- Хорошо, хорошо, Герберт. Через несколько дней я загляну к вам. Еще раз проверюсь, - генерал протягивает мне руку. - Вы свободны, доктор.
Мы выходим из палатки. Уже светло. Перед входом стоит закамуфлированный "опель". Шофер и охранник вмиг оживают. Мы устраиваемся на заднем сиденье. Едем. Шлагбаум, проверка документов, в кустарнике танки. Дорога перепахана танковыми гусеницами. Во мне все еще не остыло нервное возбуждение. Рейч снова помог мне. Хотя на этот раз судьба оказалась милостивой ко мне еще до его вмешательства.
Полевая дорога выводит наш "опель" к развилке. Скоро поворот на Малютин. Надо решиться…
Я стараюсь угадать настроение Рейча. Он уже порядком связал свою судьбу с моей - хотел того или нет. В моей жизни теперь и его собственное спасение. Поэтому я прошу его сделать небольшое одолжение: для меня и для моей семьи. В Шаблово - эта версия родилась в моем мозгу мгновенно - живут мои родственники. Если можно… небольшой крюк в сторону. Родители моей жены, старые люди, совершенно измученные, без малейшей материальной помощи. На полчаса, не больше.
Рейч слегка поворачивает ко мне голову.
- Вы понимаете, о чем просите?
- Несчастные старики…
- Но ведь в Шаблово, кажется, партизаны.
- Туда подтягиваются танки фон Дитриха.
- О! Вас посвятили и в это?
- Генерал был со мной довольно откровенен.
- Или слишком глуп, - бурчит Рейч. - Ну что ж, попробуем вкус партизанского супа.
- Вы странно шутите, господин доктор, - говорю я, искоса поглядывая на шофера.
- Хорошо, хорошо.
Рейч дает водителю команду: "На Шаблово!"
Мчимся полевой дорогой, сворачиваем направо, проскакиваем через какие-то деревушки, хуторки, заброшенные фермы, через опустошенный, искалеченный войной край.
У меня вдруг возникает мысль: положить конец колебаниям Рейча и открыто перетянуть его к партизанам. Пожалуй, он уже готов к этому. Примчался в расположение фон Дитриха спасать своего русского врача. Как он решился? Как мог поставить на карту свою репутацию стопроцентного арийца, рисковать своим политическим реноме в глазах гестаповцев?.. Нет, наверно, он пошел на это не только ради моих виртуозных рук хирурга. Было что-то и другое.
Я колеблюсь: остановить авто, выйти и открыться друг другу? Если Рейч антифашист, он пойдет за мной. Вот сейчас, в этой деревне Шаблово. Ее уже видно. Выплыли из-за старых осокорей хаты под порыжевшими соломенными крышами. Желтеют на скудных огородиках прошлогодние стебли кукурузы. Типичный вид оккупированной деревни.
С ведрами на коромысле прошла женщина, вся в черном, замотанная в темный тяжелый платок, опустила голову, еле тянет босые ноги. А может, это девушка? Все теперь одеваются под старушек, лишь бы казаться старше, не привлечь внимания людоловов с полицейскими повязками.
Медленно едем дальше мимо вымерших хат. Шофер начинает нервничать. Он что-то заметил между хатами, в узеньких проулочках, за густым кустарником мелькнули какие-то фигуры. Охранник, сидящий на переднем сиденье, тоже насторожился, передвинул на автомате предохранитель.
Самое страшное, если те, за забором, ударят по нашей машине.
Сельская улица неровная, в глубоких рытвинах, не дает разогнаться. Рейч все больше нервничает: да, он согласился везти меня через Шаблово, но вовсе не собирается попадать в руки партизан…
Между нами идет своеобразная игра. Рискуем оба. Ходим по лезвию ножа. Но кто же он, этот Рейч? Мне кажется сейчас, что у него точный прицел, он действует обдуманно и расчетливо, и в его глазах я - только послушное оружие. Гестапо исключается. Фон Дитрих тоже. С партизанами никаких контактов и никакого желания иметь эти контакты. А может, маневр с целью самоспасения, трезвый расчет хитрого обывателя, крысы, которая бежит с тонущего корабля? Ведь наши наступают, и скоро начнется бегство. Крысы в панике, крысы бегут. И доктор Рейч готовится засверкать пятками? Пока не поздно. Пока есть такой удобный шанс, как я и мои контакты с партизанами.
- Остановите, пожалуйста, машину, герр гауптман, - прошу я его. - Мы заехали слишком далеко.
