Печальное видение всей тяжестью навалилось на Богуша. А потом перед его глазами словно поплыл красный туман, и он увидел горящую церковь, окровавленную солому на полу, пулеметное дуло в окне… Полыхала кровля, рушился весь мир, багровое зарево вставало над землей… летели издали огненные стрелы, с ревом вонзались в немецкие окопы… Нет, те стрелы были позже, стрелы "катюш", стрелы возмездия. Начинался грандиозный прорыв советских войск в Белоруссии. Июнь сорок четвертого, невыносимая жара, первые советские танки на лесных дорогах, приход Богуша в советский госпиталь и звонок оттуда: нет ли сведений о майоре Курашкевиче? А нашелся подполковник Курашкевич, нашелся. За тридевять земель.
- Конечно, я не думал, что тебя разыщут, Порфиша, - сказал Богуш. - Один капитан, симпатичный такой парень…
- Капитан Сыромятников…
- До сих пор помнишь? - удивился Богуш.
- Такие вещи не забываются.
- Какие вещи? Моя наивность и все, - отмахнулся Богуш. - Когда оборвался наш разговор, мне даже смешно стало. Капитан говорит: повреждение, обрыв на линии, нужно ждать. А я ему: не такой я везучий, чтобы снова отозвался подполковник Курашкевич. Ты и не отозвался.
- Послушай, я тебе объясню…
- Не надо. Мне поверили. Собственно, не мне, а Ольге, жене Павла Рубанчука. Она сразу же после прихода наших разослала письма в разные концы. Павел ее погиб… я для нее остался последней опорой, последним утешением… Вот так, Порфиша. Не довелось больше нам с тобой свидеться на войне. Хотя мне рассказывали, что ты воевал славно.
- Кто как мог, - уклончиво ответил Курашкевич, почувствовав наконец искренность в словах Богуша.
Долго просидели в тот вечер. Стариковская беседа медленная, упрямая, как старая лошадь, тянущая воз по раскисшей дороге. Все уже сказано или почти сказано самой жизнью. Обиды прошлого забыты. Проще всего говорить о здоровье, о врачах, о новых лекарствах. Антон Иванович пожаловался, что спит прескверно, но снотворных употреблять не желает, лучше поваляться до утра, а потом, глядишь, и прикорнешь на часок-другой… Он протянул руку к Курашкевичу и механически, по старой врачебной привычке нащупал его пульс. Долго и внимательно слушал.
- Что хмуришься? - спросил гость с напряженным недоверием. - Очень плох?
- Не так чтобы очень, но немного рваный, - признался Богуш и взял за запястье себя, будто хотел сравнить. - Да, и у меня не лучше. Экстрасистолы проскакивают. - Он поднялся. - Ты вот что… сними рубашку. Я тебе чертиков на спине намалюю.
- Нервы у меня еще крепкие.
- Сними, сними. А то иногда мы забываем про паспорт.
- Как это?
- Ну… не мешает туда заглядывать.
Пришлось стянуть рубаху. Стало как-то прохладно, комната показалась огромной, неуютной. Богуш долго обстукивал его, поворачивал в разные стороны, прижимался ухом к стетоскопу. Попросил лечь на диван, снова принялся прослушивать. И чем дольше длилось это колдовство, тем тоскливее делалось на душе у Курашкевича. Давал же слово не подвергать себя подобным манипуляциям. Издалека накатилось дурное предчувствие, все то туманное, неопределенное, что в его сознании неразрывно жило с именем Богуша. Будто от тех слов, которые он произнесет в данную минуту, что-то может измениться, переиначиться, пойти другой дорогой. Как по решению судьи. Захотел - выпустил на свободу, озлился - отправляйся за решетку.
К счастью, осмотр закончился приятным диагнозом:
- Считаю тебя для н а ш е г о возраста практически здоровым, - сказал Богуш и дружелюбно похлопал товарища по голой спине. - Экую тушу раскормил!
- Значит, здоров?
- Практически.
- А если теоретически? - вдруг повеселев, спросил задиристо Курашкевич.
- Для теорий наши тела уже не годятся, - уклончиво ответил Богуш. - Во-первых, тучноватый, что предполагает раннее развитие атеросклероза. Во-вторых, слегка увеличена печень, как результат частых возлияний и вообще склонности к лукулловым трапезам. В-третьих - пульс, точнее - сердце. Пора ему перейти на умеренный, щадящий режим.
Пришла Антонина. Курашкевича она видела впервые. Задержалась на мгновение в дверях, сдержанно улыбнулась гостю. Одета она была просто: юбка в клеточку, розовая кофта, легкие босоножки на ногах.
- Ну и денек, дед!.. Ты уже обедал?
- Марьяшка покормила, - сказал Богуш и кивнул на Курашкевича. - Познакомься. Порфирий Саввич Курашкевич. Земляк, ровесник.
