Взявшись за безнадежное, казалось, дело, о котором никто его, собственно, не просил, не обязывал, он уже чувствовал себя ответственным за него той желанной ответственностью, что не допускает ни малейшего сомнения в нужности твоих действий, не порождает после первой же трудности вопроса - "мне ли больше всех надо?", а заражает всего тебя единым стремлением исполнить его во что бы то ни стало, используя самую малую возможность, самый разъединственный шанс на успех. И с каждым новым человеком, встреченным на пути, ответственность эта нарастала. И он уже не представлял себе - как это можно не поспеть, не довести дела до заветного конца, если к нему так светло прикоснулись добрые души ребят, Мити и Любы, Меркуловны и Неходы, который вон места себе не находит - виновато топчется вокруг своего постового столба, переживая неудачу с лесовозом. Даже на друга своего четвероногого, сидящего в двух шагах, внимания не обращает. И пес, кровный брат и тезка Митиного Каштана, не вертится под ногами, как иная неразумная шавка, а лишь поскуливает, привставая с задних лап при каждом его приближении и поводя из стороны в сторону кудлатым хвостом. И как бы подтверждая, что он все понимает, сочувствует им и возмущается вместе с ними, пес трубно пролаял в ответ на гудок приближающегося поезда и словно подал сигнал к действию. Серега, уже не деликатничая, выскочил на полотно и заплясал меж рельсов, размахивая руками из стороны в сторону, а Нехода энергично затряс красным флажком, указывая на него, не забывая, однако, службу - желтым сигналил "свободный путь". Он же первый догадался, что их необычную сигнализацию разгадали, и обрадованно и хлопотливо закричал:
- Тормозит, Сережа, тормозит, готуйся!
Серега и сам приметил, как тепловоз, точно споткнувшись на ровном месте, дернулся и умерил свой стремительный бег. Освободив путь, Серега, озираясь, двинулся по ходу поезда, постепенно ускоряя шаг, загодя приноравливался к его скорости. И когда тепловоз, подхлестывая грохотом и скрежетом, нагнал его, он, ухватясь за поручень, пробежал несколько метров и вспрыгнул на утопленную в стальном корпусе ступеньку. Сверху за шиворот штормовки подхватили его сильная рука и одним властным потягом втащила внутрь тепловоза вместе с его извинительной фразой: "Ох, братцы, ругайте, да не прогоняйте". Тут же помогавший ему внушительных габаритов мужчина, должно быть машинист, известил кого-то: "Есть!" - и скомандовал: "Отставить тормоз, Леша, полный вперед!" И только потом удостоил ответом вступительное слово Сереги:
- Спокойно, Борода, мы люди не мелочные. Что стряслось?
Серега, еще не отдышавшись, молча протянул радиограмму, ставшую ему своеобразным мандатом.
- Зазноба?
- Да не моя, товарища. Он в тайге, далеко. А ей бы очень надо сказать кое-что…
- Ну, раз надо, значит, скажешь, - отрезал мужчина, вернул радиограмму и, тесно повернувшись в узком проходе, шагнул к распахнутой дверце кабины. В том, что он был здесь за хозяина положения, Серега не сомневался. Как скомандовал, как говорил с ним, как прошел эти несколько шагов с развальцей и остановился у пульта, словно в рубке корабельной: не присел, не примостился, а врос в пол, который, казалось, даже покачнулся из стороны в сторону - то ли от его, Серегиной, усталости, то ли от внушительной флотской поступи машиниста. Серега и сам не из хилых телом, в роте одним из правофланговых ходил. Но рядом с машинистом, который был чуть повыше его, на два "чуть" пошире, погрудастей, поплечистей, ощутил себя неуютно маленьким, ослабленным. И только юношеская фигура Леши, напряженно застывшего у штурвала, немного уравновесила это ощущение. Но все равно Серега с первой минуты почувствовал подчиненность, зависимость, готов был исполнять команды с полуслова, не задавая лишних вопросов.
А машинист тем временем, бросив взгляд на хронометр, склонился над маршрутным листом:
- Та-ак, два сорок московских у нас натикало. График держим. Только станцию мы проходим после пассажира и потому минут на семь запаздываем к нему.
