Но причина в действительности была. Не любил вспоминать об этом Курашкевич. В июне сорок четвертого позвонили в штаб армии, где тогда уже служил Курашкевич, из военной прокуратуры. "Подполковник Курашкевич? С вами будут говорить…" И он услышал голос Богуша. Далекий, дребезжащий, но все же узнать можно. Антон просил прислать подтверждение их последней встречи в дивизионном госпитале под Харьковом. "Порфиша! - кричал за сотни километров Богуш. - Получается нелепость. Наше подполье погибло… Но ты же видел, что я не мог выйти из окружения. Ты видел, как я оперировал тяжелораненого лейтенанта. Сообщи им об этом… Помнишь, Порфиша? Если бы я тогда уехал с тобой, он погиб бы… Сообщишь, а?.." Курашкевич окаменело держал в руке трубку полевого телефона, обдумывал ситуацию. В сельской избе, где размещались связисты, накурено, шумно, девчонки-телефонистки вызывали своих "незабудок", "ястребов", "берез", а он, стоя посреди этого многоголосого говора, лихорадочно прикидывал в уме, как ему избавиться от нелепого вызова, скрыться подальше, чтобы не тягали потом по разным инстанциям, не бросали на него тень. "Товарищ подполковник, - послышался в трубке другой голос, уже более властный. - Вас спрашивают из особого отдела, капитан Сыромятников (хорошо запомнилась эта фамилия - Сыромятников!), что вы можете сообщить по делу Богуша?" Он вовсе струсил. Уже есть д е л о! И спрашивают не о военвраче Богуше, а просто о Богуше. Очевидно, сидит под арестом, натворил в окружении бог знает чего, а ты за него суй голову в петлю? До смерти потом не отмоешься. И он, набрав побольше воздуха, словно готовясь бежать через полыхающий лес, наконец решился: "Товарищ капитан, никаких сведений сообщить не могу. Не имею таковых". - "Но Богуш утверждает…" - "Прошу мои слова к протоколу допроса не прилагать". - "Какого допроса? - даже возмутился на другом конце провода странно настойчивый Сыромятников. - Здесь никакого допроса. Вас спрашивают по-человечески…" - "Тем более. Прошу меня не беспокоить. С пленными и окруженцами дел не имею". Положил трубку на аппарат, прижал ее крепко. "Поздно каяться, - подумал тогда Курашкевич. - Натворил, сам и расхлебывай…" Курашкевичу показалось, что все связисты в избе прислушивались к его разговору, почему-то все действительно примолкли, а пожилой солдат с желтыми усами даже брезгливо поморщился и сплюнул в угол. Ну, и черт с ними! Курашкевич побыстрее выбрался из хаты, застегнул шинель и вдруг почувствовал, как у него закружилась голова. Нет, виноватым он себя не чувствовал. Ни тогда, ни сейчас. Антон отказался выходить из окружения! Кто знает, почему? Может, уже в сорок первом навострил лыжи к немцам. И только в сорок четвертом, когда фрицы драпали, пришел оправдываться, искать дураков. Но на такую удочку Курашкевич не поддался…
Они встретились случайно на Крещатике. Было это, кажется, уже в шестьдесят втором году. Столкнулись, что называется, носом к носу. Не мог увильнуть от этой встречи Курашкевич, хотя и хотел бы. Как-то не по себе стало ему от спокойного взгляда Антона, от вида орденских планок на пиджаке. Ну, встретились - и встретились. Заглянули в маленький подвальчик с экзотическим названием "Арагви". Богуш поинтересовался делами Курашкевича. О себе рассказал немного. Жена умерла сразу после войны, сын вырос, женился, родилась девочка. Теперь молодые родители-геологи болтаются по Сибири, а он живет с шестилетней внучкой вдвоем… "А лекарские дела как?" - осторожно спросил Курашкевич. Оказалось, что и здесь все в полном порядке. Поначалу были, правда, сложности, но разобрались где надо, поверили. Сказал, что оперирует теперь в известной клинике. Увлекся работами по пересадке органов. Совершенно новая методика операции. Кстати, у него в клинике отличная аппаратура, так что, если нужно, пусть приходит, Богуш сам его профильтрует, осмотрит… Все это Антон говорил со спокойным равнодушием. И именно это убедило Курашкевича, что Богуш пошел в гору, чего доброго, и в академики выбьется. Привычен и понятен был бы для Порфирия Саввича подобострастный тон в разговоре, ну, на худой конец, какая-нибудь просьба. А Антону ничего от него не было нужно. И это задевало Курашкевича. Чувствовал нутром, что не забыл, не мог забыть Богуш того разговора по телефону и слов его, сказанных капитану Сыромятникову. Не забыл, но и не показал этого своему школьному товарищу Порфише. С того дня Богуш в представлении Курашкевича вдруг превратился в личность, перед которой надо безмолвно склонять голову, безропотно ждать приговора. И помнить, помнить о нем. Чтобы не потерять его в житейской сутолоке, ибо такой человек в любую минуту может оказаться необходимым.
