Клинке сел на свое место и начал нервно перебирать бумаги на столе. Этот Клинке, сущая мокрица, который почитал бы за великую честь быть приглашенным в дом доктора Рейча, сейчас словно набычивается, принимает важный вид, так ему, видно, приятно ощущать свою власть, выказывать сочувствие великому ученому.
- Мадам, - с подчеркнутой мягкостью обратился он к Валькирии и отвел свой взгляд в сторону, в угол строгого, пустого кабинета. - Я разделяю вашу тревогу. Тем более, что мы с вами всегда придерживались одних политических взглядов. Не так ли?
- Всегда, господин Клинке, - покорно согласилась Валькирия.
- Помните, я был когда-то у вас дома? По делу ограбления ресторана на вашей улице. Ваш сын Вальтер был тогда еще мальчишкой, этаким увальнем, румяным, толстеньким. Он, помнится, поразил меня своей непосредственностью… Как сейчас вижу, вбегает в кабинет господина Рейча с миниатюрной такой винтовочкой…
- Кажется, у него был автомат, - перебила Валькирия.
- Да, да, автомат. Старый шмайссер времен войны. - Советник Клинке получал истинное наслаждение, затягивая разговор, он видел, как терзаются его посетители, и поэтому каждую минуту своей безобидной болтовни впитывал в себя, как ароматный эликсир. - Подбегает ко мне этакий добродушный бутуз, направляет на меня оружие. Я в ужасе замираю в кресле. А он кричит, требует, чтобы я поднял руки. Мне даже не по себе стало. Я вдруг подумал: "А что если там настоящая пуля?"
Рейч заерзал на стуле, лицо его искривила гримаса недовольства. И, не сдержавшись, он бросил довольно резко, что такие игры ему не по душе. Любая игра в убийство, в войну несет в себе нездоровое начало…
- Да, да, вы, конечно, правы, господин доктор. Дети, как взрослые. Играют с оружием, пока в один прекрасный день не начинают стрелять настоящими патронами. Собственно, так воспитывается желание убивать.
Сказано было слишком смело, в духе едва ли не красной прессы, по крайней мере, так любили ораторствовать представители соци, то есть социал-демократической фракции в бундестаге. У Валькирии брезгливо дернулись губы:
- Вы хотите сказать, что мы… то есть родители… с детства приучали нашего Вальтера к насилию, к убийству?
Клинке разрешил себе с минуту помолчать, внимательно разглядывая кончики своих пальцев. Затем он раскрыл тонкую папку и заговорил с судейской суровостью:
- Господа, к сожалению, мне выпала грустная миссия познакомить вас с некоторыми материалами… Прокуратура земли Ганновер возбудила следствие по делу вашего сына Вальтера Рейча. - В голосе Клинке зазвенели стальные нотки: - Он обвиняется в том, что пятого августа этого года принял участие в нападении на банк и в убийстве полицейского. Ваш сын выполнял функцию прикрытия. Он был вооружен американской винтовкой. Когда предупрежденные заблаговременно полицейские блокировали здание банка, ваш сын, участвовавший в нападении, дома начал стрелять и убил капрала Густава Арно… Мне очень больно, господа, но вы должны быть готовы к самому худшему. По предварительным следственным данным вина за убийство полицейского ложится в первую очередь на Вальтера Рейча, на вашего сына…
Вот так все и произошло. Вызвали, уведомили, официально предупредили. Никакой грубости. Клинке вообще не умел грубить. Ему было даже жаль господина Рейча и его супругу, он сочувствовал им, проводил до двери, пожал руку доктору, поцеловал ручку мадам Валькирии. Успокойтесь, мол, господа, следствие еще продолжается, полицейский мог и сам по дурости попасть под шальную пулю, парни же молодые, неопытные. Но может возникнуть политический скандал, будут запросы в парламенте, левые, конечно, станут все это раздувать…
Короче, все не так катастрофично, как могло показаться на первый взгляд. Дело будет тянуться долго, господа могут ехать в Россию, здесь, в Ульме, есть кому побеспокоиться о глупом, задиристом парнишке Вальтере.
И они поехали.
Но вот теперь из-за абсолютно вздорных причуд Герберта над Вальтером снова нависает серьезная опасность.
