- Боюсь, что с вашим зятем сработаться будет трудно, - проговорил он мрачным тоном. - Не узнаю его после возвращения из загранки. Шныряет, вынюхивает, влез в народный контроль, к Сиволапу бегает по сто раз на дню… Кажется, и к вам подкатывается.
- Ко мне?.. С ума сошел!
- Нет, дорогой мой Порфирий Саввич, - невозмутимо продолжал Кушнир. - С ума сходить будем вместе. И по этапам. Первый этап: мой братец построил вам домик. Было? Было. Второй этап: материалы на домик перебрасывались из нашего лесного профилактория. И это верно. Третий этап: председатель цехового народного контроля, мой заместитель по производству Заремба Максим Петрович, начинает докапываться - по указаниям Смолякова и Сиволапа, конечно! - куда и каким способом ушли стройматериалы со стройки. Думаю, это тоже что-то значит. - Он сделал выразительную паузу. - Так вот я спрашиваю вас: как же мне прикажете найти общий язык с вашим дражайшим зятем? Я вас спрашиваю: как же мне найти дорогу к нему? К этому вашему бессребренику?
Курашкевич резко мотнул головой.
- Бессребреников нет.
- Плохо вы его знаете.
- Знаю. И очень хорошо, - подумав, ответил Курашкевич. - Такое знаю, о чем тебе и не приснится. - Он выжидательно глянул на Кушнира, подмигнул слегка. - Не паникуй, дружище! У него дочь крепко болеет. Деньги нужны. Вот тут мы его и подловим.
- Не так это легко, Порфирий Саввич…
- Посмотрим, - Курашкевич провел ладонью по толстой шее, вытирая пот. - Хотя мужик он, конечно, непонятный. Видать, люди его часто обижали. Вот он и озлобился. Горячий больно. Не умеет жить с людьми, уважать их доброе отношение.
- Да, нет у него тонкости, - задумчиво вставил Кушнир. - Говорят, тут наши ребята перехватили его на шоссе, когда с рыбалки возвращался, и маленько намяли бока.
- Это уж лишнее!
- Ну, не так чтобы сильно. Но… как говорится, предупредительный сигнал, - Кушнир развел руками. - Видно, он и сам чувствует свою вину. Потому что никому об этом ни гу-гу.
Курашкевич похлопал Кушнира по плечу, изобразил на загорелом лице понимание.
- Вижу, придется вмешиваться, Анатолий Петрович. Поищем узду и на нашего жеребчика. - Он вздохнул, словно сочувствуя себе самому. - Вот так всю жизнь делаешь людям добро… Вам, молодым, этого не понять. Перед войной с ночных смен не вылазили, учиться приходилось на голодное брюхо. Для народа трудились, для родины. А вот когда самому туговато, мой ближайший друг… - Курашкевич полушутя обнял Кушнира за плечи, - не спешит ко мне с помощью.
- Вы о чем, Порфирий Саввич? - не понял его Кушнир.
- О том же, мил-человек, все о том же самом. - Курашкевич обидчиво надул губы. - Слов нет, дом мне твой братец построил, а вот железную оградку для моей усадьбы сколько месяцев обещает? С зимы, если не ошибаюсь?
- Да мало ли вы получили от него дефицитов? И кирпич, и цемент, и асбестовые трубы…
- За все заплачено.
- Ну, не будем вспоминать, Порфирий Саввич. Плата была чисто символической. Вы же знаете, откуда шли к вам материалы. Сколько мне приходилось водить за нос наших профкомовцев, убеждать их, что все это ради интересов цеха, ради общей, так сказать, выгоды… А вы обижаете, Порфирий Саввич, нехорошо… - Кушнир недовольно скривил губы. - И потом опять же: ваш родной зятек. Начнем мы с братом металл выколачивать для вашей оградки, а он на меня - донос. А потом - контролеры. Они мне теперь дышать не дают.
- Да что у вас там, люди или черт знает кто! Для бывшего замдиректора какую-то паршивенькую оградку не сварганите?
- Все будет в порядке, Порфирий Саввич, - успокоил его Кушнир. - Это я вам обещаю. Сейчас о другом время думать. О тех кирпичиках, о цементе, о даровой рабочей силе…
Он подвез Курашкевича прямо к дому. Хозяин предложил зайти в дом, по рюмашечке с приездом. Нельзя? Это по какой такой причине? Сегодня же, кажется, воскресенье. В своих путешествиях Курашкевич совсем потерял счет дням. Ну, конечно, воскресенье! Ах, дела? Ну, тогда другой разговор… Курашкевич крепко пожал руку Кушниру, подмигнул ему многозначительно и вылез из машины.
