Хотя нет… Вспомнилось прошлое лето. Стояла такая же жара, и они всем цехом выехали на Днепр, на далекий остров специальным речным трамваем. Желтый чистый песок, вербы полоскали в ленивой воде узловатые корни. Вот у этих корней, в густой тени он тогда удобно устроился с удочкой, и вдруг почувствовал, что кто-то сзади подошел и молча наблюдает за ним. Он почувствовал… именно почувствовал почему-то, что это Тамара. Она попросила разрешения посидеть здесь, рядом. Как васнецовская "Аленушка", обхватила колени руками и молча устремила взгляд в прозрачную воду. Потом разговорились. Он рассказывал, как ловил в Одессе бычков на причале, без наживки, просто на красную тряпочку. Он отдыхал тогда в санатории, и соседи подшучивали над ним: приобрел, мол, хорошую профессию, теперь может оставить завод и зарабатывать на жизнь ловлей бычков. Тамара вдруг повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила: "А почему вы ездили один? Без Валентины Порфирьевны?" "Мы всегда отдыхаем отдельно. У нас так заведено… - он усмехнулся. - Чтобы не надоедать друг другу". "А я бы с любимым мужем только вместе, повсюду только вместе. - Она мечтательно посмотрела на поплавок, потом перевела взгляд на Зарембу. - Это же такая радость: вот так сидеть около воды и смотреть на ваши руки, как вы ловите рыбу!" И он невольно взглянул на свои руки, на удочку, потом на нее, она смутилась, встала и быстро ушла.
- А помните, как мы с вами рыбу ловили на Днепре? Я там с тех пор, честно говоря, ни разу и не был.
- И я ни разу, - сказала она.
- Разве с такими сумками выедешь?
- Нет, - она опустила голову. - Просто не с кем ездить. С подружками неинтересно, самой как-то неудобно, цепляются всякие.
Он проводил ее до самого дома, стандартного, панельного, в девять этажей, с балконами в голубых щитках. Около парадного сидели на скамеечке старушки, и Тамара сразу же попала под обстрел их внимательных пытливых глаз. Задерживаться дольше было неловко. Она взяла у него из рук сумку и вдруг, потупившись, виновато сказала:
- Вы на меня не сердитесь… Я не хотела вас обидеть.
- Спасибо вам, Тамара, - сказал он. - Но думаю, что ваша помощь не понадобится.
- Вы все-таки не сердитесь, Максим Петрович, - она подняла на него глаза. - У меня такая группа крови, что можно всем переливать. И вообще я не боюсь ничего.
- А чего бояться?
- Не боюсь никакой операции. У меня сильный организм. И почки здоровые. Живут ведь люди и с одной почкой…
Вот оно что!
Только тут до Максима дошло, зачем Тамара ходила в клинику. Неужели она?.. Нет, не может быть, бред какой-то… Ведь кто она ему, Максиму? Не родня, не… Признание Тамары было как удар наотмашь, даже дыхание перехватило. Максим ошарашенно молчал, боясь поднять глаза. А когда поднял, Тамары перед ним не было. Он оглянулся и медленно пошел к автобусной остановке.
У киоска купил проездные талоны и в этот момент его окликнули откуда-то сверху. Он поднял голову. На балконе стояла Тамара и махала ему рукой.
- Максим Петрович, обождите! Я быстро!
Он кивнул, мол, готов подождать, хотя на душе у него было нехорошо. Вот она сейчас прибежит, а что он ей скажет? Убежать бы сейчас, не видеть ее…
Она была уже в темно-зеленом закрытом платье, стала как-то строже, солиднее, уже ничем не напоминала ту заводскую девчонку.
- Я забыла вас спросить, Максим Петрович, вы сейчас не в больницу?
- Туда… а что?
- Можно мне с вами? У меня там есть один знакомый доктор, так что если надо…
Максим неопределенно пожал плечами, и она приняла это как согласие. Застучала рядом с Зарембой своими модными каблучками-шпильками по асфальту. В метро было полно народа, самый час пик. Теснота, сутолока. Толпа невольно прижала их друг к другу, и тут он увидел прямо перед собой испуганные зеленоватые Тамарины глаза.
- Извините, что я прицепилась к вам, - сказала она тихим, виноватым голосом. - Хочу Светочку проведать.
