- Простите меня, Борис Абрамович, - мгновенно смягчил голос Коломейцев, отводя Бурштейна в сторону от костра. Коломейцев не любил, чтобы при его извинениях были свидетели. - Я не хотел вас обидеть. Но согласитесь, что вызывать вертолет, если мы можем добраться по реке, это унижение. В жизни и так хватает унижений, чтобы мы еще их придумывали сами.
- Я не обиделся, - опустил глаза Бурштейн. - Кеша вырос на этой реке и знает ее лучше нас. Он не трус. А я не интурист, как вы изволили выразиться. Но этот риск бессмыслен.
- Почему?
- Потому что я не верю в это месторождение, - наконец поднял глаза Бурштейн и облегченно вздохнул, высвободившись от того, что мучило его столько дней.
- Могу я вам задать один вопрос, Борис Абрамович? - спросил Коломейцев так легко, как будто давно ожидал от него этого признания.
- Конечно, - не отводил от него глаз Бурштейн, пытаясь уловить в Коломейцеве хоть что-то похожее на сомнение.
- Что такое вера? - вдавливал его взгляд в землю Коломейцев.
- Знание собственного знания, - продолжал с ним бороться глазами Бурштейн.
- Вера - это недостаток знания, - усмехнулся Коломейцев. - Достаточного знания все равно никогда не будет, поэтому люди всегда будут цепляться за веру. Конечно, есть вера от жалости, но есть вера от внутренней силы. Никакую игру нельзя выиграть, если в это не верить. Игру надо доигрывать до конца, даже если карта не идет. Когда кончики пальцев заряжены верой, хорошие карты сами в ладони прыгают. Мы слишком много поставили на этот касситерит, чтобы позволить себе роскошь в него не верить.
- Но вы играете не картами, а живыми людьми, - пробормотал Бурштейн. - Я не обвиняю вас в том, что вы играете только другими. И собой играете. Не проиграйте самого себя.
- Значит, вы выходите из игры? - резко спросил Коломейцев.
- Я этого не сказал, - насупился Бурштейн. - Я вас, кажется, никогда не предавал.
- Я знаю, Борис Абрамович, - кивнул Коломейцев. - Вы из тех, кто не верит, но не предает. Это уже много. Но все-таки, простите, в вас не хватает одного качества, без которого ничего нельзя добиться на этом разрушаемом нашими сомнениями свете, - фанатизма. Я говорю не о фанатизме больном, припадочном, а о фанатизме здоровом, действенном. Фанатизм выше веры. Фанатизм выше знания. Все социальные революции, все революции науки и техники делали одержимые, а не специалисты по сомнениям. Я понимаю, что совсем без сомнений нельзя. При Госплане я бы даже ввел отдел сомнений. Но когда сомнений слишком много, это разоружает. Некоторые настолько принюхиваются к дерьму, что теряют нюх будущего. Вы думаете, я настолько туп, чтобы не сомневаться вообще? Но я не позволяю себе распускаться. Я не теряю нюха. Даже не разумом, а носом, как собака, я чувствую, что касситерит где-то рядом, надо лишь докопаться до него. Неужели вы не понимаете, что инстинкт сильнее разума?
- Фанатики и довели остальное человечество до сомнений в целях, даже самых благородных! - не сдавался Бурштейн. - Кстати, я не думаю, что вы фанатик.
- Кто же я? Циник? - допытывался Коломейцев.
- Нет, вы не циник… Вы просто растерянный человек. Но вы боитесь этого, и вам хочется даже самому себе казаться фанатиком, - сказал Бурштейн.
Ему вдруг стало жаль Коломейцева, когда он увидел, как это задело его и как резко обозначились выхваченные отблеском догоравшего костра небритые скулы Коломейцева, а в глазах что-то измученно дрогнуло. Как бы они ни спорили, Коломейцев навсегда был для Бурштейна родным человеком, выручившим его однажды на Витиме, когда огромная гребь, наткнувшись на валун, сшибла Бурштейна с крыши карбаса, и Коломейцев прыгнул в водоворот, спасая товарища.