Вчера, после возвращения из театра, Валькирия воспользовалась тем, что муж отправился принять душ, и сняла телефонную трубку. В гостинице "Интурист" приятный женский голос дал ей номер телефона туриста из Федеративной Республики Германии. Валькирия не стала записывать его, положила трубку и снова набрала нужный номер. Услышала настороженное:
- Вас слушают. Говорите.
Тот, кто был на другом конце провода, по-видимому, ожидал ее звонка. Отозвавшись, он словно притаился.
- Добрый день, - произнесла Валькирия и невольно оглянулась на дверь. - Извините, что нарушаю ваше спокойствие.
- Вы должны были нарушить его еще утром.
- Я не могла найти удобный случай…
- Какие новости?
- Герберт серьезно увлекся работой их института.
- Это все?
- Ему предлагают принять участие в совместной операции.
Хриплый мужской голос властно загудел:
- Ни в коем случае! Только в Ульме.
- Но Герберт буквально потерял голову.
- Неужели я должен объяснять вам ситуацию? - рассердился мужчина. - Это будет скандал!
- Понимаю… Я сделаю все, что будет в моих силах, но это нелегко, уверяю вас.
Трубка словно потяжелела, какое-то мгновение она молчала, затем отозвалась злобно, с угрозой:
- Не думайте, что господину Либу легко вытаскивать вашего сына.
- О, господи!.. - простонала Валькирия. - Вы же обещали помочь!..
- Это зависит не от меня, а от вашего мужа. Надеюсь на хорошие известия.
- Умоляю вас…
- Только хорошие известия, - еще раз повторил мужчина и в трубке раздались короткие гудки.
Валькирия посмотрела на дверь, за которой только что исчез ее муж и решительно сказала себе, что никакой совместной операции не будет. Это - окончательно. Чего бы ей ни стоило…
10
Весна сорок третьего. Наши наступают. Лазарет трясет теперь, словно в лихорадке. Раненые лежат в коридорах, в вестибюле, даже в гараже. Ходить в город стало небезопасно, чувствую, что за мной следят.
Рейч предупредил меня: "Самоубийство Шульце насторожило гестапо. Будьте предельно внимательны, доктор!"
Я лежу в своей каморке, не раздеваясь. Каждую минуту могут позвать наверх: выносить тяжелораненых.
Не спится. В горло врезается воротник френча, который мне недавно выдали. Он принадлежал немецкому офицеру. Кончиками пальцев ощупываю твердый комочек в воротнике. Прошедшей зимой, после одной операции, Рейч быстро всунул в мою руку маленькую ампулку: "Циан… Зашейте… Если они вас возьмут, это лучший выход…" Теперь я жил с этой ампулкой, спал, ел, ходил по палатам, выходил за ворота, смело смотрел в глаза начальнику госпиталя Штумпфу. Стеклянный комочек стал для меня крепче, чем лобовая броня танка. Я мог защититься им в любую минуту.
Слышу твердые шаги в вестибюле. Называют мое имя. "Где русский?" Дверь без стука распахивается, в глаза бьет свет фонаря. Я делаю вид, что меня разбудили. Спокойствие и выдержка - вот главный шанс на спасение. Крошечный, но все-таки шанс.
- Вы арестованы!
Играть дальше спокойствие ни к чему. Я должен только не торопясь - именно не торопясь! - выполнить приказ. Воротник давит горло, и его острый кончик выразительно напоминает о себе. "Он" со мной, мой спаситель, моя танковая броня, мое презрение к мучителям… Сейчас в зубах хрустнет стекло и - последняя вспышка света, потом мрак. И я уйду, лишив их возможности поиздеваться над моим страхом, над моей беспомощностью.
Но я натягиваю сапоги, разгибаю спину. В дверях стоят двое полевых жандармов. Один из них - вахмистр. Замечаю у него медаль "За участие в рукопашных боях" и значок "За тяжелое ранение". На груди висит серебристая отливка с орлом и свастикой - тяжелая, хищно оскаленная. Этот, по крайней мере, стал зверем после того, как навоевался, понюхал пороха.