Она молча кивнула. Гость проворно вскочил, наклонил большую голову и, прижав к груди красные, в рыжих волосках руки, торопливо представился:
- Действительно, земляки мы… И на фронте вместе были… - Он постарался изобразить на своем мясистом лице искреннюю радость. - Я много слышал о вас, дорогуша… Очень рад, дорогуша!..
Антонине это слово показалось чем-то неприятным, и она так же молча ушла в свою комнату. Курашкевич понял, что знакомство не получилось. Он извинился, сказал, что ждут дела, подал руку на прощание и с неловкой, даже растерянной улыбкой на губах вышел в коридор.
12
Рабочая неделя опять началась напряженно. Все проходы между станками загромождали горы заготовок и обточенных деталей. Но Кушнир в этом бедламе чувствовал себя уверенно, привык к запаркам подобного рода. Его выручали, и он выручал, работа сама собой как-то налаживалась, и директор Костыря был доволен: "Такие умеют спасать производство. Горы перевернут, когда делу требуется". И действительно, Кушнир спасал. Уговаривал девушек оставаться на ночные смены, переплачивал, где только удавалось, лишь бы рабочим было выгодно.
С Зарембой Кушнир встретился возле своего кабинета и пригласил зайти. Сам упал в кресло, потянулся к графину с водой. Жарища! Но ничего, это, Максим Петрович, не ваши, не фантастические прожекты, это - сама жизнь… И вдруг сказал без всякого перехода:
- Послушайте, Заремба, вы знаете, что натворил ваш Янис?
- Я слышал, что после того комсомольского собрания они решили вывести Пшеничного из своей бригады, - Заремба пожал плечами. - Или только предупредили…
- Хорошенькое дело! Ну, ничего, вот узнает Костыря, получим на орехи. - Кушнир пил маленькими глотками воду из стакана, недобро щурил глаза. - Ей богу, жизнь и так сложна, а вы еще обременяете ее новыми неприятностями…
И начал рассуждать о жизни вообще, о том, что трудности ожесточают людей, сегодня, к примеру, договориться с кем-либо стало просто невозможно. Оскорбят, нахамят, в жульничестве заподозрят… Он вспомнил тестя Зарембы. Молодчина Порфирий Саввич, намерен переехать под южное солнце, поближе к кавказским мандаринам и лимонам. Он бы и сам присоединился к своему другу, чтобы подальше от всей этой текучки, от этой суматохи. И сказано это было Максиму с такой интимной доверчивостью, будто Кушнир и впрямь уже собирался паковать свои вещи и бежать отсюда следом за Курашкевичем.
- Так за чем же дело? - переспросил Заремба, понимая, что напоминание о Курашкевиче служило лишь вступлением к другой теме.
- Да я уж без этого крутежа теперь и не могу. - Кушнир пожевал бесцветными губами. - А на хорошую шею, знаете, всегда найдется хомут. - Он внимательно глянул из-под реденьких бровей на Зарембу. - Впрочем, сколько ни подставляй холку, всем не угодишь.
- Ваша правда, Анатолий Петрович, - согласился Заремба. - При том положении, которое у нас сложилось, не угодишь. Штурмовщина и бесхозяйственность нас без ножа режут.
- Вот-вот! Требования колоссальные! - Кушнир провел рукой по горлу. - А тут без конца палки в колеса вставляют. - И тоном, откровенно рассчитанным на сочувствие, пожаловался, что снова ждет проверяющих. - То из горкома, то из министерства. Сами не знают, что им нужно. Нет, чтобы снабженцев как следует встряхнуть, влепить поставщикам за нарушение графиков, за некомплекты… - Кушнир беспомощно развел руками. - А мы что, святые? Или сторукие, как индийский бог Шива?
- Да, и мы не безгрешные, - вздохнул Заремба.
- Хоть бы вы не катили бочку на своих, Максим Петрович, - с нескрываемой тоской проговорил Кушнир. - Скажите, что вы там все проверяете? Что вы доносы на свой цех строчите?
Пришлось выложить все начистоту. Заремба давно собирался рассказать Кушниру о проверочных работах своей группы народного контроля. Он придвинул ближе к столу свой стул, облокотился на холодную столешницу. Во-первых, по мелочам. Почему в заточном отделе нет до сих пор вентиляции? И стена черная, как в похоронном бюро?.. Далее, почему кладовщики приходят к началу рабочего дня, когда было договорено, что они будут являться на четверть часа раньше и готовить инструмент для работы. "Фотография рабочего дня" показывает огромную потерю времени. Ребята уже говорили об этом на своем комсомольском собрании…
- Знаю, что они говорили, - постепенно мрачнея, перебил Кушнир.