- Мы с вами договорим о фанатизме, - сказал Бурштейн. - А насчет касситерита я буду только рад, если вы его найдете. Вы же везучий…
Самым больным для Коломейцева было, если кто-то замечал его растерянность. Самым приятным, если говорили, что он везучий. Бурштейн хорошо его знал. Раздраженность сменилась на лице Коломейцева почти детской улыбкой.
Ситечкин заметил, что из планшета, оставленного Коломейцевым у костра, вывалился конверт со штампом управления. Ситечкин, конечно, понимал, что читать чужие письма нехорошо, но знал, что и небесполезно. Он оглянулся. Убедившись, что его никто не видит, выхватил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами и воровато вложил обратно. В Ситечкине началось то, что принято называть "внутренней борьбой". Он даже взъерошил волосы, поколебав свой нерушимый пробор.
Дело в том, что, всегда подобострастный с начальником, Ситечкин в действительности не любил Коломейцева.
Эдуард Ситечкин вырос в высотном доме, но в подвальном этаже. Мать Ситечкина работала в этом доме лифтершей, отец - сантехником. По вечерам они любили перемывать косточки всем знаменитым жильцам, "А вчерась космонавт приперся во втором часу, - со вкусом рассказывала мать отцу. - Я уже на диван прилегла, дремлю. Звонок у нас не работает, так этот звездный герой в дверь начал кулаком колотить. Ему все равно, что трудящего человека будит. "Колоти, колоти…" - думаю, а сама не шевелюсь, как будто не слышу. В космосе ты хозяин, а в подъезде - я. Так он знаешь что придумал, бесстыдник? Окно в агитпункте открыл и сквозь него влез, все пуговицы ободрал. "Что за безобразие? - говорит. - Почему вы дверь не открываете?" - "Вы бы совесть поимели, - говорю. - Надо вовремя домой приходить. Уважайте дежурных. А вы, тем более, что космонавт, пьянками по ночам занимаетесь. Я вот напишу на вас письмо в ваш космонавтский профсоюз, так они вас по головке не погладят. Не спасет и скафандр…" Ну, тут он оторопел: "Я, говорит, не пьянками занимаюсь, а только что с тренажа…" Так я ему и поверила! Знаем мы эти тренажи… А еще газеты его фотографируют. Его бы сфотографировать, когда он в окно агитпункта лез, словно кот мартовский… "Да, не уважают рабочего человека, - сокрушенно покачивал головой сантехник. - Вызвали меня к певице Светозаровой. Это та, что раньше с аккордеонистом жила, а теперь с собственным шофером путается. "Помогите, говорит, я чулки в умывальнике простирывала, да и перстень смыла вместе с водой в раковину". Вскрыл я трубу, а перстень этот в мусоре застрял. Обрадовалась народная артистка, перстень снова на руку надела и смеется: "Оказывается, и мусор в канализации может помочь!" Будто упрекает меня. А потом в радикюле роется, пятерку дает. Это пятерку-то за перстень бриллиантовый! Он небось тыщи три стоит… А еще лауреатка!"
Слушая родительские разговоры, Эдуард Ситечкин с детства проникся презрением к людям. Если даже самые знаменитые из них, которых в телевизоре показывают, такие, то какие же тогда остальные! Отец, часто бывавший по сантехделам в квартирах знаменитостей, описывал их мебель, ковры, торшеры, и Эдика свербило: почему это все им, а не ему? Как пробиться туда, в верхние этажи? Надо, наверное, стать образованным - интеллигентом. Имя у него уже было вроде интеллигентное - родители как будто с задумкой наперед его Эдуардом назвали. Эдик стал подсматривать манеры у тех, из верхних этажей, даже пробор у него был подсмотренный. Особенных талантов у Эдика не было, но он налегал на зубрежку - и золотую медаль высидел. Держали семейный совет - куда Эдику поступать. Мать говорила, что физики здорово загребают. Отец утверждал, что певцы. На физмате Эдика завалили. Целый год брал уроки пения, развивал голос, ходил на все концерты Магомаева и Кобзона - манеры подсматривал. Снова завалили. В геологию Эдик попал случайно. Один профессор геологии с верхних этажей однажды застрял в лифте, а когда открыли после пяти часов сидения, то оказалось, что не выдержал - малую нужду справил. Мать Эдика было подняла крик, а потом стихла, смекнув, что на смущенности профессора можно сыграть, да и взяла его за жабры. Это, мол, между нами останется, я шума поднимать не буду, а вы, профессор, помогите мне моего балбеса хоть на геологический приткнуть. Профессор, передергиваясь от глупейшей ситуации, приткнул.