Семь минут в таком деле все равно что час, что сутки, то есть пустой номер… И Серега это прекрасно понимал, но не спешил отчаиваться. Было в тоне и во всем облике машиниста что-то обнадеживающее, чему он доверился сразу и поэтому молча разместился на указанной ему откидной "сидушке" у левого обзорного окна.
Машинист не заставил себя ждать.
- А ну-ка, Леша, давай повеселее, здесь полотно некапризное, позволяет, - бросил он помощнику и оглянулся на Серегу: - Что вид пеньковый? Всю ночь вахти́л?
- Да вроде того…
- Тогда отбой тебе. По сотне минут на оба глаза имеешь… - сказал - приказал. А сам вновь к помощнику: - Дуй, Леша, как на первое свидание… И спеши, и оглядывайся. Или ты без оглядки летел? У меня, помню, с этим делом полный конфуз приключился. В назначенное место прибежал чуть ли не на час раньше, а потом - чем больше ждал, тем сильнее меня мандраж пробирал. И кончилось тем, что в кусты спрятался. А когда подружка моя заявилась - духу не хватило из засады выбраться. Притаился, что называется, - ни дохнуть, ни скрипнуть. Она в двух шагах ходит по тропке, на часики посматривает и напевает что-то не больно веселое. Надо бы мне хоть "ку-ку" сказать иль прокукарекать шутливо да выпорхнуть к ней: мол, так было задумано… А я пристыл себе на корточках - и сижу, не шевелю ушами. Потом Лизка, так звали девчонку, то ли сопенье мое почуяла, то ли и впрямь какая телепатия имеется, в общем, остановилась напротив и разглядела… Взгляды наши встретились. Несколько секунд она молча таращилась на меня, да как всхлипнет смехом: "Ой, мамочки мои, не могу, ой, умора!" - и бегом прочь к подружкам своим. Они ее поблизости где-то ждали. Слышу хохот. Это она, язва, им нажужжала про меня, мол, что я со страху… Ну, в общем, ясно, что в кустах делают…
Долго я после этого девчат десятой дорогой обходил. Потом, помню, Лизка сама прощения просила. И обида вроде прошла. Да вместе с ней, видать, и все остальное. А когда в ухажерскую смелость вошел, то и сам стал помучивать их род. Должно быть, что-то нехорошее осталось от той зряшной насмешки. - Машинист оглянулся на Серегу: - Не спится, Борода? Оно и понятно, не за дровами едешь… Это ты верно делаешь, что едешь… - Помолчал, глядя в даль светового тоннеля, который штолил в ослабевшей тьме прожектор тепловоза. - Лена, значит… Это хорошо, - протянул он раздумчиво и снова взглянул на хронометр: - Добавь, Леша, не скупись…
Рука помощника, лежавшая на штурвале, дернулась вниз, а сам он, не отрывая глаза от дороги, привычно продублировал команду.
XX
Тепловоз, несмотря на приличную скорость, шел устойчиво, без обычной паровозной натуги, лишь слегка покачиваясь из стороны в сторону. Видно, и впрямь полотно было некапризное, да и сам стальной конь, вобравший в себя силу многотысячных табунов, был ретив и свеж. Приглушенно ухали за спиной дизели, отдаленно грохотал состав, время от времени попискивал прибор бдительности. Серега удивленно озирал кабину. Даже в неярком освещении была заметна ее парадная чистота: поблескивали металлические части приборов, лоснилась заводская покраска стен, широкий обзор открывала застекленная панорама. Все это - чистота без оглушающего шума и грохота и машинист, стоящий в центре, расставив ноги - напоминало скорее корабельную рубку, нежели ушедшие в прошлое локомотивы, которые еще в Серегином детстве проносились в горячечном беге мимо их станицы или же, могуче попыхивая, ненадолго коротили свой ход у станционного домика. Однажды, еще в дошкольную пору, Сереге случилось побывать в будке машиниста маневровой "овечки". Ничего, конечно, похожего, разве что те же рельсы впереди… Но сколько тогда было впечатлений и распирающего душу восторга! И дышащий жаром зев топки, и свистки-гудки, и таинственные рукоятки управления, и сами паровозники, пропитанные мазутом и угольной пылью… Вкус угольной пыли, правда, он познал тогда же, помогая кочегару подгребать уголь в тендере: наглотался ее, нанюхался вволю. Но в остальном паровоз так и остался непостижимой мечтой детства. И сейчас, подивившись комфорту нового тепловоза, Серега неожиданно испытал ревнивое чувство за "овечку".