- Если знаете, нужно прислушиваться. Ребята дельные вещи советуют. Например, относительно активного обслуживания рабочих мест. Или, скажем, прекрасная идея: превратить кладовую в цеховое технологическое бюро, где будут решаться не только вопросы инструмента, оснастки, но и многие дела поважнее. По всему производственному циклу.
- Ну, конечно, вам не терпится вообще изменить этот цикл! - взорвался Кушнир. - Вы - революционер, прогрессист, авангардист или как там еще говорят на Западе? А начальник цеха преступно закостенелый консерватор. - Он помолчал и продолжал более сдержанным тоном. - Максим Петрович, поймите, не могу я поддержать вашу химерную идею о немедленном внедрении в цехе новой программной техники. Понимаю, это сейчас модно, все об этом кричат, но к таким поворотам мы практически не готовы. Да, да, не готовы! Программисты на заводе слабы, и значит, программы, все эти перфоленты будут составляться с опозданием, некачественно, без проверки… А наладчики? Где мне взять таких наладчиков, чтобы обеспечили бесперебойную работу станков с ЧПУ? Они же будут простаивать, преступно простаивать, заработки упадут, план сорвется, цех попадет в прорыв… Вы этого хотите?.. Или хотите, чтобы старые кадровые рабочие написали письмо ЦК о том, что вы, Максим Петрович, профанируете высокую идею? К этому уже идет. Вас же разделают под орех. Тот же Трошин со всеми своими наградами и дипломами навалится на вас так, что дым пойдет… И помощники у него найдутся. Многие, Заремба, вас тут не любят. Видно, есть за что… - Он закурил нервно, задумался. - Слушайте, а может, это вы их не любите? Ведь они, в сущности, хорошие люди. Благородные, способные на подвиг. Любое горе воспримут, как свое, любому посочувствуют. - Он затянулся дымом, помолчал. - Когда, например, ваша девочка заболела, сколько здесь было разговоров! Приходили ко мне советоваться: как быть? Чем помочь?.. А Тамара Кравчук… эта смугляночка… так, говорят, даже в больницу ходила. Хотела свою кровь сдать. Я мельком слышал…
- Кровь? - удивился Заремба.
- Точно! - кивком подтвердил Кушнир. - Дошли до меня слухи. Конечно, все это наивно, по-детски, я понимаю. Но ведь ходила же к профессору.
Зарембе кто-то из ребят намекнул, что цеховые девчата ходили в больницу, интересовались здоровьем Светы. Но чтоб кровь сдавать. Вон оно что… Выходит, Тамара… добрая душа!.. Вдруг он вспомнил о Рубанчуке.
- Анатолий Петрович, я слышал, в той клинике ваш брат новый корпус строит. Но работы затянулись, а новый корпус для них, сами понимаете… Не могли бы вы помочь, ускорить?..
- Какой корпус? - изобразил на лице удивление Кушнир. - А-а! Это там твоя девчушка лежит?
- Она в клинике лежит, где ее оперировать будут. Я просто хотел помочь врачам, может, вам удобно поговорить с братом?
- Естественно, - опустил свой крутой лоб Кушнир, и лицо его стало выжидательным. - Помочь, это всегда хорошо.
- Вы могли бы с ним поговорить?
- Поговорить-то я могу, да только вряд ли он меня послушает… Тут, видите ли, Максим Петрович, какое дело… Брат мой человек тоже подконтрольный, у него могут быть всякие неприятности, осложнения. Так вот он и решил больше не рисковать.
- Да разве строить больницу - риск?
- Не в больнице дело, - как бы подыскивая слова, произнес с расстановкой Кушнир. - Брат у меня - человек душевный, когда его хорошо попросят, не откажет никому. Ну вот, к примеру, он согласился построить домик вашему тестю… Понимаете? За два месяца отгрохали храмину! А теперь ваши же контролеры, Максим Петрович, что-то там копают. Насчет кирпича, цемента со строительства заводского профилактория. А он у меня мужик честный и прямолинейный. Я, говорит, не знаю, какой мне кирпич привозили, ворованный - неворованный. Я строил и все. А раз эти люди такие неблагодарные, не хочу!..
- Подождите, я что-то не пойму вас. Причем здесь больница? И какое к ней отношение имеет дом Курашкевича? Вы-то поняли, о чем я прошу?
- А не все ли равно? - искренне удивился Кушнир. - Вы родня с Курашкевичем. Вот брат и обиделся. Знаю я об этой клинике. Нет у него возможности, нет людей для стройки, понимаете? Да и вряд ли пойдет он навстречу вашей просьбе.
- Хитро получается, - усмехнулся Заремба. - Значит, клинику не надо строить, потому что Заремба родственник Курашкевича? Так, что ли, выходит?