- Она будет рада с вами познакомиться, - смутился Максим, чувствуя на своей щеке ее теплое дыхание. - Если, конечно, нас к ней пустят.
- Я же говорю, у меня есть знакомый. Да и вы его наверняка знаете, он у нас лекции на заводе читал. Карнаухов Николай Гаврилович. Я с ним говорила…
- И что он вам сказал? - насторожился Максим.
- Сказал, что Света обязательно будет жить.
"Будет жить… будет жить…" Он все время мысленно повторял эти слова, и в нем крепла уверенность, что так и будет. Сделают операцию, сотворят чудо. Какую именно операцию, об этом не хотелось думать. Было страшно.
А сейчас Максим смотрел на смуглое лицо Тамары. Красивая женщина… Ему стало вдруг неловко, словно он подсмотрел что-то запретное, ну, например, как кто-то целует эти брови, эту маленькую родинку около глаза, пухлые мягкие губы. В цеху никогда не обращал внимания на лица револьверщиц. Работницы и все. Видел только склоненные над резцами головы, умелые, быстрые руки, и все револьверщицы казались ему родными сестрами.
Только тогда, над Днепром, впервые увидел, что Тамара красивая. Но потом никогда не вспоминал об этом, не хотел вспоминать. Жена ведь есть! Да и старше он Тамары. Даже думать нельзя… Хотя кое-кто из его ровесников решился, посмел. Вон Левка Саранчук завел себе любовницу - девушку в сборочном цехе. Ну и что из этого вышло? Хотел было разойтись с женой, начались ссоры, скандалы, упреки, жена в партийное бюро прибегала жаловаться: мол, такой-сякой, аморальный тип, накажите его, приструните. А секретарь ей: "Аморальный, а хотите удержать. Где же логика?" "Чтоб дома был, со мной сидел"… Вот Левка и мотается от одной к другой. Поди, пойми этих женщин…
Клиника встретила тишиной и прохладой. В такие предвечерние часы тут почти никого нет. На стене вестибюля - огромное мозаичное панно: извивающиеся красные стрелы, вспышки, хаотические завихрения разбушевавшихся солнц и сердец. "Черт-те что", - устало подумал Заремба.
На их звонок вышел Карнаухов. Он был без халата, видно, собирался домой.
С Зарембой поздоровался, как с давним знакомым. Удивленно вскинул брови, увидев Тамару.
- О-о!.. Это вы?! - он окинул ее чисто мужским взглядом.
Тамара смутилась и отошла в сторону.
Карнаухов по-приятельски подмигнул Зарембе и сказал многозначительно:
- Девушка с сердцем орла!
Заремба нахмурился.
- Вы можете мне сказать?..
- Сию минуту, - заторопился Карнаухов, не отрывая глаз от Тамары. - Мне совершенно необходимо проводить эту девушку наверх… И я в вашем распоряжении…
- Зачем? - удивилась Тамара.
- На страницы мировой прессы, - теперь уже ей подмигнул Карнаухов. - С вами желает познакомиться гостья из Западной Германии. Когда она узнала, что вы предложили свою почку для больной девочки, она не поверила. А потом говорит: "Наверное, за большие деньги? У нас, говорит, тоже бывает… Один безработный даже поместил объявление в газете, что готов за большую сумму, чтобы обеспечить семью, продать свое сердце". Пойдемте, она очень интересная девушка, кстати, вашего возраста. Поговорите с ней.
- Но я ничего не сделала… - запротестовала Тамара. - А потом, что я буду ей говорить? Зачем?
- Скажете, что вас натолкнуло на такую мысль… Ну, какие мотивы, так сказать.
- Не знаю, какие.
- Но… какие-то ведь были! - даже рассердился Карнаухов. - Вот я, например, точно знаю: мотивом моего поведения и поступков в рамках этого института является мечта. Да, огромная, колоссальная мечта! Год тому назад все говорили: Карнаухов гоняется за фантазией, занимается донкихотством. А сегодня из ФРГ прилетает всемирно известный хирург и жмет мне руку. Значит, мечта чего-то стоит?
Тамара поняла, что он рисуется. Она не любила хвастунов.
- Ну, что ж, предположим, у меня есть свои мотивы, - на мгновение скрестив свой взгляд с Максимом, сказала она. - Только я об этом не скажу никому.
- Обязательно что-то скажете, - покровительственно заверил ее Карнаухов. - Бетти Рейч умеет располагать к себе даже президентов. Идемте, идемте. - Он решительно взял Тамару за руку и потянул по лестнице наверх.
В вестибюле было прохладно. Санитарка протирала влажной тряпкой пол.
Вернулся Карнаухов. Жестом пригласил Зарембу присесть на диван. Устроился рядом и сам.
С чего начать разговор? Карнаухов знал, что Андрей Павлович Рубанчук уже не раз беседовал с Зарембой. Ситуация складывалась нелегкая. Шла речь об окончательном решении. Рубанчук должен был уже начинать подготовку к пересадке. Собственно говоря, сам Заремба уже фактически дал согласие. Но его жена проявляла дикое упрямство. Никаких экспериментов! Что значит, никаких? Любая операция полна неожиданностей. Всякое хирургическое вмешательство, по сути, эксперимент. Конечно, в иной ситуации можно было бы подождать, но не теперь…
- Каждый день может стать смертельно опасным, - говорил Карнаухов. - Сегодня появились новые симптомы… Не буду вас пугать… Вы сами понимаете. - Он немного помолчал. - Требование Валентины Порфирьевны… как бы вам сказать?.. Пересаживать ее почку мы не можем. Не имеем права… Хотя перед такими людьми, как ваша жена, лично я склоняю голову.
- Я слышал, что есть специальные центры… - сказал Заремба. - Как это они называются? Банки, что ли?
- Центры консервации. Там подбирают кадаверные, то есть трупные почки, - начал объяснять Карнаухов. - К сожалению, для девочки до сих пор ничего не подобрали. Все абсолютно не подходит по иммунологическим данным ее организма. Поэтому остается только наш последний способ, против которого так решительно возражает ваша жена. Пойти на риск использования моей сыворотки. Да, риск. Большой. Но другого выхода мы не видим.
Зарембу вдруг охватил страх. Упрямство жены напоминало упрямство пловца, который, теряя последние силы, все дальше заплывает в открытое море. Только тут шла речь не о собственной жизни Валентины. Как раз ее-то жизнь хотели сберечь, от ее жертвы отказывались. Ценой ее упрямства могла стать жизнь, вернее, смерть их дочери. Может, она этого не понимает? Умышленно заплывает все дальше от берега?
Он вспомнил, с какой враждебностью говорила она о Рубанчуке. Дескать, отбросил ее любовь, сейчас отбрасывает ее просьбу… И тут в голове Зарембы мелькнула не то догадка, не то предчувствие, почти уверенность, что все это происходит из-за профессора Рубанчука, в него все упирается. Если бы не было у Валентины злости к нему, не было бы и этого упрямства, за которое нужно платить такой страшной ценой. Она как будто боролась с ним, она поставила ему ультиматум. И пока ультиматум не будет принят, она не даст своего согласия.
Эта мысль так поразила Зарембу, что он невольно потер себе лоб. И холодом повеяло на него от гигантского панно, от всех этих стрел и вспышек.
- Я боюсь, что моя жена может согласиться слишком поздно, - сказал Заремба.
- Вот и торопитесь убедить ее. - Карнаухов встал. - Сделайте все возможное, иначе… - Он беспомощно пожал плечами. - До свидания. Мы ждем вашего согласия. И не позже, чем завтра.
13
Разговор состоялся в тот нее вечер. У Порфирия Саввича, как назло, все словно валилось из рук. Звонил в Гудауту фронтовому товарищу, а тот, видно, совсем расклеился, стал жаловаться на здоровье, мол, некому возиться с хозяйством и просил Курашкевича приехать помочь, или же, если сам не сможет, прислать Степу. Но Степа только огрызнулся. Вот поди не ты, родственничек, голь бесприютная, а туда же. Характер свой показывает: не поеду! Буду, говорит, устраиваться на завод. С родственниками всегда так: делай им добро, делись последним куском хлеба, а в тяжелый момент все равно отвернутся.
Но еще больше его расстроил звонок с завода. По тону Кушнира понял: беда.
