На заводе, в дальнем углу биржи, складывали доски. Можно было не глядя определить их ширину. Одни ложились в штабель, издавая смачный, чавкающий звук, - тесины широкие, тонкие; другие дребезжали, подпрыгивали - дебелые плахи, бруски. Как будто вовсе рядом повизгивали вагонетки, на которых подвозили нераспиленные бревна к раме. Громыхала, разматываясь, цепь на лебедке.
Мое внимание привлекла стайка рыбешек. В окне между плотов они смело разгуливали взад и вперед, спинками почти касаясь поверхности воды. Иногда они, повиливая хвостами, опускались вниз и совсем скрывались из виду. Потом появлялись вновь и, завидев упавшую на воду букашку, толпой бросались за ней.
Увлеченный своими наблюдениями, я забыл о Катюше. А когда оглянулся, на берегу ее не было видно.
- Катя! Катя! - позвал я.
Она откликнулась где-то в березнике.
- Ты куда ушла?
- Гри-бы собира-ю-у… Иди помо-га-ать…
Березничек был невысокий, немного выше человеческого роста, но очень густой. Трава в нем тоже была густая. Я долго ходил, пробираясь сквозь плотные заросли, но не мог найти ни грибов, ни Катюши. Я аукнул, она, лукавая, не отозвалась. А тут опять напала мошкара…
Наконец я заметил обабок величиной чуть ли не с чайное блюдце. Однако стоило мне дернуть его за корешок, как шляпка упала на землю - настолько он оказался дряхлым и червивым. Это меня обозлило.
- Катя, - сердито сказал я березнику, - ну их к черту, твои грибы, я пошел обратно на берег.
И тогда березняк отозвался заливистым хохотом.
Катюша, оказывается, ходила все время поблизости от меня, но только из шалости держалась против солнца.
Она вышла навстречу мне простоволосая. Солнце, пробиваясь сквозь плотную листву, озаряло ее мягким желтым вечерним светом. Казалось, лучи этого света запутались у нее в волосах - так неотступно они следовали вместе с нею. В платке, завязанном узелком, она несла грибы, их крепкие шляпки так и выпирали сквозь ткань платка. В другой руке Катюша держала букет желтых с пунцовыми открылками венериных башмачков, перемешанных с голубыми орликами.
- А чего ж ты, - с усмешкой сказала Катюша, - чего ж ты грибов не набрал?
- Я их много наломал, да все побросал: взять было не во что, - небрежно ответил я.
- А-а! - покачала головой Катя. - Ну, пойдем встречать Лешку.
Пока мы бродили по березняку, вода поднялась еще сантиметров на двадцать. Протока, разрезавшая остров, стала еще шире, и течение в ней стремительней. Верхняя часть острова была теперь почти сплошь затоплена. Густые, как всходы пшеницы, торчали над водой макушки тальников. Лодка, пересекая протоку, поднималась, по-видимому, в последний раз; на островке, держась на плаву между кустами, виднелись только два бревна. Солнце опустилось вовсе низко; берег, на котором был расположен лесозавод, затянули вечерние тени, но дальний берег, протока и русло реки сверкали огнями, словно там были разбросаны тысячи зеркал и разноцветных фонарей. Они то гасли, то зажигались вновь, перемещались, скользили по воде и неожиданно из желтых превращались в рубнново-красиые. Даже черная смоленая лодка, казалось, была иллюминована целыми гирляндами маленьких электрических лампочек. Коряжина, узловатая, источенная лесными пожарами, задела корнями за подводный камень, встала на дыбы, стряхивая капли воды, засверкала бенгальским огнем и упала.
Лодка забуксировала последние бревна и отвалила от острова. Люди - их было пятеро - гребли чем попало: кто веслами, кто драницей, кто колом. Так, покрикивая, посвистывая, они проплыли над протокой и выпустили бревна в запань.
Катюша засуетилась.
- Чего ж я жду? - воскликнула она. И я понял, что все это время она таила тревогу за Алексея. - Пойду грибы чистить, похлебку варить. Придете, сразу свеженького покушаете.
