- Вот как я все это понимаю. Конечно, я люблю, чтобы чисто было: хоть у себя, хоть у соседей. С грязнулями так и знакомство водить не хочу. Прямо противно к таким ходить. Будто люди сами не понимают или в тягость им чистота. А как ты неряху чистоте научишь? Станешь стыдить, говорить, так не совесть, а только злость в них расшевелишь. Когда еще сама по себе зайдешь с таким разговором, - вышло не вышло, попрощалась - и домой; живи в грязи, если тебе нравится, я за тебя не ответчица. А вот теперь, когда стала я выбранной, выходит, хочешь не хочешь, а нерях соседских должна я к чистоте приучить. А если не пересилю их, так меня же позовут на собрание и спросят. И стыдить меня будут. За чужую-то грязь!
Катюша разошлась не на шутку, покраснела и, как обычно, когда горячилась, потрясла левой рукой с широко растопыренными пальцами. Она изо всех сил старалась обосновать свое недовольство, но ее выдавали глаза: они противоречили словам и явно показывали, что быть "выбранной" все-таки, в сущности, очень приятно.
- Вот, видел? Сегодня прибежали за мной, - после минутной паузы продолжала Катюша. - На слюдяную фабрику надо идти, знаешь, возле площади, я тебе показывала. Уже полгода как работает. Ну вот, целая комиссия пойдет смотреть, какая чистота в ихнем общежитии, будто там запущено здорово, грязи много. А комендант там какой! Ты про него ничего не слыхал? Ильющенко по фамилии. Ну вот, а мне говорили…
- Катерина, что же ты стоишь? - крикнула в окно возвратившаяся Ксения.
- А чего за мной бегать? - откликнулась смущенная Катюша. - Сказала, что приду, - значит, приду.
- Фу-ты, дождище какой! - фыркнула, отбегая, Ксения. - Идти, так скорее. На фабрике будем ждать.
- Мне что еще досадно в этом деле, - сказала Катюша, уже приоткрыв дверь, - иной раз по дому надо чего-нибудь сделать, а тебя отрывают. Было раз, что даже Лешка без обеда остался, - с оттенком негодования закончила Катюша и вышла, хлопнув дверью.
Вернулась она вскоре, быстро прошмыгнула в кухню и сразу взялась ставить самовар.
- Повезло! - радостно сообщила мне из-за переборки. - Коменданта не застали, а без него и ходить в общежитие нечего, отложили комиссию на завтра.
- Что же ты развеселилась? - удивился я.
- Да ну его, Ильющенку этого, век бы с ним не встречаться! Такая тупица! - И загремела самоварной трубой. - Открой двери, пожалуйста, надымила я, никак самовар не разожгу.
Я открыл дверь и залюбовался: на западе широко, по всей линии горизонта, открывалась розово-желтая полоса чистого неба. Дождь перестал, однако с крыши еще скатывались крупные капли и звонко плескались, попадая в кадушку с водой. На заборах галдели галки. Круглогрудая сорока скакала вдоль дороги, волоча по грязи намокший хвост.
Туча отодвинулась еще дальше, выглянуло солнце, и тогда окрестности города, тальники над рекой, дальняя тайга, вершины гор - все расцвело, все раскрасилось желтыми, зелеными и голубыми тонами. А на востоке, одним концом рассыпавшись над рекой, размахнулась огромная радуга.
- Ишь ты, воду из реки пьет, - сказала Катюша за спиной у меня. - От стариков я слышала, будто радуга из реки воду высасывает и в болото переливает.
- А ты этому веришь?
Катюша засмеялась и не ответила.
- Пойдем чай пить, самовар вскипел.
Бывает так, что на дворе бушует буря: скрипят деревья, хлопают ставни, на крыше гремит задранное ветром железо, - словом, царит самый страшный и беспорядочный шум, а ты спишь и ничего не слышишь. Но стоит в дальнем углу комнаты чуть-чуть поцарапаться мыши, и сразу проснешься. В эту ночь наверняка по дороге возле самого Алексеева дома не раз проезжали скрипучие подводы, не раз соседские собаки поднимали неистовый лай, безусловно, горланили в положенные часы и первые, и вторые, и третьи петухи - ничего этого я не слыхал. Меня разбудили елова, сказанные тихим-тихим шепотом:
- Ну, Катя, я пошел.