- Значит, согласился Антон, - облегченно выдохнул Курашкевич. - Так за чем же теперь дело?
- Дело за Валей, - хмуро ответил Максим. - Сперва боялась, что Богуш зол на вас за прошлое и может отнестись к операции недобросовестно…
- Вот дура-то! - изумился Курашкевич.
- Ну, а сейчас появилось новое обстоятельство… Эта самая сыворотка… Подходящей почки у них нет, поэтому новая сыворотка должна помочь против отторжения. Одним словом… есть серьезный риск. А Валя боится… и категорически отказывается от операции.
- Какая-нибудь другая возможность спасти Светланку имеется? - решительно перебил тесть.
- К сожалению, нет, - устало вздохнул Максим. - Скоро и этой не будет.
- Так какого же черта вы тянете? - взорвался Курашкевич.
- Попробуйте объяснить это Вале.
- Нет, она полнейшая идиотка! - воскликнул Курашкевич. - Я ей вправлю мозги! Я ей все скажу!
- Только побыстрее, Порфирий Саввич, - ухватился за слова тестя Максим. - Убедите ее дать согласие на операцию. Дальше тянуть просто невозможно.
- Сделаем, Максим, - твердо пообещал Курашкевич. - Сегодня же сделаем!
Заремба поверил: вмешательство отца может сломить Валентину. Отца она слушалась безропотно. Если Порфирий Саввич поговорит с ней, они завтра же сообщат о своем согласии Рубанчуку.
Курашкевич поднялся. Лицо его слегка помрачнело. Снова потянуло из-за забора едким дымом. Опять жгли мусор. Ох, дали бы ему власть, всех бы посносил. Расплодились, словно кролики. Себя он к кроликам не причислял. У него большие заслуги перед государством, авторитет, он персональный пенсионер и вообще не ровня тем, за забором.
Снова подумалось о далеком Кавказе. Вот где чистота, первозданность. Нынче, перед отлетом домой, вышел в сад своего кавказского приятеля, глянул вниз, где шумят морские буруны, залюбовался переливами волн, сверкавших миллионами крошечных солнц, и до боли захотелось врасти в эту землю, укорениться в ней. Тут ты властелин! Почти с богом разговариваешь, как сказал какой-то поэт, которого читал еще в молодости. Давно читал, имя забыл, а вот запомнилось… Но до разговора с богом было пока далеко. В первую очередь нужно продать дом над Днепром, который сам, своими руками возводил. А чтобы продать, не хватало многого. И с металлической оградой затяжка, и с новыми воротами нелады. Только бы Кушнир не подвел.
Поэтому решил, что сейчас самое время объяснить зятю все:
- Знаю, ты там руководишь в цеху народными контролерами. Так вот, просьба у меня к тебе: помоги своему начальнику. Он мужик толковый, преданный мне. Много сделал для нашей семьи. А сейчас на него телегу катят. Чуть ли не шьют ему расхищение социалистической собственности. Какие-то кирпичи, трубы, цемент…
- Это условие, что ли? - горько усмехнулся Заремба.
- Просто маленькая просьба, - искренне сказал Курашкевич. - Одна же семья у нас. И Светланка одна. Ведь, говоря начистоту, все это я делаю ради нее. Хочу с ней переехать на Кавказ. Там она окрепнет, поздоровеет. Уразумел?
- Не совсем, Порфирий Саввич, - тихо отозвался Заремба.