- Что же вы посоветуете? - Рейч наклоняется ко мне, пристально смотрит мне в лицо. Ему жарко, лоб у него покрылся испариной. - Куда вы меня завезли, доктор Богуш?
Вот она, его истина. Рука уже расстегнула кобуру. В глазах блеснула враждебность. Ясно! Он действительно напуган. Я ему чужой.
- Остановитесь, герр гауптман! - повторяю я твердым голосом.
Рейч трогает водителя за плечо, и машина притирается к ветхой хатенке.
- Я не надолго, герр гауптман… тут, совсем близко…
- Десять минут, - овладев собой, приказывает Рейч и смотрит на часы.
- Через десять минут нас здесь не будет. Машину можно развернуть.
На смуглом лице Рейча нет и следа бывшего расположения ко мне.
По приказу Рейча шофер разворачивает машину в обратном направлении. Рейч вытаскивает из кобуры свой "вальтер". Автоматчик тоже нервно сдергивает с плеча автомат. Если он начнет стрелять по партизанам, я окажусь в идиотском положении. Нельзя допустить стычки. Никакой стрельбы!..
Я хлопаю дверцей. Иду через дорогу к плотине. За ней, возле первого пруда, наверняка должна быть партизанская засада. Место очень удобное. Вижу: впереди промелькнула фигура в фуфайке. Кричать нельзя, могут услышать шофер и автоматчик. Тогда конец всякой конспирации. Я должен оставаться "немецким", должен стать жертвой нападения партизан. Именно жертвой!
Но что делать дальше? Пустынная улица, вымершие хаты. Представляю, каким я кажусь тем, что притаились за плотиной: в длиннополой шинели, затянутый немецким ремнем с металлической пряжкой. Немец без погон и оружия.
В эту минуту из-за крайнего дома выскакивают несколько партизан. Все вооружены. Бегут ко мне. Один парнишка уже показывает на "опель", уже целится по нему из немецкого карабина. Сейчас начнется стрельба!
Я кричу:
- Спасайтесь, доктор!.. Партизаны!.. Спасайтесь!..
Партизаны набрасываются на меня, валят на землю. Кулаки у них что надо…
- Бей его! - орет парнишка.
Вот это мне и надо теперь. Самое главное, самое важное…
Краешком глаза успеваю заметить побелевшее от страха лицо автоматчика в машине. Я засечен им. Прекрасно! Они увидели, что я стал жертвой партизанского нападения.
- Спасайтесь! - ору я что есть мочи.
Это все игра. Нужная. Почти искренняя. Доктор Рейч должен действительно спастись. Уйти. Как мне могло прийти в голову перетягивать его к партизанам? Кому он тут нужен?..
"Опель" резко берет с места. Автоматчик успевает дать короткую и, к счастью, совершенно неприцельную очередь. Я вижу его перепуганный взгляд. Этот взгляд потом сыграет в мою пользу после возвращения в госпиталь, на допросах в гестапо, в стычках Рейча со Штумпфом. Из-за кузова бьет дымом, и авто исчезает в облаке пыли.
- Пристрелить гада! - кричит парнишка с немецким карабином. Сейчас он готов учинить надо мной расправу.
- Да свой же я! - быстро говорю схватившим меня партизанам. Наверное, мое лицо и тон, каким это было сказано, отрезвляют их. - Мне нужен ваш командир! Немедленно!
Все вокруг - в потертых пиджаках, в немецких френчах, в красноармейских гимнастерках - смотрят настороженно, враждебно.
- Я за старшего, - говорит высокий пожилой человек в брезентовой фуражке.
- Мне нужен командир. Ведите меня к нему, - требую я.
- Какой командир?
- Ваш, - прошу его наклониться и шепчу в самое ухо: - Только быстрее, папаша… Немцы идут… Танки… Ведите меня к самому старшему.
Двинулись все вместе. Теперь вижу: их тут немало в моей родной деревне. В одном дворе, под старой дуплистой грушей - полевая кухня. Около крыльца подвода со всяким военным скарбом.
Человек в брезентовой фуражке шагает рядом и, хотя спрятал в карман свой пистолет, внимательно следит за мной. Наконец он заводит меня в просторную хату. Тут чисто, глиняный прохладный пол посыпан свежей травой.
Несколько партизан, наверно командиров, сидят за столом. Один из них в кожаной тужурке, похожей на комиссарскую времен гражданской войны, поднимает на меня удивленные глаза. Я сразу узнаю его. Это - Рубанчук, бывший секретарь райкома. От его черной бороды веет задиристой силой, высокий лоб нахмурен. Взгляд его цепляется за мою зеленую шинель, он не сразу узнает меня, в глазах вспыхивает не то радость, не то растерянность. Он быстро встает из-за стола, обнимает меня за плечи, отводит к окну.
