фиолетовым оттенком пальцы.
- Мы к вам, Петр Петрович, - сказала Ксения, проходя прямо к окну, - навестить вас. Вот товарищ, - она посторонилась, давая мне место, - поговорить с вами хотел. Может быть, в газету напишет.
Я ничего не хотел, но у Ксении был явно какой-то свой план, и разрушать его мне казалось неудобным. Петр Петрович медленным движением отвел руки из-за спины и, еще более медленно приподняв правую, протянул ее мне. Я ощутил холод бескровных, еле гнущихся пальцев, заметил, каким напряженным стало его лицо, словно, управляя движением своей руки, ему приходилось решать трудную математическую задачу. Чувствуя всю неловкость такого знакомства, я назвал себя.
- Вы, Петр Петрович, про руки свои расскажите, - требовательно проговорила Ксения. - Товарища это очень интересует.
Петр Петрович показал на свободный стул, сам уселся на подоконник. Та напряженность в лице, с какой он подавал мне руку, исчезла. Он наклонил голову, разглядывая завязки на своих суконных с войлочной подошвой туфлях, и я увидел у него на темени несколько багровых рубцов. Такие же рубцы у него темнели и на шее, на щеках и делали еще более узким его бледное лицо. Говорил он задумчиво, растягивая слова, будто не решаясь закончить фразу, а иногда и на самом деле не заканчивая. Смотрел он исподлобья, сбычившись, и оттого на лбу собирались глубокие морщины, а светлые, чуть зеленоватые глаза уходили под сильно развитые надбровные дуги.
- А что вас интересует? - внимательно спросил он. - Как я потерял руки или как их вновь приобрел?
Я все еще не мог разгадать замысла Ксении. Но если ей так хотелось…
- Расскажите, что сами найдете нужным.
- Все, все, как есть, с самого начала и до конца, - вмешалась Ксения. - Только… - И многозначительно шепнула что-то Петру Петровичу на ухо.
Он было вскинул на нее удивленные глаза, пожал плечами, но тут же опять опустил голову и стал смотреть н, завязки своих суконных туфель.
- Ага… Да… Это мне осколками мины наделало. Бывают, знаете, такие странные ранения. Одному моему товарищу пулей самый кончик уха отстрелило. А то был случай: пулей же у командира роты мундштук изо рта выбило. У меня, вот видите, голову как исцарапало, на шее тоже рубцы, а лицо ничего… Руки зато… Кости, сухожилия перебило и нервы тоже… Кульками руки повисли… А я по профессии художник-гравер, для меня руки, гибкие пальцы - это главное…
Сразу в госпиталь меня. Там - непременно ампутировать обе руки. Понимаете, все перебито, висят… Но я гравер, художник-гравер. Не даю ампутировать. Все думаю: а вдруг есть какой-нибудь один шанс?.. Кричу, что руки еще живые у меня… Тогда корпусной врач… говорят, два часа чудодействовал, пока я лежал под наркозом… А меня после вот сюда, в Н-ск, в бинтах и в гипсе привезли.
Петр Петрович повернулся боком, только теперь я заметил блеснувшую у него в складках больничного халата золотую звездочку Героя Советского Союза. Резкий солнечный свет отбрасывал от головы Петра Петровича тень. Он говорил, слегка покачиваясь, и тень все время ползала по косяку.
- Когда кость разбита на крупные куски, - заговорил он снова, - все это как-то складывается, срастается, но если получилось мелкое крошево, то… Перебитые нервы тоже… На сухожилиях рубцы… Кровообращение нарушено, питания ткани не получают. Отеки, мучительная боль… Одним словом, тут я сам потребовал ампутации…
Он говорил совершенно спокойно и даже словно вспоминая приятное. Морщины на лбу у него разошлись. Потом он засмеялся, тепло, искренне засмеялся. Смех не шел к тому, что он говорил, но я видел его руки, худые, с фиолетовым отливом, целые и двигающиеся руки, и мне тоже стало весело от сознания того, как упорно боролся человек с тем, что, казалось, было неизбежным.
- И кто же спас вам руки? - спросил я, теперь уже крайне заинтересованный.
Петр Петрович ответил не сразу, сидел, двигая головой так, словно отыскивал лучший угол зрения на какой-то одному ему видимый предмет.
- Тут история, с одной стороны, может быть, и смешная, но вообще-то очень серьезная, - неуверенно заговорил он. - Складно я рассказать, пожалуй, не сумею. Наговорю вам как попало, а вы сами потом разбирайтесь…
Я оглянулся на Ксению. Та стояла, засунув руки в карманы халата, и непроницаемо смотрела мимо меня.