Тогда Курашкевич, не таясь, рассказал о своем недавнем разговоре с начальником цеха. Все очень сложно. У Кушнира есть брат, крупный строитель, это он занимался заводским профилакторием. Ну, а теперь там какая-то недостача в материалах. Словом, надо помочь мужикам. Тем более, что цеховой народный контроль в руках Максима, ему, видать, и поручат разобраться в этом деле…
- Вас-то почему это тревожит? - удивился Заремба. - Если вы беспокоитесь за оградку, так я сам сварю ее.
- Не в оградке дело.
- А в чем же? Почему вы валите все в одну кучу? И Светину операцию, и продажу дома, и мои цеховые дела?
- Так получается, - замялся Курашкевич. - Думал, сам поймешь… Поймешь, что такие хоромы на голом энтузиазме не построишь. - И с вынужденной откровенностью признался: - Анатолий Кушнир мне помогал. И немало. Я перед ним и его братом в большом долгу. Так что, зятек, теперь и ты нам помогай. - В его голосе послышались слезливые нотки. - Поверь, не для меня это нужно. Для Светланки нашей… Для несчастной девочки, которую надо всем вместе спасать. Ну, уразумел?
- Вот теперь уразумел, - хмуро ответил Заремба. И подумал: "Только напрасно ты, дорогой тесть, прикрываешься внучкой. Другой ниточкой связаны вы с Кушниром. Другую и песню поете с ним".
Поздними вечерами, если получалось со временем, Максим старался встретить Валю около театра.
Сегодня шла современная французская комедия. Максим уже был на премьере. Вале нравилось, когда он приходил, садился в первом ряду и неотрывно следил за каждым ее движением, за каждым словом. Он, говорила Валя, вдохновлял ее. В этой комедии было много веселой болтовни, всякой чепухи, но пронизывала ее вполне ясная и весьма модная идея: хотите хорошо и легко жить в этом трудном, огромном мире - забудьте все ваши проблемы. Чисто по-французски: "Никаких проблем!" В конце первого действия героиня бросала мужа, ломала семью, теряла работу в солидной фирме, но в конце второго действия она приходила в себя, брала в шоры свою безумную страсть, свои амбициозные намерения и, смеясь, говорила: "Никаких проблем, мой любимый!"
Как же сегодня она будет играть, смеяться, как найдет в себе силы?
Театр светился яркими огнями. Около главного входа - стенды с афишами, объявления, анонсы о приезде иностранной труппы. Заремба посмотрел на часы. До конца спектакля оставалось несколько минут. И тут его вдруг охватили сомнения. А может, не нужно говорить с Валей сейчас? Может, действительно переложить этот тяжелый разговор на плечи Курашкевича?
На улице показались первые зрители: возбужденные, радостные. Они еще жили спектаклем, судьбами героев. Вот прошествовал важный генерал под руку с женой, шумной ватагой вывалилась из дверей компания парней и девушек в джинсах, наверное студенты, и опять - пары, пары…
Наконец появилась Валентина. Заремба подошел к ней. Устало и безразлично она взглянула на мужа, взяла под руку, пошла, глядя себе под ноги. Стараясь попасть с ней в ногу, он искоса посматривал на ее исхудавшее, вытянувшееся лицо, на красивые черные волосы, которые спадали на плечи густой волной, и у него от жалости сжималось сердце.
- Я говорил с отцом… - начал он осторожно.
Она даже не посмотрела на него. Словно и не слышала его голоса.
- Валя… - снова заговорил он несмело, когда они вошли в метро. - Слышишь? Я же хочу как лучше… Для нашей дочери…
Валентина продолжала упрямо смотреть под ноги.
У конечной станции Максим поймал такси. Поехали домой, на свой далекий надднепровский массив. Вдоль дороги тянулись к небу новые высотные дома, дома-гиганты в сверкающей россыпи огней. По сравнению с ними их дом выглядел маленьким и уютным. Весь утопал в зелени. Дорожка от ворот к дому была недавно полита водой, над бетонными плитами поднимался легкий пар. На половине отца еще горел свет. Во дворе бренчал чем-то железным Степа, неусыпный, бесплатно-покорный слуга и садовник.