- Не сгущайте краски, Максим Петрович, - Кушнир встал из-за стола. - Все мы люди. Я понимаю ваше желание помочь своим врачам. Ведь они будут делать операцию вашей дочери, соответственно, многое зависит от настроения их начальства, от их благосклонности к вам. Ведь так? Я бы рад вам помочь. Но сами понимаете… - Он развел руками. - От вас ниточка тянется. Кончик-то в ваших руках. Сами и распутывайте.
Заремба понял, что ему выдвинули беспощадный ультиматум: или твои контролеры копают дальше, или ты оставляешь брата в покое, и он, в порядке особого к тебе расположения, продолжает строительство клинического корпуса. Ты - брату, брат - тебе, ты - Рубанчуку, Рубанчук - твоей дочери… Вот так! Оставалось только принять этот ультиматум, либо его отвергнуть.
Заремба резко поднялся и вышел из кабинета.
После сцены в кабинете Кушнира не мог работать. Целый день ходил как в угаре. Прятался за мелочевкой. Подписывал наряды, утрясал графики…
Проходя по цеху, увидел склонившуюся к станку Тамару. Она работала спокойно и сосредоточенно. Он бегло поздоровался и пошел дальше. И тут же подумал: зачем же она пошла в клинику? Почему не сказала ни слова?
Их ничто не связывало. Никакой дружбы, никаких взаимных симпатий. Чисто служебные дела: вот чертеж, вот заготовка, подумай, Тамара, не торопись. Однако он постоянно ощущал на себе ее пристальный взгляд, пугливый, летучий, не прямой взгляд, а будто изнутри, скрытный, невидимый. Максим знал о ней немного. Рассказывали, что приехала из деревни, из полесской глубинки, где закончила восьмилетку, хотела остаться в колхозе, почти всем классом приняли такое решение - на общем комсомольском собрании, с речами, с песнями. Но тут умерла мама. А отец - пьяница беспросветный, после похорон совершенно остервенел, связался с какими-то прощелыгами, те цеплялись к Тамаре, она плакала, убегала к соседям. На отца жаловались в сельсовет, приходил участковый милиционер, брал клятвы, обещания… Но через день-другой являлись дружки, и все повторялось сначала… А однажды, по весне, появился у них в колхозе красавец-парень. Работал он электриком в районе. Все знали, что он отпетый бабник и кутила, знали, но с легкостью попадали в его сети деревенские девчата. Едва не стала очередной его жертвой и Тамара. Да вовремя опомнилась. Не долго думая, собрала свой чемоданчик. Отец, услышав ее возню, спросил, куда это она так рано собралась? "В город, - ответила, ни о чем не думая. - Я вам напишу…" "Напишешь?.." - то ли удивился, то ли понял отец и замолчал. А она прокралась в сени и вышла в предрассветную мглу. Автобусом добралась до Киева. Здесь ее приютила мамина родственница, у которой она и поселилась на первое время.
Максим вспомнил наконец, что эту историю ему как-то рассказывала Оксана Журай, подруга Тамары, женщина добрая и участливая. Может, Оксана что-то домыслила, довоображала, потому что просила Максима никому об этом не говорить. Мол, у Тамары и так хватает неприятностей. Была она замужем, почему-то разошлась, и теперь кукует в одиночестве. "Пожалеть бы ее, - сочувственно качала головой Оксана, - найти бы ей хорошего человека, век бы не нарадовался…"
После смены Заремба задержался у проходной. Он и сам еще не знал, о чем будет говорить с Тамарой. Благодарить - глупо. Сочувствие ей самой вряд ли нужно. Но он упрямо стоял и глядел на проходящих мимо, кивая всем своим многочисленным знакомым.
Наконец, она появилась. В модном ситцевом платье в клеточку, темные волосы густой волной падали на плечи. В руках тяжеленная сумка. Видно, в буфете набрала. "И правильно, - подумал Максим, - зачем по магазинам бегать, если все можно купить тут, на заводе". Вот и подшефный колхоз не забывает, овощи, мед все время подбрасывает по низким колхозным ценам.
Он догнал Тамару, пошел рядом.
- Ну-ка, давайте я вам помогу, нам, кажется, по дороге, - решительно сказал он и взял у нее сумку с продуктами. - Скоро маршрутку пустят по этой линии, не будете руки надрывать.
- Женским рукам всегда дело найдется, - улыбнулась Тамара.
- Женские руки нам, мужчинам, беречь нужно, - сказал Максим и невольно поморщился своему бодрому молодеческому тону. Не о том он хотел с ней говорить.
Шли молча. Не за что было зацепиться словом. Максим не знал, как повернуть разговор на больницу, на дочь. Как задать Тамаре вопрос, да и вообще, нужно ли говорить с ней на эту тему? С чего это он взял ее сумку и провожает ее? Ведь между ними действительно никогда ничего не было, кроме обычных деловых отношений.