- Антон Иванович, так это вас задержали мои люди?
- Да, - говорю, - Рейч испугался и удрал. Но я, благодаря ему, очутился здесь. Рейч вывез меня из ставки генерала фон Дитриха.
- Ну, пошли к столу, - Павел Семенович скидывает тужурку и остается в хорошо сшитом офицерском кителе без погон. Чувствуется в нем командирская подтянутость, выправка.
- Есть хочешь? - спрашивает, внимательно глядя в глаза. - Или, может, молочка холодненького?
- Нет, Павел Семенович, спасибо. Не до молока сейчас.
Я начинаю выкладывать все, что услышал в лесу, в палатке генерала фон Дитриха. О намеченной операции, о танковых батальонах, о приказе фон Дитриха окружить и уничтожить Шаблово. Фон Дитрих привез приказ фюрера очистить все тыловые районы, создать тут зону выжженной земли и отомстить за позор, понесенный фашистами на Волге.
- Погоди, Антон, - перебивает меня вдруг Рубанчук, и в его глазах мелькает мальчишеское озорство. Видно, поток моей информации его нисколько не напугал.
Он берет крынку с молоком, наливает полную кружку, пододвигает мне.
- Пей, друг. Нет лучшего напитка, чем молоко. А с генералом Дитрихом будет разговор особый. Только нужно знать точно: хорошо ли его там скрутило?
- Во всяком случае будет в постели дней пять.
- Вот это мне и нужно, - задумчиво щурится Павел Семенович. - Там я его и проведаю. - Он достает карту, расстилает ее на столе, склоняется над ней, что-то долго и внимательно рассматривает. - Пусть они идут на Шаблово. Пусть атакуют наши позиции. А мы, дорогой Антон Иванович, тем временем пойдем другой дорожкой… - он упирается указательным пальцем в карту, - прямехонько в его лесное пристанище. - Глаза Рубанчука становятся холодными, злыми. - Поставим генералу Дитриху свой партизанский компресс!..
Теперь должна решиться моя судьба. Кажется, я сделал все, что мог, подпольный райком партии объявляет мне благодарность. Конечно, ее следовало бы огласить принародно, перед строем всего боевого партизанского отряда, но придется отложить до лучших времен.
- Такие золотые кадры мы не имеет права ставить под удар, - говорит Рубанчук, выходя со мной через двор на улицу. - Ты должен оставаться "никем". Возвращайся, Антон, назад, в госпиталь, к своему доктору Рейчу. Знаю, что тяжело, смертельно опасно… Но пойми, Антон! Ты - наша самая глубокая разведка, наши глаза в тылу врага. Каналы связи те же. Задание - то же. Тебя отвезут до самого Малютина, - Рубанчук тепло смотрит мне в глаза. - И еще прошу, друг мой, - он опускает глаза, - об одной личной услуге. Моя Ольга с сыном скрываются в городе от карателей. Адольф Карлович знает, где. Проведай их, если будет возможность. Пусть ждут. Скоро я заберу их в лес.
11
День медленно остывал на городском асфальте. Вечер неслышно выползал из подворотен, глухих проулков. Было трудно дышать. Курашкевич шел по Владимирской мимо оперного театра, на ходу вытирая платком шею. Тучность отяжеляла шаг. Он давно заметил, что полнота его все чаще напоминала о старости. Но он старался не думать об этом. К чему? Все свершалось согласно неизменным законам жизни. От этого не уйдешь, ничего не остановишь.
Иногда он в мыслях отправлялся по пыльным дорогам прошлого. Память никогда не уставала, была как послушный гид, знающий, где сохранились наиболее ценные реликвии, куда следует заглянуть, а к чему уже нет смысла возвращаться. Дорога ложилась трудная, как сейчас по Владимирской. И все же он не уставал от нее, шел с интересом, присматривался к давним, казалось, безвозвратно забытым вещам, лицам, событиям. Вдруг очутился бог знает где…
Сельская хата, колодец с журавлем, плетеная изгородь. Двор порос тугим спорышем, от которого так щекотно босым ступням. На крыльце отец в сером пиджаке, высоких юфтевых сапогах, белой вышитой рубашке. Настроение у отца прескверное. Сейчас к нему лучше не подходить. Маленького Порфишку послали в магазин за солью, он возвратился с пустыми руками, потому что денег у него нет. Вернее, он сам их отдал. Над школьным крыльцом было широко растянуто полотнище с призывом: "Помогите жертвам недорода! Сдавайте в колхозную копилку кто что может! Не слушайтесь кулаков и подкулачников! Да здравствует ВКП(б)!" Когда Порфиша проходил мимо школы, кто-то из мальчишек, стоявших у крыльца, крикнул: "Глядите, куркульский сынок идет. Этот последним подавится, а не даст ничего…" И он, конечно, дал. Чтобы не кричали. Все отдал, все врученные ему шершавой отцовской рукой тридцать пять копеек на соль и мыло, после чего вместе со всеми "сельскими пролетариями" был вписан в большую, в коричневом переплете книгу. Отец спокойно выслушал Порфишкин рассказ, даже как будто потешился: классовая солидарность!.. Но в глазах его уже дымилась зеленая муть. Спокойно взял своего десятилетнего сына за хохолок на голове, повел в амбар, где на стенах висели топоры, пилы, сбруя, пахло устоявшимся духом прошлогодней муки, сорвал с гвоздя упряжную вожжу и беспощадно, с немым остервенением высек его. Навсегда запомнились приговариваемые с хрипотцой слова, которые отец как бы вгонял в него: "Копейка рубль бережет… копейка рубль бережет… запомни, стервец…" Зима была совсем плоха. Никто ничего не делал. Да и некому было делать. Хаты стояли с заколоченными окнами, редко в каком сарае еще отзывалась измученная голодом коровенка, снег держался долго, и только в конце марта зазвенела со всех крыш беззаботная капель, и длинные сосульки, пиками свисавшие из-под стрех, так приятно холодили ребятишкам истосковавшиеся по еде желудки. Отец сказал, что бросит двор, пусть коммуна сама себя кормит, он человек торгового дела, сможет прохарчиться в городе, в соседнем Малютине. Ночью он выкопал припрятанный в яру хлеб - большущие, почерневшие, словно обожженные свиные туши, мешки с зерном, которые расползались в руках, и перепревшее зерно высыпалось на снег. Отец с отчаянием сгребал снежную кашицу, стоя на коленях, словно бил поклоны проклявшему его идолу. И маленькому Порфише, наблюдавшему с жутью за этой сценой, казалось, что отец сам хочет спрятаться в яме, поглубже зарыться, закопаться среди расползшихся мешков. Однако закопаться ему не удалось, ибо в ту же ночь пришли трое из сельсовета - в длиннополых свитках с красными повязками на рукавах. Отец, очевидно, предвидел их приход, но не успел. Жадность погубила. Был в гражданку лихим красным конником, воевал со всякой белой сволочью, хотя и не без пользы для себя. Люди в селе его сторонились: слишком горяч на руку, и в драке никто не мог сдюжить его. Но трудиться умел до самозабвения. Не жалел себя ни на косовице, ни на пахоте, ни в хлеву возле скотины. Но еще больше тянулся к торговому промыслу. Во дворе у него постоянно стояли распряженные возы, взвешивалось зерно, какие-то непонятные люди из дальних краев спорили о цене, ругались, смеялись, горланили лихие песни.
Раньше, еще до революции, на отцовской земле у маленькой, сплошь поросшей осокой речушки стояла деревянная мельница. Хозяином ее был местный помещик, ушедший перед самой революцией в монастырь. Так что ветхое прогнившее строение с полупровалившейся крышей и почерневшими лопастями вроде бы уже никому и не принадлежало, бери, пользуйся, было бы что молоть искрошенными, чуть ли не двухсотлетней давности жерновами. Внутри мельницы все пришло в упадок. Детишки прыгали по лоткам, куры неслись в закромах, в застоявшейся перед плотиной воде плескались утки. Все было забыто, не нужно… И вдруг мельница стала объектом яростных распрей. Началось с того, что Порфишкин отец добыл бревен, нанял в соседнем селе плотников, те заменили лопастной круг, покрыли крышу свежим тесом, подсыпали плотину, вбив в нее с десяток кольев. Нужно было еще покрасить деревянный сруб, отец уже и красок раздобыл в Малютине, и принялся сам орудовать кистью, собственноручно сделанной из свиной щетины. Тешась, как ребенок, часами просиживал у бревен, полыхавших яркой зеленью, напевал себе что-то под нос. И вдруг - гроза! Вроде бы и небольшая тучка выползла из-за дальнего леска, затянула округу черно-синим мраком и - ударила молнией прямо в мельницу. Дотла все сгорело. К утру остались только обугленные стояки да гребля со вбитыми кольями. Почему ударило как раз в мельницу? Может быть, случай? А может, и поджег кто? У удачливого Саввы в селе хватало завистников.