- Погоди, Катя, - попытался я удержать ее, - приплывет Алеша, и все вместе пойдем.
- Придете одни. Не то подумаете: хороша хозяйка - совсем заморила.
Она засмеялась н быстро зашагала от берега. Возле забора остановилась и прокричала:
- Лешке скажи, чтобы портянки выжал хорошенько, ноги-то, поди, промочил.
И скрылась в кустах.
Через несколько минут подчалила и лодка. Мужики, едва выбравшись на берег, поспешили к сторожам, сидевшим у реек, вытащили кисеты и закурили. Алексей не курил, отмахнулся от их приставаний и стал подниматься в гору один. Увидев меня, остановился.
- Вот это да! Ругаться пришел?..
- Ругаться? - я удивился. - За что?
- Да вот подвел я тебя, задержался.
- Ну, это пустяки… Ты, Алеша, портянки хорошенько выжми, - вспомнил я наказ Катюши, - ноги, поди, промоч… - И не договорил: Алексей стоял босой, в засученных до колен штанах.
- Промочил! - досадливо фыркнул он. - Пятнай их, этих раззяв, - обутки мои утопили… Глядеть на них муторно, - покосился он на мужиков. - Пошли.
Поеживаясь от колючек, впивавшихся в босые ступни ног, он стал рассказывать:
- Вот, ясное море, не повезло! С утра еще эти раззявы трехчеленный плот сгоняли, да промахнули и на приверху острова посадили. Ну, два челена отрубили, столкнули, в запань водой унесло. Ладно. А третье челено присохло. Так они что? За кисеты, пронастиной дымить, а потом через запань в столовку - обедать. А тут и часы подходят смену кончать. Вот и гудок заревел. Ну, народ, ясно, узелки под мышку - и по домам. Пошли. Иду я берегом, тороплюсь, сам думаю: "Чего-то щепу потянуло, и реку начинает бугром вспирать, похоже, быть большой воде". И время такое - самые коренные воды. Нет мне
только сидит. Я ему так и так. Он и за ухом не чешет,
"Метеролог, говорит, знаменитый. Ежели быть подъему воды, нам с наблюдательной станции позвонят".
А я и говорю: "Пока вам позвонят, вас с заводом вместе водой унесет".
Ну, ему только смешки. Хорошо, заходит директор, Василий Степанович. Прислушался, говорит: "Шутки шутками, а за рекой поглядывать надо".
Тут и звонки с наблюдательной. С выкатки бегут.
"Валом, - кричат, - вода прет! Аврал, аврал!"
Ишь ты - аврал! Побежали первую смену догонять. Ну, кого вернули, а кто уже ушел. Пришлось весь завод останавливать да на запань народ посылать. А река-то словно взбесилась, на глазах дуется, растет!
Ворочаюсь с плотами в запани, а самого червяк сосет. Знаю: поменее метра даст еще река на подъем, перережет протокой островок, сорвет челено в протоку, протокой в русло - и поминай как звали. Я туда, я сюда, все при своем деле заняты.
Гляжу: растяпы-то эти стоят на берегу, между собой разговаривают: "Унесет челено - вычтут с нас".
Я к ним:
"Вычтут? Это что - ерунда! Не в этом сила! А лесу-то не станет. Где его взять? Камни, что ли, пилить завод зимой будет?"
Ну, они: "Эка, подумаешь, для завода плот один. Все равно что медведю дробина. Нашел убытки. Нам-то похуже будет, ежели стеганет по карману".
Тут я их и взял в резку. И взял. Драл, драл с песком.
"Садись, говорю, в лодку. Поехали лес выручать. Унесет - головы пообрываю".
Загнал их в лодку, сам влез. Поехали. Гляжу - через островок уже протока начинает намечаться: словно вспотел камешник, водой напитался. Подошли к челену: один бок на плаву. Давай рассекать да по пятку бревен в запань отводить. Двоих, которые понадежнее, я в лодку, а с другими двумя - челено караулю. На самом бою челено стоит - того и гляди, в реку выжмет.
Ну, что же! Попусту обутки драть пожалел, вода теплая. Разулся, положил обутки на дальнем крайчике челена, стою, кручу из тальника вицы - бревна связывать. А вода прет, как в трубе. Идет-бредет один растяпа, тальнику для вичек нарубил, на плече тащит, а талины длинные, гибкие, по воде сзади него вершинками скребут. Влез он на челено.
Я ему: "Эй ты, тише, обутки не смахни!" А он: "Чего?"
Повернулся и, как метлой, шарк их в реку. Ах ты, ясное море, только голяшками мелькнули! До того мне их жалко было, что слышал, вроде закричал обуток один, когда стал захлебываться. А? Вот дело-то!
Мы выбрались на дорогу. Алексей уже не ежился на колючках, а шел, благодушно шлепая босыми пятками по мягкой пыли. И сразу в другом тоне заговорил о неудачливых сплавщиках.
- Этих растяп по-доброму отлупить бы следовало или, в крайности, хотя одного, да пригляделся - от души ребята взялись. Пыхтят, спины не разгибая работают. Подумал, подумал, не вовремя обругай человека - только вред сделаешь, сердце ему зря обожжешь, а толку ни насколько. Ругать надо тоже умеючи. Ну, так и стерпел. А теперь и зло прошло. Вижу: ребята-то они неплохие.
Он помолчал и решительно закончил:
- Но как там ни говори, а раззяв этаких свет еще не видывал.
Мы вышли на открытую лужайку. Горизонт раздвинулся, с левой стороны вдали сплошь синели горы. И только в одном месте их раздвигала Рубахина падь. Падь начиналась гольцами - безлесными сопками, и на острых вершинах гольцов еще играло угасающее солнце, а везде-везде уже был вечер. У самой дороги кликнул первый перепел и притаился, видимо заслышав наши шаги. Алексей вздохнул:
- Да, пропала наша охота. А хотелось, ясное море, ух как хотелось на зверя поглядеть, в тайге чайку попить.
- Ну ничего, сходим в другой раз.
- В другой-то в другой, - пробормотал он, - а такой вечер зря пропадает - это тебе не больно?
Эти слова вырвались у него так искренне, так непосредственно, что и меня охватило глубокое сожаление о потерянном вечере. Вспомнились чудесные ночи, проведенные с Алексеем в лесу. Захотелось помолчать, увидеть над собой - хотя бы только лишь в воображении! - купол из зеленых ветвей душистого пихтача и кедровника. Так мы и шли, мечтая в торжественной тишине. Но наши мысли имели, должно быть, какой-то общий логический ход, и я не удивился, когда Алексей сказал:
- Хочу я о Катюше с тобой потолковать. И вот о чем… - Он передохнул, как бы обдумывая, что говорить дальше. - Вот я на заводе работаю, постоянно с людьми, всюду - надо не надо - нос свой сую, людей учу, и люди меня всему учат. Ладно. А Катюша что? Как в кругу привороженная. И вот чувствую я себя перед ней нехорошо. Будто я рыба и она рыба - оба харюзы, я в проточной воде плаваю, а она в стоячем озере. Как тут быть?
- Работайте оба на заводе, - посоветовал я.
- Не в этом сила, - пожал плечами Алексей. - Ты вот неженатый и в этом деле плохо разбираешься. Завод заводом, это одно, а в семейной жизни что еще главное? Чтобы унижения одному перед другим не было. Вот что главное! Ну, я на заводе работаю. Катюша дома тоже работает, - значит, оба работаем. Так ежели считать только по работе, все у нас ладно, и нет никакого друг перед другом унижения: всякая работа хороша. Не об этом я. Сразу и не скажешь - очень это дело тонкое, а получается, что Катюша умом вроде глупее меня. Вот и хочу я придумать такое, чтобы этого не было, чтобы не получалось ей от этого обиды. Только почувствуй один перед другим унижение - и жиьни конец. Сразу в стороны разлетайся.