Большой каменный дом с двумя верандами и просторной мансардой под высокой шиферной крышей радостно приветствовал своего хозяина. Широкие, чисто вымытые окна улыбались, сияли. Хорошо тут жилось. Свое, надежное. Огородить бы железным забором, ворота поставить из металлических листов в шесть миллиметров, телефон, газ, водопровод, живи - не хочу. Такой дворец и продать нетрудно. Найдутся покупатели. Еще и хорошие деньги дадут. А деньги сейчас будут нужны: ребенка лечить, по врачам, по курортам. И если договориться с Валентиной, с дочерью, то на следующий год можно вообще вместе со Светланой перебраться под кавказское солнце.
В доме никого не было. Ключ нашел в условленном месте - в сарае под доской. Только перешагнул порог в просторную прихожую, появился Заремба. Поздоровались сдержанно. Хмурый, худой, неказистый какой-то зять у Курашкевича. Одно слово - работяга. А жена у него известная актриса. Заслуженная. И чего она в него втюрилась? Никак не мог смириться Курашкевич с выбором своей дочки. Была бы мать жива, не дошло бы до такого никогда.
- С возвращением, Порфирий Саввич, - кивнул Заремба своему крепко сбитому, мускулистому, на полголовы выше его тестю.
- Откуда это ты? - поинтересовался Курашкевич.
- С работы, - пожал плечами Заремба. Можно было подумать, что тесть не знал положения дел на заводе. Вечная лихорадка, постоянные сверхурочные. Как все это надоело!..
- Ну-ну, - покровительственно успокоил его Курашкевич. - А меня ты чем порадуешь, зятек?
- В доме никакой радости, а на заводе… что ж…
- А что на заводе? - насторожился Курашкевич.
- Тоже ничего особенного… Вот… наградили меня.
- Чем же? - с облегчением вздохнул Порфирий Саввич.
- Орденом Трудового Красного Знамени.
- Ого! Это за какие ж такие заслуги? - Курашкевич с иронией посмотрел на зятя.
- А награждают им исключительно тех, кто не умеет жить как надо. Как некоторые считают, из тех, что гребут под себя.
Курашкевич понял, кого имел в виду зять, говоря "некоторые", но сдержал раздражение и протянул руку:
- Молодец, поздравляю!.. А что со Светланой? - Услышав про обострение болезни, совсем помрачнел. - Может, врачи плохие или подхода к ребенку нет? - Спросил у Зарембы: - Ты не торопишься?
Максим ответил, что время у него имеется, и тесть предложил выйти в сад. Дождей не было больше месяца, но чувствовалось и другое: пока Курашкевич наслаждался отдыхом на Кавказе, дети не очень усердно следили за своим участком. У дочери - театр, у зятя - вечный заводской круговорот, общественные дела, хлопоты, списки, комиссии, проверки… Не хотелось сейчас упрекать зятя. Черт с ним, с садом! Курашкевич ходил между деревьями, ковырял носком ботинка сухую землю, задрав вверх голову, приценивался к будущему урожаю.
- Разве здесь фрукты? - вырвалось у него. - Вот там - красота!
Он стал с увлечением рассказывать. Если есть рай на земле, то он - в Абхазии, на Сухумском берегу. Там люди из ничего умеют делать деньги. Буквально из ничего. Воткнешь стебелек в землю, хатку какую-никакую собьешь, раскладушку под виноградником поставишь - и уже сыплется, сыплется.
- В карман или в мешок? - не скрывая иронии, спросил зять.
- Можешь свои улыбочки приберечь для другого употребления, - тихо, без тени злости, ответил Курашкевич. - Хочу с тобой поговорить со всей откровенностью. Орден ты получил - это хорошо. Может, и еще дадут, в газетах замелькаешь, станешь известным человеком. Но знай: все это тлен, все пройдет. На пенсию выйдешь старой изношенной клячей, работягой с мозолистыми руками… - И, заметив, как вскинулся Заремба, сразу же остановил его твердым словом: - Молчи! Знаю, что скажешь: трудовая честь, дружба, уважение людей! И мне дружба и уважение дороги. С моральным кодексом я как-нибудь знаком. Но есть вещи дороже.
- Какие же именно? Деньги? Жизненные льготы?
- И не деньги, и не жизненные льготы, Максим.