- Должен вас предупредить, что днями заседание парткома, - зловещим голосом сказал начальник цеха. - Мне доложили, что Заремба подготовил документ.
- Какой? - едва слышно пробормотал Курашкевич, и ноги у него подкосились.
- А вы сами знаете. Строительные материалы из нашего профилактория, которые вы…
- Молчи! - крикнул Курашкевич.
- Да молчу я, молчу, Порфирий Саввич.
- Он уже передал его в партком?
- Вроде бы нет, но документ-то написан. Это точно.
- Дурак! - чуть не задохнулся Курашкевич, ему показалось, что Кушнир смеется над ним. - Я сам с ним поговорю. - И он с силой швырнул трубку на аппарат.
Защемило в груди, отпала всякая охота возиться с молодыми яблоньками. Ну и стервец этот зятек! Как же с ним говорить? Припугнуть? Но чем? Ходит по свету, будто ангел в белых тапочках, крылышки отращивает. Разговор с зятем должен быть крутым. Когда все рушится и в родной семье у тебя нет опоры, не до церемоний, тут руби с плеча, руби безжалостно!
Заремба пришел поздно и, словно нарочно, долго плескался в ванной, потом сел ужинать на веранде.
Курашкевич немного остыл и теперь искал повода, чтобы начать разговор. Даже в самой безвыходной ситуации, знал он, можно найти спасительный вариант. Главное - упорство. До последней минуты упорство. Были же подобные ситуации, однако обошлось. Вспомнилось окружение под Харьковом, когда распрощался с Антоном Богушем в его полевом госпитале. Успел выскочить, еще и награду получил за бой с вражескими танками. А потом - ранение, запасной полк и снова на передовую. Перспективы были невеселые: прямо в наступающую стрелковую дивизию, под вражеские пули, на верную смерть. Но не из таких был Курашкевич, чтобы покорно подчиняться капризам судьбы. Пошел попрощаться к командиру полка, лысоватому пожилому майору. Понаставил на стол всякого из своих госпитальных запасов. "Попрощаемся, товарищ майор. Иду бить фашистского зверя, иду мстить за нашу землю". Стали ужинать. "Жена у меня в эвакуации, в Новосибирске, она дочь директора завода. - Курашкевич заранее успел разведать, что где-то там же перебивается с двумя детьми и жена майора. - Хочу отблагодарить вас за вашу теплоту, товарищ майор, за душевность вашу. Напишу жене в Новосибирск, чтобы взяла вашу Аглаю Сильвестровну под свою опеку, перевела на заводское содержание. Жаль, конечно, если меня убьют. Ну, да о чем тут говорить?.. Вот письмо отправлю и - в путь!" Прицел оказался точным, в самое яблочко. На следующий день Курашкевич получил новое назначение - начальником армейского пункта обеспечения. С того времени и определилась у Порфирия Саввича дорога в жизни, на которой он всегда умел находить для себя выгоду, добиваться своего.
Курашкевич принес из дома бутылку, поставил на стол. Но Максим от выпивки решительно отказался. Сказал, что устал на работе и настроение плохое. Заговорил о Свете, об операции, которая из-за Валентины все время откладывается.
- Вы же обещали поговорить с ней, Порфирий Саввич. - Максим уставился в пустую тарелку, отодвинул ее. - Ведь поздно же будет! Как вы все не поймете? Поздно!
- Ну, обещал! И говорил! - Курашкевич стал раздражаться. - Говорил я с ней, все объяснил дуре. Она еще вчера должна была пойти в институт… Опять, что ли, фокусничает? Ох, на мою шею… Ладно, зять, поговорю еще раз. Но ведь… операция это одно. Сделают. А дальше? - И Курашкевич стал развивать мысль о том, что девочку нужно будет увозить отсюда как можно быстрее к теплу, к морю. После того как настроили эти ГЭСы да заболотили искусственными морями днепровские угодья, климат совсем испортился.
- Ну, это дело будущего, - отмахнулся Заремба, понимая, куда клонит тесть. - Не самое главное. Приехали западногерманские врачи, у них тоже, говорят, есть какие-то средства. Так что шансы с операцией увеличились. А мы все ждем, оттягиваем…
- А дальше-то что? Что будет дальше?
- То есть… не понимаю… После операции мы приложим все усилия…
- Мы! Приложим! - взорвался Курашкевич. - Ты же сам - первый ей враг! - Все, что он до сих пор сдерживал в груди, вдруг заклокотало, забурлило. Большое лицо стало красным, как свекла. - Что же ты, стервец, меня продаешь?
- О чем вы? Что вы! - пытался урезонить разъяренного родственника Заремба.
Но тот не слушал, всю свою боль выливал, все обиды и напрасные надежды на счастье дочери, внучки, на собственную спокойную старость… Заремба терялся в догадках, отчего так неожиданно разгорелся сыр-бор.
- У вас беда какая? Может, с домом что случилось?
- Нет у меня никакого дома! - с ненавистью швырнул в лицо зятю Курашкевич.
- Вы же сами собирались продавать его…
- Да при чем здесь продавать - не продавать!
- Так в чем же? Не понимаю.
- Ты у меня его забираешь! - выпалил Курашкевич и осекся.
Неожиданно для себя Курашкевич потянулся всем телом к Зарембе, схватил его за локоть. Не хотел говорить, но вынужден. Горькая истина, от которой никуда не спрячешься… Тяжело было в свое время добывать материалы: трубы, железо, столярку, краску, батареи. Все пришлось через друзей, через… Кушнира. И добыто-то немного, но как раз хватит, чтобы припаяли статью, чтобы прокурор…
- Так этот ваш дом из краденого? - переспросил сухими губами Заремба.
- Все так делают, - отмахнулся тесть. - Но я ведь не для себя старался! Для вас, для нашей Светочки!
Зарембе показалось, что под ним зашатался стул. "Думал же об этом, догадывался, что тут нечисто. Но даже в голову не могло прийти, что тут откровенное воровство, что это все от Кушнира".
- Разве я от тебя многого прошу, Максим? - тронул Зарембу за плечо Курашкевич. - Забери ты этот чертов документ. Ты же не только Кушнира гробишь, ты мне копаешь могилу. Мне и всей нашей семье. - Голос у Курашкевича стал жалобным, скулящим. - Ну, что, решил показать свою принципиальность? А сам жил, пил, гулял в моем доме! Да если бы не я… - Курашкевич запнулся. - Валя бы с тобой и дня не жила. Я ее упросил, убедил, что семья у нас будет. И ты так меня благодаришь?
Заремба вдыхал сладковатый запах цветов, который приносило из сада, и его подташнивало. Жил в чужом доме!.. Курашкевич ее убедил, уговорил, и теперь ожидал от него платы…
Да, в его отношениях с Валей было что-то нехорошее, недолговечное, словно вымученное. Но чтобы так, чтобы до такой степени?.. Бегал, как последний дурак, к театру, ждал, когда кончится спектакль - до глубокой ночи… Потом узнал о ее давней болезненной любви к Рубанчуку. Не хотел ни о чем думать, пусть все пройдет, само исчезнет, ведь есть же материнский долг. А выходит, Курашкевич ее неволил!
- …другой бы мне руки целовал за мои добрые дела, - ворвался в его сознание скулящий голос тестя. - Такую жену имеешь!.. Все ради вашего счастья!.. Пятнадцать лет нежился в пуховиках…
У Зарембы дрожали руки. Хотелось схватить тарелку и - наотмашь, не думая, не глядя… Но вдруг он неожиданно остыл. Что-то в словах тестя было правдой. Давно пора прозреть. Катер, рыбалка, вечерние прогулки по Днепру… Нет, нет, только не это. Были и ночи одиночества, и поздние вечера, когда жена приходила после спектакля уставшая, с разгульным хмелем в глазах, отчужденная, с грубоватой усмешкой. Актерский мир - ничего не поделаешь! - утешал он себя. Всю свою любовь отдал дочери. Детская любовь не обманчива. Вот они вдвоем, ночь накатывается из-за Днепровских плавней, все небо в иллюминации звезд, в доме тишина, телевизор выключен. Светочка спит в своей кроватке, полуоткрытые губы что-то бормочут во сне. Может, маму зовут? А может, рассказывают о своей утренней детской грусти?
- За вашу заботу обо мне я вам благодарен, Порфирий Саввич, - преодолевая жгучую боль в груди, сказал наконец Заремба. - А сейчас, право, вам стоит подумать о своей внучке.