- Ты напрасно так думаешь, Алеша, - запротестовал я. - У тебя этого не случится. Во-первых, никакого унижения для Кати нет, и Катя вовсе не глупая, она…
- А ты слушай, - перебил Алексей, и я понял, что он говорит очень серьезно и теперь решает большую проблему, - ты слушай, я не говорю - глупее меня. Я говорю - вроде глупее… Тонкость! А вот как по-твоему? Я и газету прочитаю, и даже какое ни есть письмо тебе пошлю, сам напишу, а Катюша-то - вот оно и не глупее - не умеет. В далекой тайге, в самой глухомани родилась, всего населения - изба одна, там и выросла, так и осталась неграмотной. Сейчас не об этом речь, - но раньше я как-то и не думал. Ну, грамотная, неграмотная - заботливая, и ладно. Живем согласно, чего еще? Какую еще жену надо? Только понял я: такое согласие, может статься, ненадолго. Будет жить, пока унижения своего не поймет.
И самое хитрое дело теперь для меня: послать бы Катюшу в школу… Пробовал ей намекнуть об этом - с намеков ничего не выходит, вроде как совсем не интересуется. А ежели начать разговор понажимистее… Так сам сообрази: ко взрослой женщине с этим как подойти? Гляди, и размолвка готова. А я этого не хочу. Какая бы ни была размолвка - правильная, неправильная, - а в жизни трещину даст. Вот я и думаю: поговорить с ней крепко или не поговорить? Не поговорить сейчас - все равно лет через пять, а разговор начнется. Да еще, гляди, сама тогда скажет. И сейчас начать - тоже дело трудное. А тут мне в голову и пришло: поговори-ка ты. Дело твое постороннее, втолковать ты ей сумеешь. Как ты думаешь?
Я мог бы сразу рассеять все опасения Алексея, мог бы прямо сразить его. Но я ничего не сказал. Я подумал: зачем же портить радость Катюше? Пусть она, когда найдет нужным, расскажет о своей затее сама.
4
"Громобой"
Весь день шел теплый дождь. Тучи ползли низко над землей, едва не цепляясь за макушки телеграфных столбов. Горы были затянуты серым курящимся туманом. От изобилия влаги сразу откуда ни возьмись - на обочинах улиц, по откосам канав, возле заборов - появилась свежая зелень. Набухшие сочные стебли травы торчали даже из щелей тротуаров.
Катюша, прикрыв мешком, как капюшоном, голову и плечи, мыла под дождем комнатные цветы и потихоньку напевала:
Дождик,
дождик,
дождик,
дождик,
ты не лей, как из ковша, -
осыпай росинками.
Я и так хороша,
а стану картинкою.
- Ты чего расхвасталась, Катенька? - крикнул я ей из окна. - Погоди, пусть сначала люди похвалят.
Она, не оглядываясь, ответила:
- Да разве от тебя дождешься?..
Я запротестовал:
- Ну, это ты напрасно.
- А что, хвалил?
- Конечно. Неужели так ни одного раза и не помнишь?
- Помню. Вправду бывало. Вот, значит, и выходит, не сама я себя, а люди хвалили. А? - И стала дразнить меня: - Да ты чего в окошечко-то, как скворец, высунулся? Взял бы да вышел на крыльцо. Эх, да тебе не в чем… Вот оно что…
Чуть не месяц я пробыл в окрестностях Н-ска и все никак не мог попасть в город, навестить Худоноговых. Попутчиков на лошадях не попадалось, а пеший ходок я был неважный. Наконец, преодолев свою нерешительность и выбрав кратчайший путь - малопроезжую, похожую на таежную тропу, проселочную дорогу, ранним тихим утром я зашагал в Н-ск. Но не прошел и половины пути, как подул ветерок, по небу побежали реденькие светлые облачка, потом пошли погуще и потемнее, а еще через полчаса весь горизонт окутался низкими серыми тучами, и начался дождь. Впереди - пятнадцать километров, и назад - тоже не менее, а поблизости нигде никакого жилья…
Катюша так и ахнула, когда я ввалился в комнату, мокрый, как сама вода. Вместо приветствия я потребовал прежде всего какой-нибудь одежды.
Алексея не оказалось. Как объяснила Катюша, он третью неделю не приходил домой и ночевал на лесозаводе.