Надеваю на руку часы. Немцы любят точность. Медленно, даже слишком медленно, затягиваю ремень. Вахмистр не торопит меня, ему безразлично, что я чувствую, о чем я думаю в эти минуты, возможно, последние минуты моей жизни. Полевая жандармерия привыкла видеть обреченность в глазах своих жертв.
Выходим во двор. Звезды смотрят на землю равнодушно и сонно. Сколько смертей промелькнуло под ними за миллионы лет! Сколько мук и страданий! А может, они видят нашу красивую голубую планету и думается им, что на ней давно торжествует мир, доброта, человечность? Тишина какая… Господи, какая звенящая тишина! Городок спит или притворяется, что спит, готовый проснуться в любую минуту. Около ворот темнеет машина.
Едем… Воротник врезается мне в подбородок. Я должен все время чувствовать его, это придает мне уверенность, возвращает силы. Как хорошо, что там, у себя в комнатушке, я не раскусил свою стеклянную спасительницу… Теперь, через сорок лет все вспоминается намного отчетливее. Было отупение, был страх и жалкий, как собачий вой, ужас. Словно ты плывешь через широкую реку, уже почти касаешься ногами дна, но в последнюю минуту безжалостная рука хватает тебя за ногу и затягивает в смертельную пучину…
Четыре дня назад я побывал у Адольфа Карловича. Мне вынесли благодарность за информацию о генерале фон Дитрихе. Будут приняты экстренные меры. Но и я должен быть начеку. Только в самом крайнем случае я могу уйти в подполье. Есть надежное убежище. А сейчас я нужен в госпитале, нужна информация, поступающая от раненых офицеров, нужны медикаменты…
Жаль, что берег мой далеко. Черные глубины затягивают меня, холод расползается по ногам, по телу, парализует мозг. Греет только одна мысль: мой стеклянный друг в ампуле. Главное, чтобы не оглушили на допросе и не стянули френч. Тогда - все. Беззащитный и голый перед смертью.
Выезжаем за город. Уже светлеет, с заднего сиденья мне видна далекая зубчатая стена леса. Здоровенный вахмистр, перетянутый ремнями, курит сигарету.
Остановка. Шлагбаум. Проверяют документы. Ничего не понимаю: почему лес, почему палатки, танки, бронетранспортеры? Вахмистр открывает дверцу автомобиля, я выхожу в лесную темень, слышу шум моторов, крикливые команды. Меня куда-то ведут узкой тропинкой. Так, теперь ясно: мы в расположении большой воинской части. И привезли меня вовсе не в гестапо. Подожди, мой добрый стеклянный друг…
Перед нами большая палатка, охраняемая застывшими часовыми. В палатке светло: работают аккумуляторные батареи. Навстречу мне, из-за столика с полевыми телефонами встает молоденький эсэсовский офицер. Не грозный и не зловещий, похоже, адъютант. Фуражка с серебряным черепом лежит около телефонного аппарата. Быстрым движением руки адъютант приглаживает светлые волосы, надевает фуражку и просит… да, просит меня обождать, пока он доложит генералу. Он ждет меня.
Генерал! Значит, меня привезли к самому Дитриху?.. Но зачем я понадобился эсэсовцам? Для допроса? Ведь мне сказали, что я арестован… Может быть, они узнали, что это я сообщил об их прибытии подпольщикам?..
Поднимается полог палатки, и адъютант жестом приглашает меня пройти. Вижу: небольшой полевой столик, на нем термос, стаканы, пачка галет. На раскладной койке лежит костлявый, со сморщенным лицом и острым кадыком на шее человек. В глаза бросается лимонная желтизна его рук и лица.
Фон Дитрих болен. Теперь мне ясно: у него элементарная желтуха. Но может, и что-нибудь другое. Может, ранение в печень и разлилась желчь.
Я здороваюсь по-немецки. Молоденький адъютант пододвигает мне раскладной стульчик, вежливо приглашает сесть.
- От своего старого знакомого я слышал, что вы кончали курс в Берлинском университете и слушали лекции профессора Нимеера? - вяло выдавливает из себя генерал.
- Я проходил у него практикум, господин генерал, - отвечаю тоном строгого врача, пытаясь вложить в свои слова все остатки выдержки и самообладания.
- Курите, - предлагает генерал бесцветным голосом.
Я благодарю и отказываюсь. Пожалуй, не следует быть слишком заискивающим. Меня привезли не как узника. Генерал слышал обо мне похвальные отзывы и послал за мной жандармов. Ну, а те, видно, перестарались: вместо приглашения, вместо почтительного, как сейчас у адъютанта, отношения позволили себе говорить со мной голосом гестаповцев. Что ж, таким ошибкам только радуешься. Подполье может быть спокойно, Адольф Карлович и дальше будет получать надежную информацию.
У фон Дитриха наверняка накопилось за эту ночь немало дурных мыслей: желтизна, зуд по всей коже, общая слабость, распухшая печень - все так симптоматично для другой болезни, для той, которая не щадит ни генералов, ни солдат. Он явно опасался ее, потому что когда-то его отец умер именно от такой болезни.
- Профессор Нимеер лечил от разлива желчи, - шепчет генерал, и в его глазах вспыхивает надежда. Он не запугивает, не угрожает, он боится искушать судьбу и, не дай бог, хоть на йоту уменьшить свои шансы на спасение, он не хочет неволить меня, опытного врача, он готов одарить меня всеми благами, осчастливить всеми ласками, на какие способен его высокий эсэсовский сан. Он хочет знать, смогу ли я сделать ему такую операцию? И где? В госпитале? Здесь? Лететь в Берлин нет времени, до аэродрома десять километров, дорога ужасная, он боится этой дороги и не хочет рисковать жизнью, которая принадлежит фюреру.
Я долго молчу. Ощупываю его печень, заглядываю в белки глаз, осматриваю все его костлявое тело. Думаю, что у него все-таки элементарная желтуха. Обойдется без операции. А если уж делать операцию, то… У меня вдруг вспыхивает сатанинская мысль, мысль-преступница, та, что запрещена всеми правилами и кодексами мировой медицины, всеми постулатами Гиппократа, та, что, с точки зрения элементарной человечности, должна быть расценена только как акт вандализма. Но ведь передо мною лежит самый настоящий вандал. Я обследую палача, зверя, который со своей бандой головорезов, со своими танками опустошил уже пол-Украины, прошелся мечом и огнем по белорусским селам. И если после моего скальпеля такая тварь останется лежать на операционном столе - пусть даже ценой моей собственной жизни! - никто не упрекнет меня, никто не вспомнит меня недобрым словом.
Мое долгое молчание настораживает генерала.
- Вы считаете, что операция нужна? - спрашивает он. Мои колебания он расценивает по-своему: в нем пробуждается панический страх. Как все-таки палачи дрожат за свою шкуру! Поэтому он хочет повлиять на меня чисто по-генеральски. - Моя благодарность вам, вы понимаете?.. Сразу же будет послано письмо в Берлин, в канцелярию рейхсминистра. И все подозрения с вас будут немедленно сняты. Полностью все! - Фон Дитрих тяжело поднимается на постели, берет меня за руку, легонько пожимает ее.
- Обещаю, что гестапо больше не тронет вас и вы сможете спокойно работать.
Вот оно что! Значит, жандармы явились неспроста. Значит, гестапо уже наложило на меня свою лапу. И спасло только вмешательство генерала Дитриха! Генерал узнал от кого-то, - может быть, от Рейча? - что я учился у знаменитого Нимеера, что я ученик великого мага медицины, и это меня спасло. Вот и доставили русского врача к бригаденфюреру под строжайшей охраной. Сижу около генеральской кровати, нащупываю его пульс, снова и снова осматриваю немощное, пожелтевшее тело.
Я еще не сказал своего решения, но уже само мое присутствие, как я замечаю, вселяет в него надежду, поднимает его настроение, делает его болтливым. Он сам - берлинец, говорит на чистом "хох-дойч", сыплет шутками из своих студенческих времен. Он уже целиком и полностью доверяет мне. Вдруг вспоминает, что я, наверное, не завтракал…
Тут же появляется молоденький адъютант.
- Мой гость голоден. Немедленно - из моих берлинских запасов… Господин доктор предпочитает коньяк или вино? А может, наш добрый немецкий шнапс?..