Зажгли на веранде свет. Так было давно заведено. Максим приносил из холодильника еду, накрывал на стол. Валя после спектакля могла только сидеть, слушать, попивать чай. Сегодня даже чая не захотела. Села, устало сложив на коленях руки и глядя в одну точку. Потом вдруг встрепенулась и перевела взгляд на Зарембу.
- Максим, - сказала глухо, - что-то со мной творится, сама не пойму. Ты садись, мне нужно поговорить с тобой. Я вчера тебе такое наговорила… Ты прости меня. - Валентина нервно взяла из пачки сигарету. - Я его давно не люблю. Все эти годы я жила не любовью, а просто воспоминаниями о далеком девчоночьем увлечении. Только ты был у меня. Был и остался… Но вчера я вдруг почувствовала, что он меня обидел. Все эти тайны, недоговоренность, все за моей спиной…
Максим повторил ей утренний разговор с Рубанчуком. Сказал, что пересадка ее почки невозможна, так прямо заявил Рубанчук.
- Чепуха, - перебила нервно Валентина. - Мало ли что было когда-то!.. Я себя прекрасно чувствую и абсолютно здорова!
Максим в растерянности развел руками. С надеждой посмотрел на освещенные комнаты тестя. И Курашкевич словно услышал его немой призыв.
Вышел в полосатой тигровой пижаме на веранду, одним взглядом оценил царившую здесь возбужденную атмосферу, сказал грубовато:
- Здорово, доченька! Что ж ты отца родного не приветствуешь?
- Здравствуй, папа, - равнодушно покачала головой Валентина. - Ты уже приехал?
Курашкевич хмыкнул.
- Ну-ка, зятек дорогой, - кивнул повелительно Максиму. - Оставь нас. Тебе завтра, поди, рано на завод. Вот и отдыхай себе. А у нас тут с дочкой разговор серьезный имеется… Иди, иди, - неожиданно подмигнул он, видя растерянность Зарембы.
Валя жадно докурила сигарету, смяла дымящийся фильтр в пепельнице и потянулась к пачке за новой.
Ложась спать, Максим слышал неразборчивые, то возбужденные, то негромко бубнящие голоса жены и тестя. "Если бы удалось ее уговорить…" - почти отрешенно думал он.
9
Карнаухов прекрасно чувствовал себя в роли гида. Собственно, эту роль он выполнял, главным образом, с симпатичной, черноглазой Бетти Рейч. Она вчера отказалась идти в театр, и Николай допоздна возил ее на своем "жигуленке" по городу, показывая достопримечательности древнего Киева. Несколько лет назад праздновали его 1500-летие, разве фройляйн не слышала об этом? Дата, конечно, условная, но, можно считать, что приблизительно столько уже существует город над славным Днепром. Предки были достойными людьми: умели и от врагов защищаться, и строить… Николай показал Бетти Лавру, Софию, Андреевский собор… Тут жил выдающийся писатель… Здесь работал известный ученый… Война многое уничтожила, но киевляне оптимисты: отстроили разрушенные улицы, реставрировали исторические памятники… А вот на крутых днепровских кручах могила Неизвестного солдата. Трепещут по ветру печальные язычки огня, напоминая живым о неисчислимых жертвах минувшей войны.
Их прогулка была непринужденной, без тени флирта или кокетства. Они быстро стали друзьями и чувствовали себя совершенно свободно. Карнаухов узнал, что она - хирург, училась у отца. Рассказала ему, как в Африке ей пришлось делать операцию в полевом госпитале во время воздушного налета. Погас свет, а на операционном столе буквально истекал кровью молодой солдат. И тогда Бетти приказала светить ей военными фонариками, несмотря на то, что их свет мог привлечь внимание вражеских летчиков. Но другого выхода не было, она спасала человека. Позже сам президент наградил ее боевым орденом.
А сегодня иностранные гости придут в институт и начнется наконец работа. Ознакомление, первый обмен опытом, осмотр клиники.
В приемной Рубанчука Карнаухов застал Марьяну. Делала влажную уборку. Швабра так и летала у нее в руках.
- Пионерский салют, Марьяша! - крикнул ей еще с порога. - Ну, как она, жизнь молодая?
- Добрый день, Николай Гаврилович, - с легким вызовом ответила Марьяна.
- Иностранцев еще не было?
- Мне не докладывали.