Ситечкин изо всех сил старался быть современным студентом. Теперь его отец вместо пятерок добывал для сына у высотных знаменитостей билеты в "Современник", на Таганку и даже в консерваторию. Когда один поэт с верхних этажей поднимался в лифте с какими-то иностранцами, мать выцыганила у него для сына книжку с автографом, что в глазах иностранцев, видимо, выглядело признанием народа в лице лифтерши. Ситечкин эту книжку как бы невзначай иногда раскрывал перед студентами так, чтобы автограф был виден, а на вопросы, близко ли он знаком, загадочно улыбался. Но тем не менее Ситечкину никак не удавалось выглядеть интеллигентом. Что-то в нем было скользкое, отталкивающее, а это в геологической среде не проходило. Однажды отец рассказал притчу в назидание Эдику:
- Служил я в стройбате, и был у нас сержант полуграмотный, но шибко до власти охочий. Неподчинения не терпел. Выстроил он нас, новобранцев, и говорит: "Первое вам задание - корчевка. Выкорчуйте весь этот квадрат, а уж потом берите свои люминьевые ложки - и за щи". Один новобранец ему с улыбочкой: "Извините - алюминиевые…" Сержант на него, как удав на кролика: "Выйди из строя…" Тот вышел. "Ты кто такой?" - "Я филолог, товарищ сержант". - "Так вот что, Филонов, видишь эту сосну?" - "Вижу". - "Выкорчуешь ее один. Чтоб никто не помогал! И только потом - за ложку. Люминьевую". Все уже отобедали, отужинали, а интеллигент все со своей персональной сосной возится. Наконец является к сержанту, весь в земле, на ногах еле стоит, но в глазах прояснение. "Разрешите доложить, товарищ сержант? Доверенная мне сосна выкорчевана…" - "С корнями?" - спрашивает сержант недоверчиво. "С корнями", - отвечает интеллигент. "А под корнями что?" - спрашивает сержант. Подумал интеллигент и отвечает: "Ложка, товарищ сержант!" "Какая же?" - ехидно спрашивает сержант. "Люминьевая, товарищ сержант", - вздохнул интеллигент… Так что ты, Эдуард, в бесполезную самостоятельность не ударяйся. Иначе съедят. Сержанты - они главней генералов, потому что завсегда рядом…
Эта притча, а скорее всего чей-то заемный анекдот, глубоко запала в Ситечкина, потому-то он так и поддакивал Коломейцеву. На самом деле Коломейцеву он смертельно завидовал. Коломейцев внушал людям если не любовь, то уважение. С ним считались. С Эдуардом Ситечкиным не считался никто. Его презирали даже те, перед кем он изо всех сил выслуживался, в том числе и сам Коломейцев. У Коломейцева была власть, у Ситечкина ее ни над кем не было, за исключением власти над собой, которой он втайне гордился, заставлял себя унижаться, потихоньку думая: "Ладно, придет и мой черед…" Коломейцев нравился женщинам, а Ситечкин с ранней юности жестоко был уязвлен тем, что, избавляя его от мук, возникавших в результате неосуществленных желаний, мать когда-то подложила ему туповатую дылду-уборщицу, а потом рассчитывалась с ней сама, в придачу к десятке дав трехлитровую банку маринованных грибов, до которых та была большая охотница. Ситечкин завидовал Бурштейну за то, что он умеет независимо говорить с Коломейцевым. Лачугину - за то, что у него отец академик. Вяземской - за то, что она хорошо стреляет. Ивану Ивановичу Заграничному - за то, что ему все, как Ситечкину казалось, до фени. Кале - за то, что она хохотушка. Даже Кеше он завидовал за его горб, потому что Ситечкину казалось, что этот горб дает Кеше какие-то преимущества. Зависть