- Поступила к нам в госпиталь медсестра, - медленно закатывая рукава и обнажая испещренные глубокими шрамами руки, начал Петр Петрович. - Светланой… звали ее… (Ксения утвердительно наклонила голову.) Когда она узнала, что я художник и что мне руки будут отнимать, целый скандал подняла, начала меня упрашивать, убеждать… Убедила… Отказался я от ампутации. Просил отложить. Но воспаление-то продолжалось, надо было чистить, промывать, перевязывать и следить, чтобы не пропустить и тот момент, когда и ампутацию уже поздно… Больной не знает этого, больной верит врачу, а… Ну, ночами напролет и сидела возле моей койки Светлана, хотя не нянька она, а медсестра была, и, кроме того, потом оказалось, днем она на курсах училась еще. Сама, бедная, на лицо как восковая стала, а, представьте, этим ночным подвижничеством… Все врачи потом удивлялись, и больные тоже, ее мужеству, терпению… Свищи остались, осколки костей выходили, перевязки бесконечные, но процесс остановился. Температура упала, сон появился, радость - в душе соловьи поют… Но потом что же… Стал я замечать, деревенеют руки у меня. Ткани ссыхаются, чувствительности никакой, пальцы почти не шевелятся, застывают, как замороженные. Исход ясен… Будут висеть сухие, бессильные плети… Словом, сдал я. Мрачные мысли опять… Боль адская… Светланы не было, экзамены держала. Появилась, а я в тоске. Честно признаюсь: заплакал… Душа разрывается: полюбил я… Как не полюбить такую? И она тоже… так все считали… Но руки-то сохнут… Понимаете состояние?.. И опять пошли у Светланы бессонные ночи. Я усну, а она сидит, гладит мои руки, массирует, пальцы шевелит, сгибает, разгибает… Днем на электрические процедуры водит. Добилась, профессор две операции сделал… Ущемленные нервы… Потом опять на процедуры разные и массаж, лечебную гимнастику. Светлана уйдет, я лежу один… Сам начинаю в локтях руки сгибать, пальцами шевелить… Хочешь средний, - а шевельнется указательный. Дрогнет только - и все. И опять ищешь тот нерв, который бы твоего приказания послушался. Снова шевельнется указательный… А тебе средний хочется. Этим все дни… Голова даже устает. Отдыхаешь, когда Светлана придет. Опять она с пальцами возится… И вот опять добилась… В мышцы кровь поступать стала, согрелись у меня руки. - При этих словах Петр Петрович приподнял их, согнул в локтях, потом вытянул, осторожно повернул ладонями вверх, слабо сжал пальцы в кулаки, засмеялся. - Шевелятся, движутся… Мои… Живые… Полгода прошло. Рисовать могу…
- Простите, но что же теперь… как у вас со Светланой? - Я не мог удержаться от этого вопроса.
Он наклонил голову, и волнистые морщины легли на его высокий лоб.
- Светлана оказалась замужней… Она мне хорошо все объяснила. Я понял, согласился… "Я вас, - сказала, - и любила и люблю. Человека люблю. Человек человека всегда любить должен, помогать в беде. А если я промолчала, что замужняя, - простите, про эту линию тогда не подумала, что вы меня еще и как женщину полюбить можете…" Конечно, она тут слукавила, потому что понимала превосходно и раньше…
Я никак не мог примириться с такой развязкой.
- Жаль, конечно, - сказал я. - Если бы она не замужем оказалась, тогда бы ваши линии лучше сошлись…
- Нет, нет, - быстро возразил Петр Петрович. - Я здорово сейчас во всем разобрался. Тогда бы сошлись только какие линии: моя любовь и ее любовь. А самая главная линия - любовь к человеку - рядом прошла бы.
- Все-таки… - настаивал я.
- И ничего не все-таки, - решительно отрезал Петр Петрович. - Любила бы она меня просто как женщина - вы бы за это ее полюбили? Нет! Это, мол, дело ваше личное… А за то, что человека она во мне любила, кто не полюбит ее? А? Спросите любого, кому про это все рассказать… За любовь к человеку все люди будут любить. Так что это шире, больше…
Долго стояла тишина. Никому не хотелось нарушить ее первому.
Наконец Петр Петрович соскользнул с подоконника.
- Вы представляете: днем учиться, по ночам здесь, возле меня, а ведь надо еще и к занятиям готовиться, и домашние дела тоже…
- В войну все женщины были так, - вставила Ксения.
- А Светлана еще умела примером своим… - фраза, как и многие у него, осталась незаконченной, но было понятно, что он имел в виду.
- Нет, чего ж тут, - примирительно проговорила Ксения. - Я не спорю, я просто так сказала. - И беспокойно посмотрела на солнце. - Ну, поправляйтесь, Петр Петрович, всего вам хорошего. Мне на работу, я ведь теперь не сиделка, а каменщик. Новое строить надо.
Петр Петрович проводил нас до дверей, и я с особым чувством взял в свои ладони его холодные пальцы. Выйдя на улицу, Ксения тронула меня за плечо.
- Не досадуете, что я вас завела? А я привыкла, частенько забегаю. Интересный он, этот Петр Петрович, любит людей. Рисует хорошо, хотя руки его плохо еще слушаются.
- А где теперь Светлана?
- Нет ее в городе, - с сожалением сказала Ксения, - не вернулась она с фронта еще.
- Вот как! На фронт уехала? А не повлияла на этот отъезд история с Петром Петровичем?
- Ну что вы! Последнее-то время и муж ее в этом же госпитале лежал. Они с Петром Петровичем очень подружились. А показать ее, если вам так любопытно, я могу, у меня дома портретик есть. Вот вечерком зайдете - увидите. Не такая, как вы думаете.
- Откуда вы знаете, как я думаю? - засмеялся я.
- Да уж знаю, - сказала Ксения. - По-вашему, она должна быть ангелочек ватный.
- Нет, Ксения, - остановил я ее. Меня даже оскорбило такое предположение. - Мне Светлана представляется не ангелочком, а женщиной ласковой, но с твердым, сильным характером.
- Как у мужчины, что ли?
- Мм… Как сказать… Нет, пожалуй, и посильнее мужского характера. Это… больше, шире, чем просто мужской или просто женский…
- Тогда дело иное, тогда нашему с вами спору конец, - миролюбиво сказала Ксения и перевела разговор на другое.
Так беседуя, мы прошли обратно по набережной, свернули вправо, потом еще куда-то, - я не обратил внимания на дорогу, запомнились только маленькие, потемневшие от времени деревянные домики, - и вдруг очутились на строительной площадке.
Отступая вглубь, должно быть на ширину будущего садика, но продолжая линию улицы, почти на половину квартала протянулся каменный фундамент. В одном его углу уже поднималось начало стены, доведенной до оконных проемов первого этажа. Вокруг громоздились клетки кирпича, груды желтого песка, оставшегося от кладки бутового камня. Тачки, носилки, ящики, выстланные вокруг постройки тесовые дорожки - все было испестрено брызгами глины и извести. В глубине двора, на широком дощатом настиле, по кругу ездил верхом на серой длинно-гривой лошади босоногий парень - готовил раствор. Высокие, сильные, запыленные красной кирпичной пылью девчата подносили на узких и длинных носилках к рабочим местам материал. Каменщики, готовясь к укладке, обметали голиками насохший сор. Подходили рабочие, в дальнем конце улицы показалась автомашина с прицепом, нагруженным бревнами.
- Здорово у вас размахнулись! - оказал я, с восхищением оглядывая строительную площадку.
- Вся улица будет каменная - делать, так по-настоящему, - ответила Ксения, торопливо завязывая тесемки на фартуке. - А вон там, в конце, завод построят, из дерева шелк станут делать.
Она обошла постройку кругом, стала в ряд с другими каменщиками, поманила рукой подсобницу и, ловко помахивая плоской лопаткой, стала набрасывать на фундамент раствор и укладывать кирпичи. "Не меньше как трехэтажный будет", - подумал я, прикидывая прочность фундамента и размеры его.
И мне захотелось скорее-скорее получить назначение, найти угол для жилья, снять свой дорожный костюм и взяться за работу, большую, трудную работу - такую, чтобы, как этот вот будущий дом, потом украсила нашу землю. Занято-снующие возле постройки люди, озорные выкрики девчат, стук топоров и грохот сгружаемых бревен - все это будоражило душу и зажигало жаждой труда. Работать, скорее работать! Какое это счастье: вернуться к мирному труду!
Итак, с ночным поездом я еду в Иркутск за назначением!.. А пока…
Я исколесил весь Н-ск вдоль и поперек. Вышел за город, постоял на берегу Чуны. Тихо журчала на перекатах вода, в однообразном и дремотном ритме перемещались среди камней отлогие волны, солнечные зайчики метались и прыгали по всей поверхности реки. Густыми стаями низко носились острокрылые ласточки, то в погоне за мошками, грудью черкая по воде, то, взвиваясь ввысь и сделав в теплой синеве летнего неба стремительный разворот, скрывались в источенных гнездами глинистых обрывах берега. Но долго созерцать эту бездумную красоту было непереносимо. Не тишина и беспечная нега сейчас манили меня, а биение большой жизни, ощущение близости работающего человека. И я пошел на лесозавод.