За брезентовой стеной гудит зуммер. Адъютант выходит к телефону. Слышу его властный, твердый голос. Знакомые названия сел: Крутеевка… Шаблово… Мое родное Шаблово! Все во мне напряглось. Адъютант отдает приказ генерала: две танковые роты в Шаблово. Там бандитское гнездо… Операция завтра ночью.
Я лихорадочно прикидываю в уме: до Шаблова отсюда всего километров двадцать. Наши ничего не знают. Как сообщить им, что будущей ночью начнется карательная операция? Из города ведь уже не успеть…
Вдруг перед палаткой раздается громкий окрик часового: "Хальт! К генералу нельзя, генерал не принимает".
Адъютант быстро выходит из палатки.
- О господи! - фон Дитрих словно ищет у меня сочувствия. - Когда мы были студентами, мы ездили на Плетцензее - помните? - под самым Берлином. У нас был маленький спортивный "мерседес-бенц", жестяная коробка с плохим мотором. Но внутри! Мой друг Пауль Фукс, владелец "бенца", оклеил салон своего авто фотографиями немецких кинозвезд. Это было время, доктор, когда один вид обнаженной женской ножки вызывал у нас приступ безумия и рыцарского порыва.
- Я слышал, что в войсках СС культ арийской женщины стоит так же высоко, как и культ памяти нибелунгов, - осторожно вставляю я.
- Да, доктор… Но я предпочитаю просто хорошую шлюху… - Генерал подмигивает мне. - Пусть даже цыганской породы. Шлюха есть шлюха, ей не нужно свидетельство о чистоте арийской расы. Не так ли?
- Абсолютно с вами согласен, генерал.
И тут на пороге появляется доктор Рейч. Он идет напрямик, отстраняя адъютанта, который пытается преградить ему дорогу. При этом показывает какой-то бронзовый жетон, нечто похожее на гестаповский значок. Бог знает, какими правами обладает племянник берлинского дядюшки.
- Герр генерал, вы забыли обо мне? Разрешите? - с искренне обиженным видом останавливается на пороге доктор Рейч. При этом он демонстративно прячет свой гипнотический жетон в нагрудный карман френча и с заметной тревогой смотрит на меня.
- Герберт, дорогой, заходите! - генерал вяло машет рукой. - Я никогда не забываю своих друзей, а тем более вас. Что случилось?
- Я приехал просить вашего заступничества, герр генерал.
- Вас всегда рад защитить, Герберт.
- В данном случае я прошу не за себя. Речь идет о прекрасном хирурге докторе Богуше, в целительном умении которого вы, герр генерал, сможете убедиться. В нашем госпитале лечился некий обер-лейтенант Шульце, я вам, кажется, рассказывал, герр генерал, который возомнил себя великим сыщиком, а сам в состоянии полнейшего опьянения покончил с собой…
- Большой дурак, раз он это сделал, - убежденно говорит фон Дитрих. - Абсолютный дурак!
- В конце концов, за это он сам ответит перед богом, но… Сегодня я узнал, что доктора Богуша арестовали и доставили к вам. Как вы понимаете, герр генерал, теперь тень падает и на меня, поскольку именно я настоял в свое время взять доктора Богуша в наш госпиталь. Как вам это нравится? Нет, они совсем посходили с ума! Вместо того чтобы вылавливать красных бандитов, они хватают преданных рейху людей, причем именно тех, кто делом давно доказал свою преданность.
- Идиоты, - генерал взмахом руки подзывает адъютанта. - Рихард, объясните этим болванам, что они ошибаются. Пусть не суют нос не в свое дело… Да, Герберт, я обещаю, что они умерят свой пыл. Вот так. Я благодарен тебе за совет пригласить доктора Богуша. Я решил доверить ему свое здоровье… Вы слышите, доктор? - обращается он ко мне. - Благодарю за установленный диагноз. Кажется, у вас неплохой глаз. Я уже чувствую себя лучше, увереннее. Помните, мое здоровье принадлежит фюреру! И если потребуется… словом, я полагаюсь на ваши руки, доктор.
- Будем надеяться, что надобность в этом не возникнет, - с предупредительной вежливостью говорит Рейч.