- Жаль. А где шеф? Чего опаздывает?
- Я слышала, что директор и Мария Борисовна прямо с утра поехали в райздравотдел. А за иностранцами уже послали машину.
- Это другое дело! - Карнаухов доверительно положил ей руку на плечо. - Ты, Марьяна Ивановна, как центральное статистическое управление, все знаешь!
- Я знаю больше, чем управление, - девушка лукаво посмотрела на Карнаухова. - Во всяком случае, про вас, Николай Гаврилович.
Карнаухов обреченно покачал головой и сел на стул, застыл в позе роденовского "Мыслителя". Вот оно, тяжкое бремя славы!.. И почему это жизнь великих всегда на виду?
- Надеюсь, Марьяна Ивановна, у тебя позитивные сведения? - строго спросил он.
- Отвернитесь и узнаете, - ответила Марьяна.
Карнаухов отвернулся.
- Ну?
Марьяна открыла письменный стол и вынула оттуда завернутый в розовую бумагу и перевязанный шпагатом сверток. Видно, только что из магазина. С выражением священнодействия на лице Марьяна положила его на стол и стала разворачивать.
- Долго еще? - не выдержал Карнаухов.
- Уже, Николай Гаврилович, - торжественно провозгласила Марьяна. На вытянутых руках она держала новенькую сорочку. - Примите в день своего рождения от меня подарок.
- Как? Разве в календарь уже внесли эту дату? - удивленно поднял брови Карнаухов. Подарок его поразил. Взял сорочку, пощупал ее, прижал к щеке. Красивая, с двумя карманами по последней моде. Импортная. Раскошелилась Марьяна…
- Откуда ты узнала о моем рождении, говори! - строго спросил он.
- Вы сами говорили, что страна должна знать своих героев, - лукаво улыбнулась Марьяна.
Он приложил сорочку к груди, закрыл от удовольствия глаза.
- Спасибо тебе, детка. Большое спасибо от дедушки Коли. Не понимаю только, за что мне такой ценный подарок.
- Я вас очень уважаю, - искренно сказал Марьяна, и глаза ее стали глубокими и серьезными. - Вы такой умный, эрудированный.
- О да! Эрудиция - большое дело! Как говорит мой шеф, это пыль, сметенная с книжных полок в пустую голову.
- Вы все шутите! - вздохнула Марьяна. - А я серьезно.
- Нельзя быть чересчур серьезной, не то женихов всех отпугнешь.
- Я за женихами не гоняюсь, - смутилась Марьяна. - Когда я уезжала, мне мама сказала: не торопись, дочь, встречаться с парнями, присматривайся. В городе тоже бывают хорошие ребята.
- Твоя мама - сама мудрость, голос земли!
Но Марьяна продолжала так же серьезно.
- Не гонись, говорит, за зарплатой. Главное, чтобы душа у него была хорошая.
- Она имела в виду меня?
- А вы, Николай Гаврилович, действительно душевный человек. - Марьяна хитровато посмотрела на Карнаухова. - Хоть зарплата у вас наверняка большая.
- Тут вы, девушка, перешли экватор, - вздохнул Карнаухов. - Всего сто восемьдесят тугриков.
- Откуда же у вас машина? - с детской непосредственностью спросила Марьяна.
- Для того, чтобы иметь машину, совсем не обязательно получать большую зарплату, - засмеялся Карнаухов.
- Прямо загадка!
- Эту загадку не разгадает даже сам министр финансов. - Он посмотрел на часы. - Что-то гости и наша высокая власть задерживаются.
В дверь постучали. Вошла невысокая черноволосая девушка, смущенно остановилась у двери. Спросила, может ли поговорить с директором товарищем Рубанчуком?
- Его еще нет, - ответил Карнаухов. Поднапрягся и вспомнил, где видел эту симпатичную смуглянку. Ах да, недавно лекцию читал у них на заводе. Рассказывал о новейших открытиях в биологии. Шеф посылал укреплять связь с производством. Вот она тогда и приезжала за ним. Только как ее звать забыл. Он протянул руку.
- А меня вы уже забыли? Николай, - представился он.
- Тамара, - она неловко пожала его ладонь. - Я вас помню.
- Так что вас опять привело в этот храм науки, Томочка? - дружески спросил Карнаухов.