- Боже мой, боже мой, чего только мы не наслушались от немецких евреев. Откуда, скажите мне, взялся этот разбойник, этот Гитлер? Какая ведьма произвела на свет такого выродка?! Лучше бы он подох еще в ее утробе! - гневно воскликнула женщина. - Почему молчит мир?! Почему позволяют зверствовать кровавому Гомон-разбойнику?! - Она взглянула испытующе, знаю ли я эту мифологическую личность, собиравшуюся уничтожить всех евреев.
Я кивнул, и она гневно продолжала:
- Почему не наденут на него смирительную рубашку? Кто знает, на кого он теперь кинется. А мы живем у самой границы. Упаси бог, не началась бы война… Как вы думаете, он и на нас нападет?
Я ее успокоил, уверяя, что войны не будет. Сам я тоже тогда так думал.
- Дай бог, - покачала она седой головой. - Пусть наши дети и внуки не знают этого. Пусть они будут счастливы. Господь бог нас благословил четырьмя дочерьми. Все способные, у всех светлые головы. Если б вы их видели! Красавицы. И зятья, благодарение всевышнему, тоже славные, работящие. И внуки, дай им бог здоровья, тоже удачные, чудные дети. - И она стала оживленно рассказывать про каждую дочку отдельно.
- Старшая - юрист, живет с семьей в Москве, муж ее - архитектор, строит метро. Вторая дочка с семьей в Свердловске. Она геолог, муж работает на железной дороге, отличился на строительстве Турксиба. Теперь его направили строить новую дорогу на Урале. Третья - физик, в Ленинграде, муж ее - врач госпиталя. Ну, а младшенькая, Ехевед, тоже в Ленинграде. Только бы не сглазить, живет очень хорошо. Он конструктор, специалист по таким делам, что мне и не понять, а она работает в Пулковской обсерватории. И знаете, это у нее с детства, всегда про звезды выспрашивала… И лекции в том самом университете, где училась, теперь сама читает, ученое звание там получила. Муж ее обожает, не насмотрится, не надышится, души в ней не чает. И она его очень любит. А как не любить такого красивого, умного. И на скрипке хорошо играет. Совсем молодой - и уже два ордена. Но держится просто, напоказ себя не выставляет. И доченька у них - Суламифь… Ша!.. Вот я вам сейчас фотографию покажу. Недавно нам прислали. - Она поспешила в соседнюю комнату, где, как я заметил, горели две поминальные свечи, и через минуту с довольным видом возвратилась.
- Вот они, мои милые. - Она показала большое фото, с которого, счастливая, с чуть приподнятой головой, улыбалась Ехевед. Обняв ее одной рукой и держа на Другой ребенка, возле нее стоял высокий, статный, красивый мужчина.
Словно зачарованный, я смотрел и не мог насмотреться на фотографию, не мог выпустить ее из рук. Как бы между прочим, спросил:
- Приезжают ли они сюда?
- Ехевед давно уже не была. Бедная девочка всегда так занята, столько работает. Они очень просят, чтобы мы переехали к ним, квартира большая, хорошая.
Но как, скажите, как оторваться от этих мест?! Здесь похоронены наши деды и прадеды, здесь мы родились, здесь растили детей - вся жизнь прошла в этом местечке, душой к нему приросли. Как же можно все это оставить?
Я бы еще сидел, с удовольствием беседуя с симпатичной, милой женщиной, но пора было возвращаться в Минск. Спустившись с крылечка, я отломил зеленую веточку клена, который когда-то укрывал в своей тени нас с Ехевед, и пошел прочь.
Навстречу, опираясь на палку, приближался белый как лунь старик. С любопытством взглянув на меня, он молча прошел мимо. Очевидно, не узнал. Это был отец Ехевед.
На "эмке", которая ждала меня в конце улицы, я возвратился в Минск, в ту же ночь выехал в Ленинград.
Ленинград… Девять лет прошло с тех пор, как я покинул его, и за это время ни разу здесь не был. И все эти годы мечтал о том самом счастливом дне, когда достоин буду выступить с концертом в этом прекрасном городе, где открылся для меня чарующий мир музыки, где пережил много всего - радости, горя; в городе, где живет она, Ехевед…
Приехал я во второй половине дня и остановился в номере, который был для меня забронирован в "Астории", в самом центре города, недалеко от Невского проспекта.
