Когда уже собирались садиться за стол, Ехевед вдруг вспомнила о нарзане. Вот нарзана в буфете не оказалось.
- Дорогой мой, ну как же можно без минеральной воды, - с виноватым видом обратилась Ехевед к мужу. - Чем же мы будем запивать этот ужасный коньяк? Возьми хоть пару бутылок. Больше не надо. В дежурном всегда есть. Только прошу тебя, не задерживайся.
Мне очень не хотелось своим посещением доставить Геннадию Львовичу даже малейшую неприятность, готов был пойти вместе с ним и, поднявшись, выразил это свое желание. Но он категорически запротестовал.
Ехевед проводила мужа. Заглянула на кухню, отдавая какие-то распоряжения няне, и легким шагом подошла ко мне.
- Соля, я очень хочу завтра встретиться с тобой, - взволнованно сказала она. - Завтра - воскресенье. Я свободна. Буду ждать тебя у Исаакиевского собора. В двенадцать часов. Я буду стоять возле второй колонны. Справа. Принеси с собой, Соля, веточку с моего клена. Хорошо? - спросила она и, не дожидаясь моего ответа, пошла в соседнюю комнату, где спала дочурка.
Скоро вернулся Геннадий Львович. Спокойным, уверенным шагом вошел он в столовую. Весело позвал Ехевед, поставил на стол несколько бутылок нарзана и сказал, что она не может себе представить, как ему повезло.
- Посмотри, что мне удалось купить, - и подал ей шоколадный торт.
Ехевед улыбнулась.
Геннадий Львович налил мне и себе коньяка, а в рюмку Ехевед всего несколько капель.
- Налей еще немного, - попросила она.
- Но ты ведь все равно не выпьешь, - сказал он, как бы извиняясь.
- А вот сегодня хочу выпить за тебя и за Солю, за ваши успехи. - И сама долила рюмку.
- В таком случае первый тост за талант музыканта - предложил хозяин. - В вашей, Соломон Елизарович, блестящей интерпретации произведений чувствуется глубокая, возвышенная человечность, кристальная чистота, эмоциональное своеобразие, а это мне и Ехевед очень по душе.
Чем лучше он отзывался о моей игре, тем сильнее я чувствовал себя виноватым за то, что у его жены и у меня есть общий секрет, который в какой-то мере сблизил нас, а от него отдалил.
Ехевед тоже выпила. Она шутила, смеялась, говорила без умолку, все время обращаясь ко мне, нисколько не скрывая этого повышенного внимания. Такой я ее видел впервые и прилагал все усилия, чтобы втянуть в разговор и ее мужа.
Геннадий Львович мне нравился. Он производил впечатление очень скромного, но в то же время знающего себе цену человека. Нравилось его энергичное, мужественное лицо с густыми черными, вразлет бровями и умными, выразительными глазами. Глубоко трогало внимательное отношение к Ехевед. Видно было, что он ее прямо-таки боготворит, гордится ею. Когда Ехевед вышла на кухню, он рассказал, с каким успехом она защитила диссертацию, а теперь по интереснейшей теме готовит докторскую. Работает день и ночь, света божьего не видит и к тому же может служить образцом материнской преданности, заботливости.
Мне было приятно все это слышать, но удивляло, что он не обращает ни малейшего внимания па ее возбужденное состояние, рассеянность, которые, насколько я знал Ехевед, не соответствовали ее характеру. Неужели это его не трогает или он умышленно не придает этому никакого значения, ставя себя выше таких пустяков?
Я подумал, что пора попрощаться и дать хозяевам возможность отдохнуть после дороги. Но Геннадий Львович вдруг вспомнил, что у них есть пластинка "Вариации на тему "Рококо" для виолончели" Чайковского в исполнении… он улыбнулся, помедлил и заключил:
- В прекрасном исполнении Соломона Зоненталя. - Ехевед вспыхнула от радости. Быстро нашла пластинку и завела патефон. Ярко освещенная комната наполнилась звуками музыки.
- Ах, какое нежное, бархатное звучание, - прошептала Ехевед. - Какая гамма тончайших человеческих чувств. Геннадий, ты ощущаешь эту глубокую эмоциональность?
- Великолепно, - с чувством произнес Геннадий Львович, когда музыка стихла.