Я даже взмахнул руками, силясь стряхнуть с себя сон. Ведь это же Алексей!
И в самом деле, он стоял у переборки, что разделяла комнату и кухню, и, должно быть собираясь уходить, прощался с Катюшей. Сквозь полумрак я различил, как Катюша, заметив мое движение, притянула к себе Алексея и зашикала на него. Но я проснулся уже окончательно и, второпях нащупывая на стуле костюм, корил Алексея:
- Алеша, что ж ты меня не разбудил, когда пришел? А теперь, кажется, уже уходишь. Так и не поговорим.
Алексей подскочил, звонко шлепнул меня по спине ладонью:
- Вишь ты, дело-то какое. Я и не собирался приходить, да работенку последнюю закончил, а тут и дождь перестал - чего я, думаю, в стружках буду валяться, схожу лучше домой, Катюшу попроведаю, соскучился. Ты понимаешь, как связался я с этим катером, так за месяц, не знаю, раза три ночевал ли дома. Прихожу гляжу, на стене пиджачок твой мокрый висит, сушится, ты спишь-посыпаешь. Чего ж будить человека? Катюша говорит: "Проспится, я тебе его на завод сама приведу". Ну ладно. А все-таки за плечи потрогал: думал, проснешься, так ты помычал только, как бычок, да на другой бок повернулся. Я и отстал. Ну, а теперь вставай, раз проснулся, - ежели хочешь, на завод вместе пойдем.
Я быстро оделся, умылся, Катюша нам насовала в карманы чего-то съестного, и зябкой утренней ранью мы зашагали знакомой мне дорожкой на лесопильный завод.
Лужи на дороге почти везде впитались, подсохли, и вместо них в колеях блестели намывы мягкой черной грязи, похожей на сапожный крем. Впереди нас, пригнув к земле голову и старательно прячась под нависшие над колеей кустики травы, бежал жаворонок. Он смешно подпрыгивал, когда нопадал лапкой в грязь, бочком брезгливо отскакивал в сторону и каждый раз непременно оглядывался на нас, будто стыдился своей неловкости. Так он бежал очень долго, до тех пор пока ему не преградило дорогу целое озерко дождевой воды. Обойти озерко было негде, в мокрую траву обочь дороги жаворонку лезть не захотелось, он сердито чирикнул, вспорхнул и полетел невысоко над полем.
- Лето, - сказал Алексей, - наступило лето, и даже жаворонок - чего бы ему? - стал серьезным. Полетел молчком, а весной гляди бы как заливался.
- А почему это так?
Алексей покосился.
- Не понимаешь разве? Забота. Должно быть, подружка где-нибудь с птенцами. Оно хотя для птицы корма и вдоволь, а выходит, дело-то не только в корме. Забота, - повторил Алексей. - А кроме того, и важничает: завел, дескать, семью, дети есть.
Он сказал эти слова таким наставительным тоном, что мне захотелось над ним подтрунить.
- Вот бы и тебе, Алеша, заважничать. Сына…
- Да. Очень нам сына хочется, - задумчиво ответил Алексей, - А насчет важности, как тебе сказать, - нет! Таким, видно, я и останусь, пока старость не согнет. - Он помолчал. - На меня ведь если что найдет - пока не добьюсь, не отступлю. Я вот тебе не рассказывал, как я женился?
- Нет, не рассказывал. Я давно хотел спросить, да все стеснялся.
- Вот тебе на! Чего же тут стесняться? Спросил, и все… А я ведь Катюшу украл. Да. Вот ты улыбаешься, а ничего смешного в этом нет. Воровал я не так, как раньше заведено было для обрядности, а по-серьезному, потому что выхода другого не было. Я тебе сейчас объясню.
Жила Катюша в тайге - отец, мать и никого более. Одним словом - рыбацкая избушка, зимовье. До ближнего соседа, считай, полста километров. Ну вот, жили они и не только летом, а и по всей зиме заездки на реке городили. Наловят рыбы - да в город.
А я прежде в тайгу часто езживал, была у меня любимая дорога, как раз через их зимовье. Еду, остановлюсь погреться, чаю попить, коня покормить. Со стариком сдружился, с Катюшей познакомился. Друг другу понравились. Я-то парнишка, а она и вовсе молоденькая. Веселая, приветливая. Сядем за стол, она мне лучший кусок подкладывает.