В гостинице я задержался считанные минуты и сразу же ушел. До полуночи гулял один по городу. Стояла середина июня - пора белых ночей, ночей, воспетых поэтами. Бульвары, проспекты, многочисленные каналы ипричудливые мостики через них, парки, площади, памятники - все, все было залито мягким колдовским светом. Улицы, скверы были полны гуляющими, и она, Ехевед, возможно, была среди этих людей.
Конечно, и она могла в такую ночь выйти на прогулку, но попробуй угадай, где ее искать. Я побывал на Невском проспекте, прошел мимо бывшего студенческого общежития, свернул на Восемнадцатую линию; долга бродил по улице Лассаля. Дома были один красивее другого, я пытался угадать, в котором из них живет Ехевед. Из раскрытых окон порой доносились звуки музыки. Где же ее окна? А может, она уже не живет на улице, о которой девять лет назад мне сказала ее хозяйка, переехала совсем в другой район. Не мог себе простить, что не спросил у матери Ехевед, когда та рассказывала о роскошной квартире, в которой живет ее дочь, где же эта квартира.
В гостиницу я вернулся расстроенный. На следующее утро была запланирована репетиция с оркестром, вечером - первый концерт в Театре Ленсовета, затем во Дворце культуры имени Горького, в Большом зале филармонии, на Кировском заводе, в Кронштадте…
Не только теперь, но и всякий раз перед концертом я волнуюсь так, словно мне предстоит выступать впервые, и ничего не могу с собой поделать. Но, говорят, даже великий Шаляпин нервничал перед выходом на сцену, в эти минуты ему казалось, что он потерял голос.
Особенно я волновался, когда предстояло играть в новом городе, перед незнакомой аудиторией… А теперь и подавно сердце мое было не на месте - обширная программа, Большой зал филармонии и аудитория, которая слушала величайших музыкантов мира. К тому же сюда придут мои консерваторские преподаватели, может быть, и она… Вполне вероятно, что Ехевед заметила афиши, которые висят на улицах и площадях города. О встрече с ней я и не мечтал, но очень хотел бы, чтоб она присутствовала на моем концепте. Пусть придет не одна, а с ним, с мужем, пожалуйста, только бы хоть издали увидеть ее, знать, что она меня слушает. Я оставил бы для них билеты. Но как их об этом известить?!
Если бы я знал ее номер телефона, то позвонил бы и сказал всего два слова: приглашаю тебя с мужем на концерт.
На следующий день, сразу после весьма успешной репетиции с оркестром, я позвонил в справочное бюро. Мне ответили, что среди абонентов такая не числится, а фамилии ее мужа я не знал. Оставалась одна надежда - выяснить у сестры Ехевед. Номер телефона я помнил.
Трубку взял, видимо, сам хозяин и недовольным тоном спросил, кого мне нужно. Я извинился и попросил оказать любезность, сообщить номер телефона Ехевед Исааковны.
- Кто вы? - резко спросил он.
- Знакомый… давнишний, - неуверенно пробормотал я.
- Знакомый, тем более давнишний, сам должен знать, - буркнул он. Но тут же я услышал приятный женский голос. Видимо, трубку взяла сестра Ехевед. Она сказала, что Ехевед Исааковны сейчас нет в Ленинграде. Несколько дней тому назад она уехала.
Я поинтересовался, когда она вернется.
- Этого я не знаю. Всего доброго. - И в телефонной трубке раздались короткие гудки.
Настроение у меня окончательно испортилось. И надо же было так случиться, чтобы именно теперь, когда впервые за девять лет попал в Ленинград, когда буду здесь выступать, она уехала. Какое-то фатальное невезение. От моих надежд ничего не осталось. Вконец расстроенный, я долго гулял по набережной Невы.
Мои первые выступления - в помещении Театра Ленсовета и во Дворце культуры имени Горького - прошли намного успешнее, нежели я мог ожидать. И чем лучше они проходили, чем теплее меня принимала публика, тем больше я жалел, что Ехевед при этом не присутствует.
Первые выступления явились как бы прелюдией к главному - концерту в Большом зале филармонии, где должна была присутствовать музыкальная общественность Ленинграда.
Целый день моросил дождь, и это меня очень беспокоило. Климат, и без того влажный, очень влияет на голос виолончели. Этот инструмент чувствителен и к жаре, а особенно к сырости. Инструмент нужно оберегать от простуды, как маленького ребенка. Я держал виолончель завернутой в шелковое полотно и большую шерстяную шаль. И носил всегда сам. Единственная вещь, которую никогда никому не доверял.
Большой зал филармонии был переполнен задолго до концерта. Нигде ни одного свободного места. Это уже в известной мере предопределяло успех. Аншлаг придает артисту больше уверенности, поднимает настроение и вызывает прилив сил, творческой энергии. И публика воспринимает значительно лучше, когда зал полон. Получается как бы цепная реакция.
Я долго гулял перед тем, как отправиться в филармонию, стараясь обрести полное спокойствие и бодрость духа. Но когда вышел на сцену и, как в тумане, увидел море людских голов в огромном зале, смычок в руке дрогнул.
Первое отделение начал знаменитым Концертом для виолончели Дворжака. Играл по памяти и очень боялся что-то пропустить, разойтись с оркестром. На этом было сосредоточено все мое внимание. И тем не менее я всем своим существом почувствовал неодолимое желание посмотреть в зал, словно там кто-то ждал моего взгляда.
Обычно, когда актер выступает, он ориентируется на пару внимательных, увлеченных глаз в зале, следит, как они его воспринимают. Это придает ему мужества, поднимает настроение. В этом зале мне тоже нужны были такие добрые глаза. И, к своей радости, я сразу же увидел в третьем ряду сверкающие, полные восторга, удивительно знакомые глаза.
Сердце бешено заколотилось. Ехевед! Но она уехала. Ее нет в городе. И она здесь. Пришла… Моя первая, моя единственная любовь!.. И меня охватила неизведанная еще - ведь она слушала меня в первый раз - сила вдохновения. Все свои чувства, всю свою душу я вкладывал в игру. Я играл для нее. Только для нее. А она не сводила с меня счастливых глаз и улыбалась. Красивый мужчина, сидевший рядом с ней - в нем я узнал мужа Ехевед, - тоже горячо аплодировал.
Я был счастлив!
Во втором отделении все свои чувства, весь темперамент я вложил во Вторую сюиту для виолончели соло Баха, Сонату для виолончели с фортепиано Бетховена, адажио Шостаковича.
Ехевед сидела как зачарованная. Ее лицо светилось от восторга. После каждой пьесы они с мужем горячо аплодировали, и эти аплодисменты были для меня самыми дорогими, самыми желанными.
Когда концерт закончился, меня охватил страх. Неужели это было прощание, и, быть может, прощание навсегда…
Я готов был бежать за ней вслед в фоне, догнать, остановить, обменяться хоть несколькими словами. Но это невозможно. Ехевед не одна.
"Довольствуйся тем, что она тебя слушала, что ты видел ее, - сказал я себе. - Ты ведь и на это не надеялся. Неужели мало того счастья, которое ты только что получил?!"
Я стал переодеваться. И это заняло у меня гораздо больше времени, чем обычно. Только через полчаса вместе с товарищами по консерватории я вышел из филармонии и неожиданно увидел стоявших на тротуаре Ехевед с мужем.
- Соля! Ведь это ты!.. Это действительно, ты! - воскликнула она, сжимая мне руку. - Тот же самый Соля, что тогда… И другой… Ты меня узнал? Со сцены? Правда? Ах, какая радость! Такой триумф! Поздравляю тебя.
Я поблагодарил ее за добрые слова и с удовольствием отдал охапку цветов, которые бросали на сцену.
Эти скромные букетики гораздо милее моему сердцу, чем роскошные корзины, увитые лентами.
Ехевед прижала цветы к лицу. Она была тронута.
- Подумать только… Будто на празднике. Тебя засыпали розами… Когда мы шли на концерт, я и подумать не могла, что виолончелист Соломон Зоненталь - это тот молоденький комсомолец Соля, который репетировал с пионерами марш Буденного… Познакомься, пожалуйста, Соля, с моим мужем. Геннадий Львович тоже очарован твоей игрой.
Ее муж, высокий, широкоплечий, с умными черными глазами, крепко пожал мне руку и сказал, что Ехевед и он очень благодарны за наслаждение, доставленное такой своеобразной интерпретацией их любимых произведений. Они очень хотели бы видеть меня сегодня в их доме и просят не отказать в этой просьбе.
Такого я не ожидал, растерялся и, поблагодарив, ответил, что мне неудобно их беспокоить.
- Соля! Как ты можешь?! Своим присутствием ты доставишь нам огромную радость! - сказала она, решительно взяв меня под руку. - Идем к нам. Геннадий Львович, к твоему сведению, тоже сегодня именинник. Он награжден третьим орденом Трудового Красного Знамени. Вот мы все вместе и отметим твой успех и успех Геннадия! Пойдем, пойдем! Мы живем в двух шагах отсюда, на улице Лассаля.
Я извинился перед своими товарищами и, бесконечно счастливый, пошел с Ехевед и ее мужем.
"Вот он ей ровня, - подумалось мне. - Что я по сравнению с Геннадием Львовичем!"
- Какое счастье, что мы с тобой, Геннадий, не задержались в Москве, - радостно говорила Ехевед, - и что тебе удалось достать билеты на концерт. А то бы я даже не знала, что мой давнишний знакомый сейчас известный виолончелист.
Их просторная квартира на втором этаже красивого дома была обставлена со вкусом. Во всех комнатах стояли шкафы с книгами. В них были и старинные фолианты, и новые издания, монографии, литература по военным вопросам, по живописи и музыке, энциклопедии, справочники, словари, атласы…
Ехевед суетилась, словно не зная, как лучше принять гостя. Она была очаровательна, еще более очаровательна, чем прежде. Оживленно говорила, смеялась и не переставая радовалась моему успеху, будто в нем была и ее заслуга.
- А ты видел, Геннадий, какие красивые женщины преподносили Соле цветы?! С каким восторгом аплодировали. Ах, какой успех! Весь зал поднялся! Боже мой, как ты исполнил концерт Дворжака, а сюиту Баха… Какое кристально чистое, выразительное звучание, какая легкость, точность, ясность сложнейших пассажей! Геннадий такой тонкий ценитель музыки, и уж если он в восторге… Кстати, - перебила она сама себя, - я сейчас принесу "Известия" с Указом и поздравительные телеграммы, которые ты получил.
- Не нужно телеграмм, Ехевед. Нечего расхваливать мужа, - смущенно пробормотал Геннадий Львович.
- Я вовсе не мужа расхваливаю, - перебила Ехевед, - а инженера, изобретателя! Значит, мне нельзя, а твоим сослуживицам слать восторженные телеграммы можно? - лукаво спросила она.
Геннадий Львович рассмеялся и добродушно проговорил:
- Хватит, хватит, Ехевед, прошу тебя, - и, обняв жену за талию, усадил рядом с собой.
- А я хочу, чтобы Соля знал, вы ведь только что познакомились, вот я и представляю тебя! Геннадий Львович - руководитель крупнейшего завода, - обратилась она уже ко мне. - Нет, нет, я, конечно, об этом заводе ничего не знаю. У меня, Соля, от мужа нет никаких секретов, а у него есть! - весело воскликнула она. - Но я покладистая жена и ему это прощаю! А знаешь, какое звание в прошлом году присвоили Геннадию Львовичу?
- Конечно. Военный инженер первого ранга, - ответил я.
- Откуда ты это узнал? - она с изумлением смотрела на меня.
- Мне известно не только это, - продолжал я, очень довольный произведенным эффектом. - Известно, например, что ты защитила диссертацию, преподаешь к университете, ведешь большую научную работу в Пулковской обсерватории и что вашей дочурке уже пять лет и назвали ее библейским именем - Суламифь.
- Ничего не понимаю! Мы ведь столько не виделись… Откуда тебе все это известно? - она смотрела на меня своими синими широко раскрытыми глазами.
- Представь себе, из самого надежного источника. От твоей мамы.