Из слов Курашкевича вырисовывалось что-то очень туманное, не совсем понятное, хотя в принципе довольно тривиальное. Все люди, мол, живут на земном шарике под вечным страхом, перед лицом постоянных угроз, в постоянном нервном напряжении. И только тому счастливцу удается преодолеть этот кризис неуверенности, кто твердо стоит на ногах и знает, что его никто не может сдвинуть с места, опрокинуть, уничтожить. А такую уверенность может дать человеку только сознание, что ты живешь своим, живешь, ни от кого не завися. Там, на Кавказе, он знает людей, которые это давно поняли. Покупаешь или строишь каменный дом, и ты - уже бог. Есть что-то твердое в твоем существовании. Твердые стены дома, твердый грунт под ногами, твердая стоимость дома, вина, фруктов.
- Плантаторскими наклонностями хотите заразить, дорогой тесть? - перебил Курашкевича Максим. - Самую большую уверенность мне дают мои руки и моя голова.
- Ты хочешь сказать: твой труд?
- Моя общественная значимость, Порфирий Саввич.
- Оставь, дорогой мой, - Курашкевич снисходительно похлопал зятя по плечу. - Хватит играть в иллюзии. Последний раз предлагаю тебе: присоединяйся ко мне. Дом продадим, купим там новый, работу по себе ты всегда найдешь. А главное - Светлана. Думай о дочери!
Заремба как раз сейчас об этом и думал. Пока размечтавшийся тесть расписывал ему прелести черноморских угодий и стабильность жизни под кавказским солнцем, на душе у Максима было не очень спокойно.
Вчера ночью Максим рассказал Вале о встрече с Рубанчуком.
Даже не разобравшись толком, о чем речь, она вдруг закричала, что не позволит экспериментировать со своим ребенком, пробовать на нем какие-то препараты, что Рубанчук ее обманул, не сказал правды. Пусть, если надо, возьмут ее собственную почку, но экспериментировать на дочери она не позволит… Как ни пытался доказать ей Максим, что врачи говорят дело, она начисто отвергала разумные доводы. Это Рубанчук просто мстит ей, догадалась вдруг Валентина. Максим оторопел. Да, мстит, мстит за прошлое.
Кончилось все истерикой.
А сегодня утром, прямо из цеха, Заремба позвонил Рубанчуку. Коротко передал содержание ночного разговора с женой. Рубанчук долго молчал, потом, словно через силу, сказал, что вариант с пересадкой почки от матери уже предусматривался, даже лечебная карта Валентины была затребована из ее поликлиники и тщательно изучена. Однако от этого варианта пришлось отказаться: у Валентины был инфекционный гепатит, попросту - желтуха, и эта болезнь печени полностью исключает возможность пересадки. Заремба должен проявить максимум твердости и мужества, чтобы убедить жену в необходимости проведения операции по новому методу. Впрочем, для длительных объяснений и переговоров уже не остается времени. Сейчас он уезжает встречать зарубежных гостей, а в понедельник ждет звонка…
- Да-да, я обязательно позвоню, - подавляя в себе тревогу, крикнул в трубку Заремба.
- И еще… хотел вас спросить… - Рубанчук заколебался, - вы не успели переговорить с Анатолием Петровичем? - Относительно его брата?.. Ну, насчет нашего клинического корпуса?..
- Еще не успел, Андрей Павлович…
- Дело в том, - как-то в растяжку прогудел Рубанчук, - что вчера на нашей стройке не появилось ни одного рабочего. Даже прораб не пришел. Впечатление такое, будто трест решил закрыть эту точку вообще. Я позвонил к ним. Главный инженер довольно сухо ответил мне, что, мол, есть приказ свыше обеспечить в первую очередь детские учреждения, что не хватает рабочей силы… Короче, дал понять, что наш объект консервируется до конца года… Вы меня слышите?..
- Слышу, Андрей Павлович.
- Как это понять? Что ж это за бред такой?
Что мог ответить Рубанчуку Заремба? Сегодня он звонил Смолякову и узнал, что строительством их профилактория равно как и строительством клиники Рубанчука, занимается один и тот же человек - брат Анатолия Петровича Кушнира.
Сейчас Максим сидел с Курашкевичем в открытой беседке и молчал. Постепенно вечерело. Теплые сумерки становились плотнее. После жаркого дня в саду дышалось тяжело, неприятный запах доносился с соседнего участка. Наверно, там жгли мусор в жестяном баке. Сколько раз ругались с ними. "Мой участок, что хочу, то и делаю!" - заявил маленький, с клинообразной бородкой старичок-сосед. И жег дальше. И другие тоже жгли, окутываясь облаками вонючего дыма.