Ситечкина распространялась на все человечество. Ситечкин завидовал американцам за то, что они живут в Америке. Членам правительства - за то, что они стоят в праздничные дни на мавзолее. Пьяницам - за то, что они получают удовольствие, когда пьют. Трезвенникам - за то, что умеют не пить даже с нужными людьми. Читая фельетоны о расхитителях, Ситечкин завидовал им, хотя и презирал за то, что они попались. Завидовал директорам универмагов, гастрономов, комиссионных магазинов, автостанций. Завидовал обладателям дач, машин, Ленинских и Государственных премий. В зависти не брезговал и Нобелевской. Завидовал всем, кто красив, - даже женщинам. Завидовал тем, кто старше, потому что в возрасте видел некую дополнительную возможность продвижения в верхние этажи. Ситечкина бесило, что он стареет слишком медленно, - ему казалось, что его молодость ему мешает продвигаться. В то же время самому рваться вперед слишком энергично Ситечкин считал небезопасным: он заметил, что энергичность вызывает тревожное недоверие у людей, прочно сидящих на своих местах. Тот, кто рвется вперед, может и поскользнуться. Гораздо легче выезжать на поскальзывании других.
Прочитав письмо из управления и мгновенно оценив ситуацию, Ситечкин понял, что это - его звездный час. В управлении не могут не заметить молодого специалиста, не пошедшего на поводу у своего начальника, нарушившего указание руководства. Если Коломейцев погорит, зачем гореть вместе с ним. А что, если Коломейцев найдет касситерит?
Ситечкин заколебался. Нет, даже в случае удачи Коломейцеву не простят его ослушания. За касситерит поблагодарят, но что-нибудь другое припомнят. А Ситечкина не забудут. Такие, как Ситечкин, всегда пригодятся.
И Ситечкин сделал выбор.
Когда Коломейцев с Бурштейном вернулись к костру и склонили головы над картой, Ситечкин с ненужной громкостью бросил вызов:
- Виктор Петрович, а что все-таки в этом письме? Почему вы его скрываете?
Коломейцев и представить не мог, что всегда юлящий, извилистый голос Ситечкина способен на такую наглую повелительную вопросительность. Прежнего угодничества как не бывало - перед Коломийцевым предстал неожиданно выпрямивший свою подхалимистую спину враг. Даже глаза у Ситечкина стали другими: раньше они суетливо метусились на лице, заискивали, восторгались, присоединялись, а теперь застыли навыкате, полные язвительного превосходства. Лачугин вздрогнул, понял: Ситечкин знает. Бурштейн изумленно изучал Ситечкина из-под очков, как будто тот наконец-то выпустил самого себя, как джинна из бутылки. Вяземская взглянула на Ситечкина без тени удивления, со спокойным презрением.
- Это письмо адресовано начальнику отряда, а не вам, Ситечкин, - сказала она. - Вы еще не доросли как геолог до того, чтобы проверять начальника…
- А откуда вы знаете, что я не дорос! - сорвался на крик Ситечкин. - Вы мне не даете расти! Вы думаете, что я - ничто? Но я вам еще всем докажу! Я имею право знать, что в этом письме…
- Вы уже знаете, что в нем написано… - медленно сказал Коломейцев, вдруг ощутив смертельную усталость и отвращение к жизни. - Вы взяли его из моего планшета…
- Я не брал! Оно само упало, - завизжал Ситечкин. - Вы оскорбляете меня!
- Вот оно… - Коломейцев протянул письмо Бурштейну. - Я не хотел его показывать. Простите… Я не мог подчиниться… Я прошу у вас доверия как у геологов, как у своих товарищей.