В город рыбу продавать старик всегда с Катюшей приезжал, ночевать у меня останавливался. А жил я тогда уже один, отец умер, братья в Иркутск уехали. Скучно - терпенья нет. Ту осень последний раз я в тайгу съездил, коня продал, сам на завод поступил - только-только его построили. На людях как-то веселее. И главное, не кто-нибудь ты, а государственный рабочий.
И вот зимой приезжают мои приятели - Катюша со стариком. Опять рыба. А мороз - аж стекла в окнах трещат. Поторговали они, ночевать пришли все посиневшие, руки не разогнуть. Натопил я печку пожарче, Катюша чаю попила, скорей спать улеглась - насквозь, бедная, промерзла. У печки легла, с головой шубой укрылась, а все вздрагивает. Старик сидит, чаек потягивает. Разговариваем - оба звонари.
Гляжу, отогрелась Катюша, из-под шубы голову высунула, спит, лицо цветет, как огнем пылает. И думаю:
"Вот, ясное море, заберет ее утром старик, усадит в сани да по такому клящему морозу за сто двадцать километров и повезет. А потом когда-то, когда еще приедут опять".
И чувствую: отпускать мне ее никак не хочется. Пусть бы, думаю, оставалась здесь насовсем.
Набрался смелости, да и сказал напрямик старику. А он даже глазом не моргнул. Говорит: "Об этом со старухой мы давно толковали и Катюшу тоже спрашивали. Ясно, чего тут, - друг другу вы пара. Бери расчет на заводе и езжай к нам. То-то заживем".
Я и рот разинул:
"Как так - к вам? Нет, Федор Ермолаевич. Давайте лучше вы в город переезжайте".
Куда тебе! Крутой старик. Зарубил на своем. Вижу: врос он в тайгу, как лишайник в серый камень. Хоть искроши его весь, а с корнем не вытащишь. Говорили, говорили до самого рассвета - и никак. Одно твердит: "Любишь Катюшу - езжай к нам".
От спора вовсе посуровел старик, и даже чай ему наливаю - не пьет.
Напоследок спрашиваю: "Сами ехать не желаете сюда - дело ваше, так Катюшу-то зачем в тайге держать хотите? Отдайте за меня все-таки".
А он: "Так ты что же, значит, меня со старухой двоих, совсем как зверей, в тайге оставить хочешь? Только от дочери и помощь. Да вот еще на зятя рассчитывал - думал, в дом возьмем".
Так и не столковались. Утро в окнах заиграло, стал я на работу собираться, сказал ему еще: "Ты погоди, Федор Ермолаевич, подумай, вернусь с работы, поговорим опять, не то сейчас Катюшу спросим".
"Будить ее не надо, говорит, впереди дорога тяжелая, пусть выспится. Проснется, сам с ней сначала перетолкую. Иди, дождусь тебя".
А прихожу с работы - их и в помине нет, уехали. Ну ладно, думаю, если ты меня обманул, так я с тобой сделаю еще чище.
Отпросился на заводе на недельку, дал мне директор резвого конька - огонь! На вожжах не удержишь. Запряг я в кошеву и поехал.
Старик встречает, улыбается:
"Приехал?"
"Приехал".
"Задело, говорит, за сердце?"
"Задело", - говорю.
"Ну и как?"
"А как? Вижу, тебя не осилишь, придется мне сюда переезжать".
"То-то, - смеется, - так бы и давно".
Катюши в этот момент дома не было, на реке прорубь чистила.
"А Катюша как?" - спрашиваю старика.
"Ей где ни жить, лишь бы с нами да с тобой вместе".
"Ну ладно, говорю, если так. Столковались, значит. Переночую, утром поеду дела устраивать. Дней через десять вернусь совсем".
За ночь конек отдохнул, утром сел я в кошеву, все трое вышли меня провожать. Прощаемся. Ворота открыты, конек не стоит - рубит снег копытами, едва его на вожжах сдерживаю.
Подзываю Катюшу.
"Катя, говорю, крючок у меня на воротнике расстегнулся, застегни, видишь, руки заняты".
Она к кошеве подошла, склонилась, я ее за плечи - уронил на дно, а сам коня хлестнул и пошел во весь дух. Думаю: только бы на раскате где не выпасть. Слышу: палит по мне из винтовки Федор, да все высит - пули над головой свистят. А место открытое, чистое - река. Ну, думаю, чего доброго, подстрелит сдуру.
Так с полверсты под страхом скакали, а потом перестал старик - видит, далеко, все равно не попадешь.
Так мы и поженились…
- Да, это целая история! А как же твой тесть? Помирились?
- Помирились. На второй год сам приехал с мировой. Еще и похвалил: "За дерзость твою, говорит, только и прощаю".
- А в город не переехал?
- Нет. Пока еще так и сидит в своем зимовье, вдвоем с Устиньей Григорьевной. Но прошлой зимой заезжал - подался. "Годика два поживу еще в тайге, - сказал, - а потом к тебе перееду, Алеха. Пересиливаете вы меня, старика, черти"… Ну, вот мы и пришли.
На берегу реки высился тесовый навес на столбах. Он вплотную примыкал к лесозаводской ограде и со стороны города был зашит горбылями до самого верха.
- Это я нарочно щели заколотил, чтобы посторонние люди зря глаза не таращили,0- разъяснил Алексей. - Не люблю, когда собираются, стоят, глядят да под руку шепчут. Эх ты, досада какая: на замке! - сказал он с огорчением, ткнув плечом низенькую калитку. - Придется нам с тобой в главные ворота обходить.
И пока мы шли, Алексей говорил:
- Насчет катера у меня мысли бродили давно. Нагляделся я, как с плотами на заводе мучаются. Ты сам посуди: считается наша река несудоходной, вся в камнях да перекатах. Самое длинное плесо - два километра, вот тебе и все плавание. Ну, а зато возле самого завода, у причалов, катерншко бы позарез нужен. Место такое, что подчаливать плоты к берегу - чистая беда. Рано начнут сплавщики подбиваться - впереди коса, на косу сядут; опоздают немного - либо на остров натащит водой, либо совсем мимо, главным руслом пронесет. А на катере - милое дело: вышел к перекату, встретил плот, зацепил его буксиром, и как тебе желательно, к любому месту можно подтянуть. Но вопрос тут в чем? При нашем мелководье никакой катер не пойдет, ежели обыкновенный катер с завода выписать, - у нас и плоты-то только однорядные всегда вяжут, без глубокой осадки, и то умеючи их надо сгонять. Значит, тут, по сути дела, нужен не катер, а вовсе легкая посудинка, только бы мало-мальская тяга на крюке у нее была.
И вот как влепилась мне мысль эта, спокоя не дает. Прихожу один раз на завод и прямо к директору: "А чего рам стоит, Василий Степанович, давайте попробуем - катер не катер, а штуковину вроде него построим. Мотор от трактора приспособим. Механики у нас на заводе есть. Железо, где какое надо, в своей кузнице скуем, а что из дерева и вообще собрать катер - я берусь. Лодки я делывал, а тут мало чем потруднее".
А директор у нас такой - сразу: "Мысль я твою понимаю. Хорошая мысль. Нужна нам такая вещь. Берешься сделать?"
"Берусь. Только двух помощников, говорю, дайте: одного, чтобы машину потом приспособил, опытного механика, а другого - просто где чего подержать, по дереву, же я сам все сделаю".
"Так, может, тебе инженера в помощь выделить?"
Заело меня. Понимаешь, такое чувство: будет инженер - выходит, я уже ни при чем. Как это так: он мне в помощники! Ясно, буду я у него в помощниках, либо спорить начнем с ним по каждому пустяку. А мне свою мысль отдавать жалко. Понимаю - и неверно это, а сразу справиться с собой не могу. Аж на сердце саднит. Задумал сам - сам до конца и довести должен.
"Дело ваше, Василий Степанович, - говорю, а голос у меня так и дрожит от обиды, - поручайте инженерам, ежели на Алеху Худоногова ни в чем не надеетесь. А я вообще-то свои силы знаю, что я могу и чего не могу. Я и денег с завода не взял бы и сделал бы по вечерам, в нерабочее время".
Посмотрел на меня директор, хитро так улыбнулся.
"Я ведь насквозь вижу тебя, Худоногов. Не хочу руки тебе связывать. И не в деньгах дело. Найдем и деньги, и временем рабочим я тебя стеснять не стану. Ищу способ, как тебе помочь. Может, тогда тебе чертежи откуда-нибудь выписать?"
"По чертежам заводским, Василий Степанович, делать нельзя. Заводские катера все глубокой осадки, а нам надо, чтобы он, как пузырь, поверху плыл. Называй потом его хоть и не катером, хоть бревном назови - лишь бы работал. А такой я без всяких чертежей сделаю".
"Ты уверен?"
"Уверен, - говорю. - Насчет красоты не ручаюсь, а ходить и тянуть за собой плоты будет".
"Ну, смотри, Худоногов, - говорит директор, - не подкачай тогда. За интересное дело берешься. Доверяю я тебе - давай строй. Ну, а не справишься, приходи, честно скажи - общими силами вытащим".
Взялся я, надо сказать, без всякой робости, Чего ж, казалось, не сделать? Фасон неказистый получится - таr это ерунда, не главное. Начали мастерить. И что ты скажешь? На деле-то и заколодило! Прямо с первого шагу/ Не выходит. И понимаешь, в чем заколодило? В размерах. Ничего заранее заготовить нельзя, хоть ты каждую дощечку по очереди делай. И то - вдвоем примерим, причертим, пристрогаем… Начнем прибивать, а она как-то винтом вывернется, на стыках ощерится, хоть кулак в щели суй. Не то кокоры так начнет сжимать, аж трещат, того и гляди лопнут. Тут только меня проняло, что значит чертеж. Вздумал сам начертить - ничего не получается. К инженерам сразу же пойти с повинной - самолюбие не позволяет. Прихожу к пареньку одному, на заводе у нас техником-строителем по капитальному ремонту работает.
"Федя! Я тебе весь вид его и все устройство словами опишу, а ты мне начерти на бумаге, так чтобы для каждой дощечки наперед размеры знать".
А он, близорукий, трет пальцами стекла в очках. "Не разбираюсь я в судостроении. Это специальное проектирование. А я только по жилищному строительству…"
"Ах ты, техник, техник! - говорю. - По жилищному. Да какое тут судостроение!.. Подумаешь, крейсер! Я-то еще меньше твоего в этих делах понимаю, а не то что чертеж - посудину сделать взялся. Давай рисуй! Ну… Корма прямая, нос немного с выкатом… во! Пошла!"
Начертил он мне. На бумаге все хорошо получилось, а на деле опять не то. Вот я и затосковал. Сказал, - значит, надо слово сдержать. А у меня не выходит: не поймешь - ящик не ящик, и вообще ни на чего не похож. Сижу, и злость меня разбирает.
"Ладно, - думаю, - все равно отсюда не уйду, пока в воду тебя не спихну".
Тут приходит Василий Степанович.
"Ну, мастер, как дела идут?"
"А что? - говорю. - Дела идут. У Алехи все идет всегда как следует. А как по-вашему?"
"Не знаю, надо посмотреть. Тут у тебя, кажется, неладно".
И берется за упругу. А ее у меня кованым гвоздем всю разорвало. Так меня и передернуло.
"Все ладно, Василий Степанович, - говорю ему. - Зачем вы на это смотрите? Ведь вся эта штука разбираться будет. Делано так только, для пробы, а тут, поди, уже разнесли: "Катер не выходит, катер не выходит!" Как это не выходит, когда выходит? Свистуны, языками треплют…"
"Значит, помогать тебе ни в чем не надо?"
"Пока нет…"
Ушел Василий Степанович. Так веришь - нет, сел я и заплакал. Не приди в это время Катюша, ие знаю, что над собой сделал бы. Целую ночь с ней проговорили, а наутро разломал я все и начал сызнова. И домой вовсе не стал ходить, затянул он меня, проклятый. После этого еще больше трех недель промучились, а ведь все-таки одолели. Да. Вчера покрасили. И мотор проверили. Работает как часики. Как-никак вещь получилась удачная. Вот, смотри.
А катер, вернее большая моторная лодка, оказался по внешности очень уродливый: пузатый, тупоносый, с высокой кормой. Он стоял на подмостках из бревен, носом к реке, готовый ринуться в воду.
Алексей ходил, щупал пальцем непросохшую краску на бортах и лукаво подмигивал:
- Ну как, здорово сделано?
- Для первого раза очень даже здорово, - сказал я. - Только, по-моему, очень уж он широкий.
- Некрасиво?
- Да… некрасиво.
- Не в этом сила, на воде сидел бы хорошо.
- На воде-то усидит.