В последние дни Заремба совсем извелся от мыслей о дочери. Дела в цехе шли своим чередом. Ребята из бригады Яниса уже ходили в учебный комбинат. Кушнир упрямо изображал обиженного тем, что его не пригласили на комсомольское собрание. Сегодняшний день ушел на перепланировку основных линий на случай установки станков с ЧПУ. Но Заремба думал только о Светочке. Худенькая, измученная, с заостренным личиком и прозрачными ручками. В последний раз, когда навещал ее в больнице, взяла его за руку, глянула с тоской и сказала: "У меня в ящике стола книжка лежит, про Тома Сойера, я ее у Парасенковой Сони взяла, а отдать забыла. Если что… возврати, ладно?.." - "Ты о чем это говоришь?" - прикрикнул он на нее с деланной строгостью. "Ну… это я так, папа… на всякий случай…" - "Не будет никаких случаев! Выбрось из головы всякие глупости! Скоро выйдешь отсюда, поедем с тобой в Карпаты, я тебе покажу, где медведи ходят, покажу стойбище косуль, костры будем жечь на альпийских лугах…" - "Мне же нельзя, папа, - прошептала едва слышно. - Мне же в горах сыро будет, моим почкам это противопоказано…" Все-то она знает. Рано научилась этой жестокой медицинской премудрости…
Недалеко от беседки затихали в ульях пчелы. Для Светочки целый день старались, мед собирали. Ей много меда понадобится, когда из больницы выйдет. Нектаром этим медовым весь организм ей нужно переродить, очистить, наполнить новой силой, новой жизнью. "Как же она вылечится, - подумал Заремба, - если Валя против операции? Теперь уже ничто не спасет. Никакого чуда не будет".
Курашкевич насупленно смотрел в одну точку, курил. Потом снова заговорил о Светлане, о том, что он ничего для нее не пожалеет. Деньги есть, знакомых хватает, друзей тоже, Хуже, что дорогой зять по всякому поводу лезет в бутылку, Разве что Светланка их помирит. Общая, так сказать, любовь, общее горе.
Курашкевич косым взглядом окинул Зарембу. Сидел тот усталый, измученный, ко всему безразличный. Не рад даже, видно, своей высокой награде. Но ради дочки должен послушаться умных людей, подумал Курашкевич. Это его слабая точка. Только бы суметь ее обыграть, правильно использовать.
- Если тебе неудобно, может, мне поговорить с Рубанчуком? - предложил вдруг Курашкевич.
- Да говорил я с ним, - отмахнулся зять. - Они хотят применить новую сыворотку. Антилимфоцитарную.
- Смотри ты, какое мудреное слово. Лимфоцитарная…
- Так называемый иммуносупрессивный препарат. Подавляет реакцию отторжения, - заговорил Максим словами Рубанчука.
Курашкевич невольно вздрогнул. Чего только ни придумают!.. Но если нужно, значит нужно. Врачи глупостями заниматься не станут. Лучше уж довериться им, полностью и по всем статьям.
Перед медиками Курашкевич испытывал странную боязнь или, вернее, чувство суеверного страха. Лучше от них подальше. Всю жизнь болезни щадили его. Однако он понимал, что возраст свое возьмет, что сердце уже на износе. Тут главное - попасть к хорошему специалисту. Для Курашкевича вся сила медицины заключалась в личности, в имени. Вот, например, Антону Богушу он себя доверил бы. И Светлану тоже…
- Важно найти такого хирурга, - сказал Курашкевич после долгого раздумья, - чтоб умел чувствовать. Нутром, понимаешь?.. И эту самую, так сказать, мировую мудрость в себя вобрал. Вот бы Богуш делал операцию?
- А он и будет оперировать.
- Как, он согласился? Ты уверен, что доверят именно ему? - обрадовался Курашкевич.
- Мне сказал Рубанчук. Говорит, что пересадку будет проводить Богуш. Он отличный хирург. Его даже в Москву вызывают на самые сложные операции.
- Знаю, что отличный, - вздохнул Курашкевич. - Я его давно знаю.
- Мне говорила Валя…
- А что она тебе говорила? - насторожился Курашкевич.
- Ну… вы, кажется, воевали вместе в одной армии на южном фронте. Или учились вместе. Не помню… - Заремба все хорошо помнил, но не хотел вдаваться в детали. - Вы его вроде чем-то обидели… Простите, так сказала мне Валя. Она боится, что Антон Иванович может поэтому отказаться от операции.
- Что воевали - верно, - Курашкевич пошире расставил ноги в растоптанных ботинках. - И учились, и воевали… Но насчет обиды - нет, не тот коленкор, Максим Петрович. Всю жизнь я спасал его, дурака, учил уму-разуму. И таить на меня зло у него нет причин…