- Только настоящий художник может так тонко, так полно передать всю глубину произведений Чайковского. Сколько раз, Геннадий, мы с наслаждением слушали пластинку, и кто бы мог подумать, что Соломон Зоненталь - это тот скромный, застенчивый паренек, что время от времени приходил на Восемнадцатую линию. Я тогда уже была знакома с тобой и целиком поглощена большим миром науки, в который ты меня ввел. А паренек часами молча сидел в плетеном кресле. И вот он стал таким прославленным музыкантом.
Ехевед была счастлива, радуясь всем сердцем моему успеху, и это воодушевление делало ее еще привлекательней. Геннадий Львович с нежностью смотрел на жену, откровенно любуясь ею. А она все не могла успокоиться, не догадываясь, что этим и смущает и огорчает меня.
- Ах, сколько радости, Соля, ты доставляешь людям своей игрой. Какое это счастье! Настоящий художник - это богом благословенный человек, который несет людям радость. Я всегда с восхищением и глубокий уважением смотрю на истинного художника, писателя, композитора, которые своим искусством обогащают, украшают жизнь…
- Уже поздно, - сказал я, поднимаясь. - Вам пора отдыхать.
Геннадий Львович просил меня посидеть у них еще немного. Завтра ведь выходной день. Но я настоял на своем. Они вышли со мной в детскую, показали спящую Суламифь, а потом отправились меня провожать.
- Соля, ты ведь ничего не рассказал о себе, - по пути в гостиницу обратилась ко мне Ехевед. - У тебя, наверное, очень интересная жена. Кто она - актриса, балерина, поэтесса? Есть дети?
Я ответил, что живем мы с женой только вдвоем, детей нет и она не имеет никакого отношения к искусству, работает в аптеке фармацевтом.
- Наверное, она очень красивая? - спросила Ехевед.
Я промолчал, не мог же я сказать, что сошелся с женщиной только потому, что она показалась мне тогда похожей на Ехевед.
Некоторое время мы шли молча и возле гостиницы стали прощаться.
- Я очень благодарен Ехевед, - сказал Геннадий Львович, глядя на меня своими ясными глазами, - за это знакомство. Если найдете свободную минуту, пожалуйста, приходите к нам. Вы всегда будете желанным гостем.
В номер я вошел сам не свой, будто совершил что-то плохое, непорядочное.
"Идти к Исаакиевскому собору или не идти?" - думал я утром следующего дня. И повторилось то же, что было когда-то перед первым свиданием с Ехевед. Но тогда, переборов себя, я не пошел и все равно получилось так, как захотела она. Разве я не понимал, что не должен идти, не должен больше встречаться, а сердцем чувствовал - все равно пойду. Пойду, потому что пообещал и она будет меня ждать, а главное, потому, что очень хотелось ее хоть раз еще увидеть и наконец-то узнать, почему она тогда так неожиданно уехала, даже не попрощавшись со мной. Все это столько лет меня мучило.
Я не затаил обиды, я только хотел понять, что же тогда произошло,
В половине двенадцатого я вышел из гостиницы. Стоял чудесный солнечный день, и улицы были полны гуляющими. И так же, как в былые времена, твердил себе - не надо, твердил… и ускорял шаг. К Исаакиевскому собору я подошел, когда часы показывали ровно двенадцать. Ехевед, которую я еще издали заметил, ждала меня у второй колонны. Увидев меня, она поспешила навстречу. Синее крепдешиновое платье облегало ее стройную фигуру, белый воротничок оттенял легкий загар лица. Выглядела она гораздо моложе своих тридцати двух лет.
- А я боялась, что ты не придешь. Всю ночь не спала. В себя не могу прийти. Один бог знает, что со мной творится, Соля. Спасибо! Спасибо за то, что ты здесь, - взволнованно говорила Ехевед, и глаза ее светились радостью.
Мне стало тепло на душе.
- Чего ты так смотришь? Я изменилась? - спросила она. - Уже не такая, как прежде? Мне ведь было всего семнадцать…
- Сказать тебе правду? - как бы шутя спросил я.
- Только правду. - Она улыбнулась.
- Тогда ты действительно была очень милая, красивая…
- Тогда? - разочарованно переспросила она. - А теперь я тебе уже совсем не нравлюсь? Ни капельки?
- Ты была хорошая, красивая, как молодое деревце, а сейчас стала еще лучше - в полном цвету, в прекрасном и щедром цветении. И на всем свете нет тебе равной!.. - горячо вырвалось у меня.
Обрадованная, улыбающаяся, она подняла красивую голову, откинув назад свои золотистые локоны.
- Всю ночь я думала о тебе, Соля. Ты стал таким мужественным, как будто даже вырос, но, когда вышел на сцену, я тебя сразу узнала и чуть не крикнула: Соля! Ты меня тоже увидел? Среди тысячи людей узнал меня. Ты играл, а я все время смотрела на тебя, и казалось, что ты со мной разговариваешь, вспоминаешь те летние дни и вечера. Я чувствовала, что ты играешь для меня. Я всем сердцем чувствовала это…
И мужчины и женщины, проходившие мимо, с восхищением смотрели на нее.
- Сердце тебя не обмануло, - сказал я, коснувшись ее руки.
Она слегка вздрогнула.
- Соля, хочешь, поедем в Летний сад или, знаешь что, давай отправимся в Петергоф. Там так хорошо. Это доставит тебе удовольствие, и немного отдохнешь. Тебе обязательно надо отдохнуть перед концертом.
Я согласился бы с удовольствием побыть с ней эти несколько часов, если б она сохраняла душевное равновесие. Если б она не была в такой экзальтации. Поехал бы с ней, куда бы она ни пожелала. Но в таком состоянии, в каком она находилась, я не мог себе этого позволить.
- Ну, что ты раздумываешь? Пойдем, - сказала Ехевед.
- И что ты потом скажешь Геннадию Львовичу?
- Он мне доверяет. И я ему тоже. Если он задерживается, значит, ему так нужно. И если он мне не рассказывает, я даже не спрашиваю, так же и он.
- И у вас всегда так?
- Во всяком случае, до сих пор так было. И сегодня, перед тем как встретиться с тобой, я сказала ему, куда иду.
- Зачем? Зачем тебе понадобилось это говорить?
- За девять лет у меня не было от него секретов. Никогда, до… вчерашнего вечера. Это меня мучило. Вот утром и сказала. Я не могла иначе, Соля. Не могу обманывать.
- А он? Что он сказал? - спросил я, окончательно решив никуда с ней не ходить.
- Он?.. Геннадий Львович исключительный, редкий человек.
- Ты не думаешь, что это может его задеть?
- Но он же мне доверяет, - с чисто женской гордостью ответила Ехевед.
- А уверена ли ты, что и теперь заслуживаешь полного доверия? - осторожно спросил я.
- Не спрашивай. Не знаю. Теперь ничего не знаю. Ах, Соля, что-то со мной неладно… Зачем, зачем ты только приехал?!
Да, все теперь ясно. С ней вообще нельзя встречаться. Слишком дорога мне эта женщина, чтобы ставить под угрозу ее до сих пор счастливую семейную жизнь.
- Тем, что ты рассказала, - заметил я, - добра ты ему не сделала. Геннадий Львович человек тонкий, умный, он, пожалуй, тебе ничего не даст заметить, но в душе застрянет пусть совсем маленькая, и все же болезненная заноза.
- Возможно, - задумчиво проговорила Ехевед. - Однако иначе я не могла.
Мы прошли молча несколько кварталов, и тут я вспомнил, что должен позвонить профессору, моему бывшему преподавателю, узнать о состоянии его здоровья, и сказал об этом Ехевед.
Без особого удовольствия она подошла со мной к телефону. Я позвонил.
Жена профессора сообщила, что мужа вчера забрали в больницу. Она собирается его навестить, и если у меня есть желание и возможность, то мы можем поехать вместе. Я ответил, что буду у нее не позже чем через пятнадцать минут.
Лицо Ехевед сразу изменилось, стало грустным и немного растерянным.
- Ты уезжаешь и оставляешь меня?
- Но я должен. Это мой профессор. Человек тяжело болен, - оправдывался я.
- Ну, а если так, я тебя не задерживаю, - проговорила Ехевед, стараясь подавить чувство обиды. - А какая у тебя на завтра программа?
Я ответил: днем концерт на Кировском заводе.
- А вечером?
- Вероятно, вечер будет свободен.
- Если хочешь, Соля, позвони мне, хорошо?
Она поехала домой, а я в дом профессора. Чувствовал, что поступил правильно, но в то же время было досадно, больно, что я таким образом расстался с ней.
Вечером я выступал в Кронштадте перед краснофлотцами. На следующий день - перед рабочими завода. Концерты прошли с большим успехом. Преподнесли много цветов. Было жаль, что Ехевед при этом не присутствовала. И очень хотелось ее снова увидеть. Если б не свидание возле Исаакиевского собора, я бы, возможно, заехал к ним, тем более что Геннадий Львович меня приглашал. Но сейчас чувствовал себя в какой-то мере виноватым перед ним. Ехевед могла рассказать и то, что, когда он выходил в гастроном, мы условились о встрече. А это выглядело совсем уж некрасиво. И все же я решил позвонить. Несколько раз снимал трубку и снова клал на рычаг.
Вечер был свободен, я не знал, куда себя девать. Лучше всего пройтись, а заодно дать жене телеграмму. Давно не писал. Наверное, она беспокоится. Я сел к столу, чтобы набросать текст телеграммы, и никак не мог его составить. Никаких чувств у меня к ней не было. Притворяться не хотелось, а ограничиться несколькими холодными фразами не мог - она этого не заслужила. Сколько я ни думал, ничего придумать не мог. Написал только адрес, и тут мне показалось, будто кто-то постучал. Я прислушался, и снова - тихий, нерешительный стук в дверь.
- Войдите! Пожалуйста, войдите, - крикнул я, не представляя себе, кто бы это мог быть.
Дверь медленно приоткрылась, и мне показалось, что в номере сразу посветлело. Я увидел Ехевед. В белой шляпке, летнем светлом пальто и легких туфельках, она стояла, смущенная, побледневшая, на пороге, не закрывая за собой дверей.
- Ехевед! Ты? - Я вскочил. Сердце мое гулко стучало. - Что ты там стоишь? Входи!
Она не двигалась с места.
- Нет, нет, не зови меня… не впускай. - Голос ее дрожал. - Прогони меня, Соля. Прошу тебя, прогони, - повторила она с такой мукой, что меня охватила острая, щемящая жалость.
- Что ты говоришь, Ехевед? - растерянно пробормотал я. - Входи же, входи, - и попытался взять ее за руку.
- Нет, кет, не надо, - она отшатнулась. - Не надо. Я не войду.
- Ты так и будешь стоять на пороге?
- Нет… пойдем сейчас в театр, в оперный театр. Ведь вечер у тебя свободен? Вместе послушаем "Евгения Онегина". Пожалуйста, пойдем.
- Мы уже не успеем, - сказал я, взглянув на часы. - Не больше получаса осталось до начала спектакля, а билетов у нас нет.
- Достанем. У кого-нибудь достанем. Я достану. Непременно, - уверенно проговорила она, все еще стоя в проеме двери.
- А Геннадий Львович?
- Не беспокойся… Я тебе потом скажу. Идем…
- Ну хорошо. Присядь. Присядь, пока я оденусь.
- Нет, нет, я здесь подожду, - ответила она, не двигаясь с места.
Я быстро переоделся, и Ехевед, довольная, словно удалось избежать грозившей ей опасности, вышла со мной из гостиницы, и мы торопливо направились к Театральной площади.
- Что ты сказала Геннадию Львовичу, когда вернулась после нашей встречи? - спросил я.
- Все. Рассказала, что немного погуляли вокруг собора, но ты очень торопился, попрощался и уехал. Лгать я не умею. Никогда его не обманывала и теперь не могу. Он меня обнял и крепко, крепко поцеловал, как никогда. Ты даже себе не представляешь, как Геннадий Львович меня любит, а за что - сама не знаю. Как-то, гуляя в парке, это было еще до свадьбы, он спросил, что Для меня сделать. Я пошутила: влезть на самое высокое дерево. В ту же минуту главный конструктор большого завода сбрасывает с себя китель и на глазах у всего честного народа карабкается на вершину огромного дуба. Он и сейчас готов выполнить любое мое желание. Геннадий Львович вообще необыкновенный человек, преданный, сердечный. Ты заметил, он не замыкается лишь на своей специальности, а всесторонне образован. Уже много лет кропотливо собирает и изучает материалы о Спинозе: статьи, документы, фотокопии. Веришь ли, за все эти годы он ни разу не повысил голоса, не сказал ни одного резкого слова. - Она говорила о муже так, словно в чем-то хотела убедить саму себя.
- Ты должна была взять Геннадия Львовича с собой, - сказал я.
- У него очень важное совещание, и я оставила записку, что иду слушать "Евгения Онегина".
- Со мной?
- Но ты ведь сказал, что это ему может быть неприятно.
- А если он потом спросит, что ты ему скажешь?
- Он никогда не задаст вопроса, который может таить малейший признак ревности. Он считает унизительным даже думать о таких вещах.
К театру мы подошли за пять минут до начала спектакля. На закрытом окошке кассы красовалась табличка: "Все билеты проданы". Вместе с другими людьми мы толкались у входа, приставая к подходившим со стереотипным: "Нет ли лишнего билетика?" Ехевед волновалась, досадовала на то, что не догадалась заранее попросить Геннадия Львовича забронировать места.
С улицы было видно, как в фойе мигнул свет. Спектакль начался.
- Пойдем, - сказал я. - Стоять здесь уже бесполезно.
- Куда пойдем? - рассеянно спросила она.
- Куда скажешь.
- Мне хотелось вместе с тобой послушать эту опору, а теперь я уже сама не знаю… Мне все равно.
Мы медленно пошли по набережной Невы, и вдруг совершенно неожиданно, как это обычно бывает в Ленинграде, стал накрапывать дождик. Пришлось ускорить шаг. Но дождь все усиливался, и, спасаясь от него, мы вбежали в гостиницу.
Я помог Ехевед снять пальто и шляпку, которые уже немного намокли. Смущенная и озабоченная, стояла она передо мной. Усадив ее на диван и подложив ей под локоть темно-вишневую плюшевую подушку, я собирался сесть рядом. - Нет, нет, лучше вон там, - указала она на кресло.
Я не возражал.
Мы сидели друг против друга, смотрели друг другу в глаза и молчали.
- Соля, пятнадцать лет прошло, - тихо сказала она, - и вот снова… Так неожиданно, так… случайно. Если б мы не пришли на концерт, я бы даже не знала, что ты был в Ленинграде. Соля, ты совсем… забыл меня.
"Забыл… Если бы ты только знала, как все эти годы я тосковал по тебе, - думал я, глядя в ее глубокие синие глаза, - сколько ночей не спал, вспоминая каждое твое слово, твой взгляд, твою улыбку, каждое движение. Видел тебя и в голубом сарафане, и в короткой шубке, и в воздушном халатике с белой косынкой на шее… Ты являлась мне то смеющейся, то молчаливой, то близкой, то совсем чужой…"
- Что же ты молчишь? - прошептала она, низко склонив голову, и золотистые волосы упали ей на грудь.
- Нет, не забыл… Ничего не забыл, - ответил я и рассказал, как звонил ее сестре, чтобы узнать номер телефона и пригласить ее, Ехевед, вместе с мужем на концерт.
- Звонил? Это правда? - воскликнула она оживленно. - Ты не забыл, ты помнил меня и действительно хотел, чтобы я пришла на концерт? Раз так, то я хочу выпить за тебя. Идем, Соля, я приглашаю тебя в ресторан.
- Ресторан в это время обычно переполнен, туда не попадешь. Лучше уж здесь… - И, не дожидаясь ее согласия, я сделал заказ по телефону.
Вскоре появился официант и накрыл стол. - Ты не в обиде за этот неожиданный визит? - спросила она, когда официант вышел. - Я тебе не помешала? Скажи правду, что ты собирался делать перед тем, как я пришла?
Я ответил, что хотел пойти дать телеграмму жене.
- Очень ее любишь? Скучаешь? - сдержанно спросила она.
Я сказал ей правду: никаких чувств к своей супруге не питаю.
- Очень хочу быть вместе, - стараясь подавить волнение, сказал я. - Но все-таки надо ехать домой. Сейчас закажу машину.