Еще раз окинув взглядом приборы, машинист совсем по-морскому скомандовал:
- Так держать, Леша, и мы догоним день вчерашний! - И, повернувшись вполоборота к Сереге, сказал доверительно: - Знал я одну Лену… С тех пор имя это для меня звучит не просто…
Помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить дальше, но зачин был сделан, и он продолжил:
- В Мурманск вернулся я тогда из очередной своей рыбной кругосветки. Без малого полгода океан пахали. Земля наяву снилась. Только замаячит на горизонте любая - чужая, необитаемая, - глаз к ней тянется. А когда к своему берегу пристали, что и говорить, - голова кругом, ноги колесом, душа нараспашку. С последним бичом лобызаться полезешь. От кассы отваливали что короли: весь мир наш! Деньга карман распирает, а самого - желание сделать что-либо из ряда вон, наградить себя за плавучие монастырские месяцы… Были ухари - по два, по три такси на свою персону заказывали, чтобы от порта к ресторану подкатить. На одной "Волге" сам восседает, весь из себя - "не подходи!" Другая машина шляпу его дранную-предранную обо все параллели и меридианы везет. На третьей - чемоданишко с дырками, наклейками заграничными прикрытыми. И катит себе куражник по городу на автотройке… Таксисты подыгрывали. Провезут с шиком, еще и посигналят, когда наш брат пижон изволит выходить из машины. Ну и расчет соответственно.
Я помню, тоже шиканул: купил огромный чемоданище - и в кондитерский магазин. Дай, думаю, племяшам праздник устрою. У меня их целый взвод. Бухнул чемодан на прилавок и говорю - ссыпайте сюда своих "мишек", "белок", "петушков". Продавщицы глазом не моргнув принялись отвешивать мне весь ассортимент сладостей, а заодно и колкостей: мол, подфартило какой-то, на всю жизнь теперь усластится… И такое прочее. Я не отнекиваюсь, петухом хожу. А когда потянул сладкий чемодан с прилавка, понял, что переиграл: в нем добрых пуда три весу. Не поскупились на леденцы, хохотушки. Фигуру мою, конечно, наперекосяк, однако фасон держу. Едва догужевал до камеры хранения. Перед отходом поезда в парикмахерскую забежал подфуфыриться. Забегал на минуты, а получилось… В общем, не один поезд потом без меня ушел и не скоро племяши дождались своих конфет и ракушек…
- Леша, встречный! - прервал свой рассказ машинист. Помощник подтвердил, что видит, и дал короткий сигнал.
Встречный откликнулся нарастающим гудом. С жутковатым взрывом схлестнулись сирены, обдало грохотом, и некоторое время ничего другого не было слышно. Мелькнул последний вагон встречного, и Серега подумал, что через каких-нибудь полчаса он так же стремительно прогрохочет мимо поста Неходы, и ему представилась неподвижная фигура с флажком в руке и Каштан, такой же строгий и подтянутый, сидящий рядом. Серега невольно улыбнулся, вспомнив, как преображался лысоватый, сутулый Нехода, когда надевал форменную фуражку, а уж с флажком на посту, встречая поезд, стоял совсем по-гвардейски. И от этого воспоминания ему сделалось так же хорошо и покойно, как было в уютной избушке Неходы.