- Сам знаешь Лешку, какой он упрямый; если чего задумает сделать, так, пока не кончит, не отстанет.
- Что же он задумал?
Катюша ответила не сразу. Несколько раз она повела плечами, как бы затрудняясь подыскать нужное слово, а потом сказала отрывисто:
- Катер.
Я не понял было:
- Катер? То есть как это - катер? Какой катер? Ты объясни подробнее.
- А чего тут подробнее? Вот дождик перестанет, если хочешь, сходим вместе, сам посмотришь.
И больше не стала разговаривать о катере, засуетилась, опять понесла под дождик цветы.
Я отошел от окна, досадуя на скверную погоду и размышляя, насколько неприятным покажется обратный путь: на дороге лужи, грязь, а в густых ельниках с деревьев будет капать вода за воротник…
Тут я услышал возбужденный голос Катюши.
- Не пойду я сегодня, как хочешь, не пойду, - говорила она. - Тоже надумали: что ни день, то новое. По дворам ходили - это еще ладно, а чего мы там будем делать? У самой в доме не прибрано. Надо печку побелить, половики вытрясти, занавески на окнах вторую неделю висят нестиранные.
- Катерина, - возражал ей женский голос, - не стану я с тобой под дождем тары-бары разводить. Сказано всем приходить, - значит, и ты приходи. Что это вдруг такая упрямая стала?
- Ксения, - понижая голос, ответила Катюша, - гость у нас. Давнишний знакомый, пришел пеший, вымок, устал. Чего же он один будет томиться? И Лешка на заводе. Сколькой день дома не ночует. Постряпать хотела ему, отнести на завод.
- А-а, - с сожалением сказала Ксения, - гость у тебя. Вот не знала. Так как же быть? И там тоже дожидаются.
Пришлось мне вмешаться в разговор и заявить, что я в самом деле устал и лягу отдыхать, а Катюша, если нужно, конечно, может идти по своим делам. Ксения очень обрадовалась, улыбнулась и, как будто чем-то мне была обязана, несколько раз повторила:
- Спасибо, спасибо. Вот спасибо вам.
И побежала по тротуару.
Катюша внесла цветы, расставила их по местам - в комнате сразу повеяло приятной свежестью - и стала одеваться.
- Это что же, - с напускной серьезностью сказал я ей, - уж не начальством ли каким ты сделалась?
- Тебе вот смешки, - остановилась Катюша, - а у меня все мысли впереплет идут. Сама на себя, случается, так разозлюсь…
- А что такое? - спросил я уже серьезно.
- Ну что? Ничего. Училась грамоте, думала, так себе, для Лешки приятное сделать, а тут и люди узнали, а потом… затянули бабы на собрание, да и… - Катюша отвернулась, - выбрали, как грамотную.
- Ого! Здорово! Так тебя поздравить надо? Куда же тебя выбрали?
- Куда, куда! Подумаешь, куда? В санитарную комиссию - вот куда!
Нельзя было без смеха видеть надутую физиономию Катюши. Она насупилась еще сильнее.
- Смейтесь, смейтесь - вам-то что? А у меня большое беспокойство. Ну, в санитарную комиссию еще ничего, это для меня не страшно, - а то ведь могут и другое чего-нибудь…
- Ну, например, чего?
- Ничего - вот чего! Не понимаете, так и дразнить не надо, - торопливо застегивая курмушку, ответила Катюша.
- Катенька, ты рассердилась?
- Рассердиться не рассердилась - чего мне сердиться на вас? - а раздосадовалась.
- Вот ты какая? Неужели тебе это неприятно? Доверие товарищей, общественная работа!..
- Да смотря что. Я чего боюсь? Ведь бывает так, выберут куда-нибудь женщину на серьезное, а она курить начнет.
- Катенька, - давясь от смеха, попытался я возражать, - да с тобой-то этого не случится. Это же от человека зависит.
- Конечно, от человека, я и не говорю, что от лошади, - Катюша в замешательстве остановилась на пороге.
Она никак не могла разговориться, все время смотрела в пол, поглаживая ладонью ручку двери.