Бурштейн не взял письма, отстранив руку Коломейцева:
- Я догадывался о том, что в письме… Ничего… Будем искать.
- Я буду сигнализировать… Я, как молодой специалист, протестую, - захлебывался Ситечкин.
- Вы никогда не были молодым, Ситечкин… - сказала Вяземская.
- И вы никогда не будете настоящим геологом… - добавил Бурштейн.
- Сережа, - кинулся к Лачугину Ситечкин, - вы свидетель того, как меня оскорбляют…
- Я вам не свидетель, - твердо сказал Сережа.
- Вы все в сговоре против меня. Здесь какая-то мафия… Вас всех накажут! Вас всех… - дергался Ситечкин. Его опять не боялись. Его опять не уважали.
- Посадят? - прервал его Бурштейн. - Это вы хотели сказать? Странно, что раньше не вырвалось.
Только что разбитый, казалось, развалившийся от удара Ситечкина Коломейцев вдруг собрался, весело озлел, помолодел. Он вдруг понял, что вовсе не одинок и что это нечто большее, чем личная воля к жизни. Вместе даже проигрывать легче.
- Уходите, Ситечкин… Совсем уходите! - приказал он.
- Вы еще пожалеете! - Ситечкин кинулся в палатку, вынырнул, волоча спальный мешок в сторону. - Я уйду утром. Я поеду прямо в управление!
Бурштейн положил руку на плечо Коломейцева:
- У меня есть предложение. Пока не стоит идти всем. Надо работать в двух направлениях. Мы еще не все дошурфовали здесь. Например, этот разлом, - и он показал на карте. - Вяземская, Лачугин, рабочие останутся и доведут дело до конца. А мы с вами вдвоем пойдем на лодке. Будем шурфовать сами. Найдем касситерит - перебросим туда всех…
- Я пойду с вами, - непреклонно сказала Вяземская.
- И я, - сказал Сережа.
- И я, - сказал Иван Иванович Заграничный, неожиданно выдвигаясь из темноты. - Мои парни без меня тут управятся. А мое кайло вам пригодится… Чо этот балабол тут расшумелся?
- Приказываю я, - снова наливаясь решительностью, бросил руку на карту Коломийцев. - Предложение разделиться принято. Все рабочие остаются здесь. Ответственная - Вяземская. Лачугин… - и, уловив умоляющий взгляд Сережи, замешкался. - Я думаю, Юлия Сергеевна справится одна с документировкой. Пойдем на двух лодках. На первой - я, Бурштейн, Иван Иваныч. На второй будет Кеша, Сережа, инструменты, продукты. Надо найти касситерит прежде, чем нас отдерут насильно от земли. Вопросы есть? Вопросов не было.
13
Серебристо переливающийся "боинг", следующий рейсом Сиатль - Гонолулу, четко выпустил шасси из брюха над россыпью изумрудных островов и так резко пошел на посадку, что крошечная пожилая леди в соломенной шляпке с искусственными цветами суеверно прижала руку к маленькому медальону со святым Кристофером на груди - это было ее первое приземление в жизни. На коленях у леди вздрагивала плетеная корзинка с крышкой. Эту корзинку леди ни в коем случае не захотела сдать в багаж или поставить в тамбур, несмотря на вежливые предложения балетно движущихся по проходу стюардесс "Пан-Америкен". Как бы изумленно подняли брови стюардессы, если бы узнали, что под крышкой таинственной корзинки скрываются всего-навсего пять дюжин яиц, каждое из которых было аккуратно обернуто "клинексом". Правда, яйца были поистине великолепные - не по-городскому крупные и, главное, без подозрительной инкубаторской белизны, а с прилипшими к ним соломинками насестов и помета. Леди держала маленькую птичью ферму под Сиатлем и везла яйца, такие полезные, как она слышала, для голоса, своему сыну - юному рок-сингеру, который пригласил ее на свой первый гала-концерт в Гонолулу.