- Да-а… сел я, значит, в кресло, - заговорил снова машинист минуту спустя, как только сошла глухота. - Глянул в зеркала - и сам себя не узнал: бородища от уха до уха, не то что твоя пионерская. Девушка в белом халатике с улыбкой спрашивает: "Подстригать будем или?" Рядом с ее чистым бледным личиком моя физиономия - заросли дремучие. И вмиг изменил я свое решение - дома во всей красе показаться. Говорю, только "или" и под самый корень. А девушка, словно поддразнивая меня, пытает: "И не жалко, заграничная небось?" - "Точно, говорю, три часа назад причалили". - "Да, вижу, - сказала уже без улыбки и вдруг рукой по моей заросшей щеке провела. Легко так, ласково и добавила со вздохом: - Милую б хоть порадовал…"
И зачем только она это сделала! "Нет у меня никакой милой!" - хотелось крикнуть мне и руками зачем-то замахать. Для убедительности, что ли. Но я не мог шевельнуть ни языком, ни пальцем. Словно заклинило все во мне. Сижу как парализованный и таращусь на ее отражение в зеркале. Она машинку включила, к бороде поднесла и остановилась: не передумаю ли? У меня и впрямь сомнение шевельнулось. Но смолчал. Она опять вздохнула, коротко так, сожалеюще, а сама в глаза мне все смотрит. Не выдержал я взгляда этого, закрыл глаза. И как в сон угодил. Сколько снов таких виделось, пока борода отрастала… Боже мой, что за руки у нее. Колдовство какое-то. Даже машинка вроде присмирела. Одним урчащим звуком, почти не касаясь кожи, прошлась по лицу, и бороды как не бывало. Глянул в зеркало сквозь ресницы - был бородатым, стал просто небритым. Компресс. Мыльная пена. И бритвой, что голубиным перышком, провела по моей щетине. Потом пальцы… И что ж они творили со мной. Я блаженствовал, плыл в полудреме, как после суточной вахты, и молил, чтоб это никогда не кончалось…
Крепкий запах одеколона "В полет" вернул меня на грешную землю. Открыл я глаза. Девушка смотрит на меня грустно так и говорит с улыбкой: "Весь прейскурант мы с вами отработали". А я сижу не шевелюсь, словно заново рожденный. Всю тоску-маету бродячую сняла она, да только новой, видать, наградила…
Вышел из парикмахерской, а куда идти - не знаю. Пошел было на вокзал, да ноги неохотно идут. И сам будто на канат резиновый зачален - чем дальше отхожу, тем сильнее тяга обратная. Махнул рукой на все, была не была, развернулся на сто восемьдесят. И даже легче вдруг стало. Опомнился у порога парикмахерской. Но войти поробел. Только к вечеру снова в кресле очутился. "Лена, тебя ждут", - позвала кассирша, маленькая седенькая старушка такая. Подошла Лена, посмотрела на меня внимательно и, как первый раз, легко провела рукой по щеке - мол, брить-то нечего. А во взгляде и приветливость и огорчение. Что-то не так, чувствую. Попытался отшутиться: тик, говорю, у меня, доктор массажами велел лечиться. И мигнул несколько раз правым глазом. Совсем неуклюже получилось. Лена взглядом построжела и говорит: "Ну, это мы быстро вылечим". Затянула меня потуже в салфетку, придавила голову к спинке кресла, ошпарила компрессом и такой массаж с "отбивными" закатила, что я сразу же засомневался: те ли это руки? Но терпел. Она, бедненькая, аж задохнулась. Откуда сил столько взялось к концу смены, отшлепала по всем правилам. Сижу как свекла красный, а Лена, едва дух переводя, спрашивает: "Ну что, жалобную книгу?" - "Нет, говорю, книгу предложений, пожалуйста. Пойдемте в кино…"
Посмотрела она на меня и, ни слова не сказав, повернулась, ушла в подсобку. Посидел я, глядя на свое распрекрасное отражение в зеркале, да тоже подался прочь. Кассирша на редкость тактичной старушкой оказалась: ни словом не обмолвилась, хоть и видела-слышала все. Только вслед сказала добро: "Заходите еще к нам…"
И зашел, конечно. Утром с полным правом "ощетинившегося" человека заявился бриться. Лена встретила приветливо и только смотрела грустно и виновато. И руки ее снова были нежными, словно извинялись за вчерашнее. А извиняться-то мне надо было. Но я молчал, чтобы опять чего-нибудь не сморозить. Молча работала и Лена. Лишь в самом конце шепнула просительно: "Не приходите вечером, пожалуйста…" А как насчет предложения, спрашиваю. Ни к чему это, отвечает.
