- Нимеера?.. - майор, кажется, не очень разбирается в иерархии медицинских светил Германии, но имя производит на него впечатление. - Да, Нимеер, пожалуй, величина.
- Богуш тогда приехал из Москвы, проходил у него практикум. Первоклассный хирург, - Рейч расхваливает меня совершенно открыто, не стесняясь моего присутствия, будто они с майором оценивают нужную вещь. - И вдруг сегодня вижу… то есть вчера: выходит из горящей церкви. Еще минута, и его бы там прикончили наши ребята.
- И правильно бы сделали, - хмыкает Штумпф.
- Но я руководствуюсь интересами рейха, господин майор. Полагаю, вы меня правильно поймете?
- Странно, как вы его узнали.
- Выразительное лицо. Я бы даже сказал: нордический тип.
И снова я чувствую на себе ощупывающий взгляд майора, вижу, как его маленькие, из-под набрякших век глазки меряют мое тело, руки, грудную клетку. Барышник хочет иметь только отличный товар. Очевидно, он остается доволен осмотром. Подходит ко мне и спрашивает напрямик:
- Коммунист? Только говорить откровенно!
Вмешивается Рейч, говорит, что может полностью за меня поручиться, что я абсолютно благонадежен. К тому же я горячий поклонник германской культуры.
- Я спрашиваю: к большевикам принадлежали? - повторяет вопрос майор, щуря свиные глазки. Как я ненавижу его в этот момент! И майор будто чувствует это: - Принадлежал. Ясно.
- Но вы же понимаете, - берет меня под защиту Рейч, - в условиях большевистского режима это было неизбежно.
Штумпфу, видимо, больше не хочется спорить. Он наливает в стакан минеральной воды, делает пару глотков, устало садится за стол. Немного помолчав, смотрит и говорит медленно, по-деловому, что война требует от всех определенных усилий, даже жертв. За меня ручается коллега Рейч. И он, майор Штумпф, принимает эту рекомендацию. Ему чужда сентиментальность, но он понимает, что такое дружба молодости. И поэтому он хочет надеяться, что я по достоинству оценю благородный шаг гауптмана.
Его речь - долгая, тягучая, совершенно бесцветная, и я вдруг чувствую парализующую меня усталость.
- Нам нужна ваша виртуозность хирурга, - продолжает между тем майор. - Ваши руки, о которых говорил коллега Рейч.
Я смотрю на свои почерневшие, в струпьях и волдырях руки, механически двигаю пальцами.
- Это не руки хирурга, - говорю. - Теперь это руки солдата.
- По условиям Гаагской конференции, - вдруг оживляется Штумпф, - в плену солдат перестает быть представителем воюющей стороны. Рано или поздно война кончается, а долг врача вечен.
Меня все больше клонит ко сну, нет сил удержаться на ногах. Меня шатает. Рейч замечает это:
- Господин Богуш, очевидно, устал… Я понимаю его состояние, - Рейч сильно встряхивает меня за плечо. - Коллега! А, коллега?.. Вспомните, чему нас учил профессор Нимеер. Вы слышите меня, Богуш?..
Слова Рейча доносятся до меня издалека, словно через толстый слой ваты. Рейч поворачивается к Штумпфу, разводит руками:
- Видимо, шоковое состояние… Ничего, все будет в порядке. У него золотые руки. Он будет делать то, что нужно… И спасет еще много наших солдат. Мой дядюшка одобрил бы наши с вами действия.
- Ну, разве что ваш дядюшка… - изображает мину всепрощающего страстотерпца майор Штумпф. Он достает из сейфа две рюмки и бутылку коньяка, наливает и протягивает Рейчу. - Я слышал, ваш дядюшка недавно получил из рук фюрера рыцарский крест с бриллиантами. Выпьем за эту высокую награду…
Я работаю санитаром. Иногда гауптман Рейч зовет меня в операционную, чтобы я адаптировался к своему настоящему ремеслу. Знаю, что через несколько дней мне всучат скальпель. Придется стать к операционному столу и спасать раненых, то есть идти на прямое преступление против Родины. Такого они не дождутся. Отсюда легко бежать. Собственно, я почти свободен. И если бы только мог…
Но во мне вдруг пробуждается какое-то новое чувство, вернее - предчувствие, заставляющее меня подумать о другом. Эта мысль всплыла подсознательно сразу после разговора с Штумпфом. Я ночевал в маленькой каморке под лестницей. Тесная, провонявшая грязным тряпьем комнатушка стала как бы моей маленькой крепостью. И я подумал, что из этой крепости можно не только бежать, сбросив мерзкую шинель, тяжелые, с чужой ноги, сапоги и захватив у зазевавшегося вахмистра его парабеллум. Из этой каморки я могу нанести удар по фашистам. Я могу отомстить им за погибших моих товарищей в той пылающей церквушке, где нас расстреливали из пулемета и рвали гранатами. Не спеши уходить в лес, Богуш! Это твоя земля, твой родной Малютин, твой городок, где живут люди, среди которых всегда можно найти друзей и помощников. Что лучше: спрятаться в лесной чащобе от фашистской пули или самому превратиться в мстителя, воевать с врагом всеми доступными средствами, какие могут представиться "лояльному" русскому врачу? И я начинаю присматриваться ко всему, что происходит в госпитале. На меня глядят как на пленного. И в то же время я, в некотором роде, под опекой гауптмана Рейча. Он иногда останавливается со мной в коридоре, завязывает глубоко научные беседы, демонстративно показывая всем, что я, доктор Богуш, не просто русский врач, славянин, низшая раса. Я был учеником самого профессора Нимеера! И это поднимает меня в глазах всего медицинского персонала. Один из врачей даже здоровается со мной при встрече. Оказывается, он тоже слушал лекции профессора Нимеера, хотя практикум проходил у знаменитого профессора Бергмана… О, прекрасные времена! Как жаль, что приходится заниматься полевой хирургией, копаться в крови и грязи.
За стенами госпиталя лежит притаившийся, раздавленный ужасом оккупационной ночи Малютин. А неподалеку, в каких-то двух десятках километров - мое родное село Шаблово, с зелеными левадами у реки и длинноногими колодезными журавлями. Там, наверно, остался кто-то из моих близких. Может, друзья, сверстники… Хотя вряд ли… Товарищи ушли на фронт, девушек угнали в Германию. Думаю, немало из них и в партизанах.
Мысль о партизанах меня сразу как-то ободряет. Они должны быть. Не могли советские люди смириться с жестоким нашествием врага. Я знаю малютинцев. Я верю им и хочу, чтобы они услышали обо мне. Если теперь бежать, то пристанище среди своих найти всегда можно. Однако бежать рано.
Буду молчать. Пусть Рейч верит мне, полагается на мою лояльность.
- Я буду помогать страждущим, господин доктор, - говорю при первой же возможности. - И не подведу вас.
- Вот и прекрасно. Считайте, что для вас война кончилась.
- Благодаря вашей помощи, господин доктор.
Он покровительственно улыбается, ему приятно почувствовать себя благодетелем и увидеть, что тот, кого он облагодетельствовал, испытывает к нему признательность. Через две недели он приглашает меня ассистировать ему при операции. Из бывшего пленного, бывшего санитара я внезапно превращаюсь в "господина доктора".
Но однажды Рейч приказывает мне провести операцию самостоятельно. Я даже не представлял себе, какое это тяжкое испытание, какая моральная казнь. Со скальпелем в руке я склоняюсь над операционным полем. Желтоватое тело раненого такое же, как и все человеческие тела, которые я оперировал раньше. И кровь такая же… И запах хлороформа такой же…
Потом лежу в своей тесной каморке на твердом тюфяке. Пальцы еще ощущают холодную гладкость скальпеля. Я оперировал фашиста!.. Значит, остался в плену, чтобы спасти свою шкуру? Когда Порфирий предлагал идти за ним, я наотрез отказался. Героическая поза! Вот она вся. А теперь лежу на немецкой постели, в немецком госпитале, после операции, спасшей - да, да, спасшей! - какого-то фашиста. Отказаться?.. Пойти под пулю?.. Курашкевич окажется прав: сдохнешь, как пес. И никто обо мне не узнает, моя жизнь для всех уже закончилась. На той улочке степного городка, где автоматной очередью свалило медсестру Лизу. Там, возле нее я мог умереть на глазах моей Родины, которая запомнила бы меня, как своего верного сына. Сегодня, дотронувшись скальпелем до вражеского тела, я сам убил себя. Курашкевич был сто раз прав. Нужно беречь не только свое тело. Нужно беречь и свою личность, свое "я". Как же теперь быть? Просто оставаться живым, просто дышать, жрать, спать, прятаться под одеялом я не могу. Курашкевич первый при встрече плюнет мне в лицо. Нужно спасать свою личность, свою бездарную, немощную личность… Ворочаюсь с боку на бок. Ощущение ледяного скальпеля не проходило. Я держал скальпель. А Порфирий в эту минуту, может, держал свой ТТ, палил по фашистам, убивал врагов. И хотя, в сущности, он очень осторожен, никогда и в мальчишеские годы не лез в драку, он все же остался с о л д а т о м.
Но тут меня будто озаряет. Ведь я же знал, что так будет: операция, хлороформ, операционное поле, раненый враг… И все же я остался, не убежал, не боролся за свободу. Я остался для того, чтобы тут быть с о л д а т о м. Пусть пока никто не знает об этом. Придет время - узнают. Я взял скальпель как пистолет, я буду драться. Я буду с о л д а т о м. И это главное, самое главное. Я знаю, как много может врач, пользующийся определенным доверием врагов. Но мне нужны товарищи, без них я бессилен…
Доктор Рейч пообещал выпустить меня в город. Вот и наступила первая возможность, которую я так долго ждал. Я сотни раз представлял себе, как пойду по улицам Малютина, как попробую разыскать своих старых знакомых. Я буду очень осторожен, враг не узнает, что я вышел на разведку, в свой первый боевой поиск.
Доктор Рейч приглашает меня для разговора к себе в кабинет. В углу - покрытый клеенкой топчан, на маленьком столе - толстая книга для записей.
- Своей работой на пользу рейха вы, доктор Богуш, заслужили право на бо́льшую свободу, - говорит он мне. - Я вам доверяю.
- Спасибо, доктор, - благодарю я его со всей искренностью.
- Отныне вы будете получать от меня освобождения для прогулок по городу. Четырех часов вам достаточно?.. Прекрасно. Но не забывайте про комендантский час. Гестапо и фельджандармерия сильнее, чем все мои пропуска.
Я встаю и невольно вытягиваюсь перед высоким в белом халате гауптманом. В его голубоватых глазах мелькает что-то плутовское, загадочное. Будто он все понимает и в то же время предостерегает меня от импульсивных решений. Я стараюсь показать всем своим видом, что буду осторожным и сумею воспользоваться услугой как положено.
Вот он, Малютин, городок моей юности. Солнечная осенняя свежесть вливается в легкие, кружится голова от ощущения полной свободы. Может, меня выпустили неспроста? И следят? Бежать бесполезно. Поймают, раздавят, отдадут в руки гестапо… И я иду наугад вдоль заборов, мимо домиков, голых скверов, заколоченных магазинов. Городок почти безлюден.
Часов у меня нет, время стало моим врагом, моим судьей. Навстречу - немецкие солдаты, какие-то типы в полувоенном, с белыми повязками на рукавах, смуглые итальянцы в высоких крагах… Я не тороплюсь. Вот знакомый переулок, трехэтажный дом с высокими окнами, крыльцо с козырьком, несколько немецких машин приткнулись к деревянному забору. Тут был когда-то райком партии. Сейчас, наверное, их комендатура, или гестапо, или жандармерия… До войны я был здесь на встрече с героем испанской войны…
Молодой врач, в парусиновых туфлях, в вышитой сорочке, я замер в толпе перед высоким крыльцом. Секретарь райкома Павел Семенович Рубанчук, крепкий, плечистый, загорелый, говорил о международном положении. На Западе уже началась война, фашисты раздавили испанскую республику, покорили Абиссинию, идут тяжелые бои с японскими милитаристами в Китае… "Вот этот товарищ, - Рубанчук показал на стройного, уже немолодого летчика с орденом на груди, - только что прибыл с испанского фронта. Он видел, что такое фашизм. Он уже сражался с фашистами. Помните, что фашисты покушаются и на нашу землю, на нашу свободу…"
Иду дальше, через весь город. На всякий случай время от времени оглядываюсь, не следит ли кто за мной. Стоп. Вот он деревянный дом с большими ивами во дворе. К резному крыльцу ведет дорожка, на кухне открыта форточка. Это дом старого врача, доброго, честного человека, с которым когда-то свела меня судьба на одном из межрайонных семинаров. Может, он не уехал? Он, конечно, не предаст, его можно не опасаться. Один его сын, кажется, служил пограничником, другой - работал на шахте.
Поднимаюсь на крыльцо. Хозяин встречает меня в сенях, смотрит настороженно. Седая бородка, очки в железной оправе.
- Антон Иванович, вы?.. - И недоверчивый взгляд на мою шинель.
Наконец, приглашает в комнату.
Следует вежливый вопрос:
- Чаю не хотите, Антон Иванович?
Я сбрасываю шинель, стягиваю немецкий френч, поднимаю рубашку. Пусть видит мое обожженное тело. Рассказываю, как выполз из горящей церкви. Думал, что конец, пристрелят на месте, но знакомый немецкий врач из берлинской клиники выручил, буквально вырвал из огня. Взял к себе в госпиталь санитаром. А сейчас вот отпустил. Четыре часа свободы. И я прошу, я умоляю помочь мне найти партизан.
Он внимательно слушает, но в глазах недоверие. И еще - затаившийся страх.
- Не понимаю вашей просьбы, - произносит с неподдельным удивлением Адольф Карлович. - Для вас война закончена. Вот и радуйтесь.
- Но как закончена? Я же в плену у этих мерзавцев!
- Простите, Антон Иванович. Немцы - вовсе не мерзавцы. Очень даже порядочная нация.
- Адольф Карлович, что вы говорите? - У меня голова идет кругом. - Я же вас знаю. У вас сын пограничник. Коля…
В комнату входит супруга Адольфа Карловича, маленькая седая старушка. Радостно кидаюсь к ней.
- Софья Ивановна, здравствуйте!
- Голубчик, что это с вами?
- Я… за помощью… к вам…
Старик решительно мотает головой.
- Никакой помощи! Он говорит о каких-то партизанах. Он хочет идти к партизанам, Софочка.
- Боже! - молитвенно всплескивает сухими ручками Софья Ивановна. - Да за такие слова теперь виселица!
- Да-да! - визгливо вскрикивает старик, и его глаза вспыхивают неподдельным гневом. - Уходите! Слышите? Уходите сейчас же! Или я позову жандармерию… Мы - лояльные граждане рейха. - Он берет меня за плечо и подталкивает к выходу. При этом бормочет успокаивающе: - Да и вам следует смириться. Имеете возможность получить у немцев отличную практику. Поедете в Берлин.
- Что вы несете, Адольф Карлович? - с нескрываемой тоской говорю я. - Что вы несете!
- Идите, идите, милый… - возле самого порога старик вдруг меняет тон, теперь в нем звучит легкая издевка: - А если очень по нас соскучитесь, милости прошу. Только не сюда. Я на дому больных не принимаю. Немцы не дали патента. Каждый день на бирже регистрирую молодежь для отправки в Германию. Будьте здоровы, Антон Иванович…
Холодные сумерки опускаются на город, кричит воронье, промчался немец на мотоцикле по разбитой дороге. Мне страшно. Адольф Карлович - безусловно наш. Но он мне не поверил. Не хочет верить. Боится…
Возвращаюсь в госпиталь. Мимо комендатуры, мимо доски с немецкими объявлениями. К доктору Рейчу. Пусть знает, что я предан ему, послушен. Из-за ярко освещенного, незашторенного окна доносятся звуки аккордеона.
Доктор Рейч встречает меня в коридоре. На нем белый халат в пятнах крови, лицо серое, усталое, веки набрякли, словно налились свинцом. Увидев меня, улыбается широко, открыто.
- Я знал, что вы возвратитесь вовремя, - говорит он осторожно. - Я знал, что вы не подведете меня, господин доктор. - Он смотрит на часы. - Через двадцать минут начинается комендантский час. - И уходит в кабинет.
В своей каморке под лестницей я валюсь на железную солдатскую кровать. И тут снова слышу голос Адольфа Карловича: "Если очень по нас соскучитесь, милости прошу…"
5
Заремба предложил зайти в кафе. Он именинник и его воля - закон. После работы пошли втроем: Витя Райчик из конструкторского бюро, мастер Скарга и он - Максим.
- Максим Петрович! - начал Виктор. - Разрешите мне от имени… от всей души…
Говорил так искренне, так восторженно, что Заремба смутился. Милый Витя, гений технической мысли. Если по-честному, то половина заслуг, а может и больше - принадлежит ему. Это он унифицировал детали для смесителей последней модели, так что теперь куда меньше приходится вытачивать "единичек". Хорошо облегчил токарям плановые задания.
- Нет, нет, сперва покажи орден, Максим, - строго возразил Иван Мусиевич Скарга. - Ну-ка, дай подержать в руках! Чего ты стесняешься, а? - Скарга вынул орден из красной коробочки, подержал на ладони, будто прикидывая на вес. - Тяжелый, заслуженный, Максим. И не в коробке его надо носить, а тут. - Он прикрепил орден к лацкану пиджака Зарембы, погладил, любуясь. - Вот так!
Все, кто видели их в этом тесном, прокуренном кафе, легко могли догадаться, что сидят за круглым столиком в углу рабочие люди, сидят закадычные друзья, и событие, ради которого они собрались здесь, необычное. Сегодня утром Максим Петрович Заремба получил орден Трудового Красного Знамени. От завода на церемонии вручения был Сиволап. Процедура простая, весьма скромная, все состоялось за полчаса. Но когда вышли из здания Президиума Верховного Совета, Зарембе почудилось, будто он перебрел ледяной поток. Ноги стали ватными и непослушными. Пришлось даже посидеть немного вместе с Иваном Фотиевичем в скверике.