Мой ответ еще больше удивил ее.
- Когда она тебе об этом могла рассказать? Где? Геннадий Львович, улыбаясь, прислушался к нашему разговору.
- В доме твоих родителей я был всего четыре дня назад. - И подробно описал ей свое путешествие в местечко.
- Ты слышишь, Геннадий, Соля разговаривал с мамой, видел отца. - Она обернулась ко мне. - Только человек искусства, только истинный художник способен на это! Если бы давали медали за душевную красоту, я бы настояла, чтобы тебе дали первую, Соля! Ты просто чудо! И ты сидел на нашем крылечке…
Мне показалось, что голос ее, глаза, лицо чуточку изменились. Но только на мгновение.
- Расскажи, расскажи подробно обо всем, - продолжала она уже с прежним оживлением. - Я так давно там не была. Как мама выглядит? А отец? А наш дом? И ты смотрел на клены? На мои клены у крыльца?
Ехевед пересела поближе и, подперев рукой подбородок, приготовилась слушать. Но молчание ее длилось недолго.
- Геннадий! Ты слышишь, Соля привез с собой даже веточку! Веточку с моего любимого клена. - Она была растрогана. - Это так… на тебя похоже, Соля! Тебе полагается две медали… - И сразу же переменила тему. - А как на границе? Спокойно? Но в местечке ничего не строят? Ты заметил? А кто такой Швалб, который теперь председателем в Дубровенском горсовете?
- Пиня. Пиня Швалб. Бывший секретарь комсомольской ячейки. Неужели не помнишь? Он ведь был безумно в тебя влюблен.
- Только он один? - кокетливо спросила Ехевед.
- Где там один?! Все лучшие парни! - шутливо отпарировал я.
- И ты? - Она лукаво посмотрела мне прямо в глаза.
- Ехевед, может, нам пора накрыть на стол? - обратился Геннадий Львович к жене.
Она легко поднялась и вдруг, словно ей пришла в голову счастливая мысль, спросила, где я завтра выступаю. Узнав, что в Кронштадте будет дан концерт для моряков Военно-Морского флота, радостно воскликнула:
- Я хочу и там тебя послушать. Поеду с тобой, Соля. Хорошо? Геннадий, ты не возражаешь? - обратилась она к мужу.
- Пожалуйста, - добродушно ответил тот. - Но ведь надо иметь специальное разрешение.
- Как жаль, - огорченно проговорила она.
Накрыв скатертью большой круглый стол, Ехевед позвала няню и, что-то ей сказав, отослала на кухню. Легко и грациозно двигаясь, она доставала из буфета бокалы, рюмки, тарелки. В самом центре стола, как самое дорогое, была поставлена ваза с букетом душистых цветов, которые я ей преподнес. Потом Ехевед внимательно осмотрела, все ли на месте, подошла к мужу, который со мной беседовал, извинилась, что перебивает нас, поцеловала его в лоб и сказала:
- Геннадий, будь так добр, сходи в дежурный магазин на углу и купи бутылку хорошего вина.
- Зачем это нужно? - Он посмотрел на жену влюбленными глазами. - У нас есть хорошее вино.
- Ах да, я забыла, - сказала Ехевед, заглянув в буфет. - Действительно, бутылка токая. Отличное вино, но очень крепкое, а Соля, вероятно, пьет только сухое.
- Посмотри хорошенько еще раз, дорогая, - улыбнулся Геннадий Львович. - Там найдется и сухое.
- Ты прав, - сказала она упавшим голосом. - Есть Цинандали. Соля, признайся, ты пьешь вино или иногда предпочитаешь коньяк?
Я чувствовал себя очень неловко из-за этой игры, в которую был невольно втянут. К тому же мне совершенно все равно, что пить: крепкое или сухое вино, коньяк или ликер. Честно говоря, я вообще предпочел бы ничего не пить, лишь бы Геннадий Львович, который с первой же минуты мне очень понравился, не почувствовал себя ущемленным.
Я растерянно пожал плечами и ничего не ответил.
- Вот видишь, Соля пьет только коньяк! - воскликнула она с радостью.
Но в запасах хозяина коньяк тоже нашелся.