Легко сказать - "Не приходите, ни к чему это". А если свет действительно клином сошелся на этой худенькой девчонке? Если руки, пальцы, голос ее, взгляд приветливый и грустный преследовали меня днем и ночью…
XXI
Голос машиниста утонул в гудке тепловоза: помощник извещал о прибытии на полустанок, посреди которого в позе и форме Неходы стояла женщина с флажком. Было совсем светло, и Серега без труда разглядел ее сосредоточенное лицо и вновь подумал о Неходе, о его жене Катерине, о которой так тепло, любовно говорила Меркуловна. Вот и в живых нет Катерины и не видел ее Серега никогда, как не знает и этих двух Лен, но передалось тепло человеческое от людей - и ощутимо коснулись они его жизни.
- Как ни мучительно было сдерживать себя, - продолжил машинист после того, как полустанок оказался позади и они обменялись с помощником необходимой информацией, - но просьбу Лены я выполнил: в парикмахерскую вечером не пришел. За один сеанс она мой "тик" излечила. Но на улице подкараулил. Лена нисколько не удивилась нашей "случайной" встрече. Просто шла своей дорогой и меня не прогоняла. Слушала мою травиловку о нашей героической профессии, улыбалась даже разным небылицам. Но все как-то устало, невесело. И по-доброму вроде, только сдержанно, озабоченно. С час брели мы по улочкам безлюдным. Потом стояли у двухэтажного домишки. Вечер в белую ночь перешел. Воспользовавшись паузой, Лена руку протянула для прощания. Я задержал ее. А потом осмелел и за плечи к себе привлек. Не возмутилась, не оттолкнула, только сказала тихо, но твердо: "Погоди". А сама в глаза смотрит. И не отвожу я взгляда, потому как весь перед ней открытый-распахнутый… И нечего мне скрывать-таить, не от кого прятаться, не о чем сожалеть. Все отошло-отступило. Одна она - начало или конец счастья моего земного. Что скажет, как распорядится?
Она и говорит, медленно так, раздумчиво: "Вижу, хороший ты человек… Знаю, не обидишь дурным словом и благодарен за ласки мои будешь. Что притворяться - и ты мне нравишься. Но вот ведь в чем дело: далеко-далеко, на самом краю света, откуда ты и сам недавно вернулся, есть у тебя брат по этим вот полоскам, - и погладила рукой по моей тельняшке на груди. - С бородой ты был на него очень похож и прости меня, если что-то вдруг показалось. Его одного я и жду…" - сказала и…
- А, черт! Леша, спишь, что ли?! - вдруг резко вскрикнул машинист и весь подался вперед. - Тормоз:
- Вижу! - коротко бросил в ответ помощник, уже сделав несколько быстрых движений руками: сбросил скорость, включил торможение, дал сигнал.
Тепловоз дернулся, Серегу по инерции качнуло вперед, он вскочил на ноги и увидел вдали на рельсах темную фигуру о двух головах, будто айболитовский Тяни-Толкай специально сбежал из сказки, чтобы преградить им путь. Состав скрежетал тормозами, тепловоз прерывисто гудел и мигал малозаметным теперь светом прожектора, а Тяни-Толкай, не двигаясь с места, наплывал, распадаясь на двух лосей, стоящих головами в разные стороны. Не в силах что-либо еще предпринять, машинист в сердцах громыхнул кулаками по барьеру и по-флотски завязал в адрес зверей неразумных несколько словесных узлов, постигнув смысл которых, да еще в присутствии своей дамы, лось наверняка бы оскорбленно ощетинился гребенками рогов. Но гордый зверь спокойно взирал на мчащую громадину, не ведая ни о нанесенном ему оскорблении, ни о том, что жизнь его теперь исчисляется десятками секунд.
Серега, содрогнувшись от мысли, что через несколько мгновений может произойти, метнулся к боковой створке окна, протиснулся в нее головой и рукой и замахал беретом, заулюлюкал, засвистел закричал.
Трудно сказать, что больше возымело действие на лося - Серегино ли улюлюканье, скрежет тормозов или сам вид набегающего поезда, - только зверь все же шелохнулся и нехотя сошел с путей. За ним поспешила и комолая подруга.
Машинист на правах старшего еще раз, уже облегченно, выругался: