Через час, уже в темноте, их встретил спасатель. Включили прожекторы. Пока моряки там придумают, как сговориться с ней, она сбавила обороты, выскочила на палубу, подхватила под руки закоченевшее мужское тело и втащила в рубку, вымокнув и сама с головы до ног. Здесь ей помогли, снесли его вниз, в тепло. Мари спустилась следом, достала коньяк, разжала ему зубы, влила немалую дозу, дала женщинам спирт, растереть, сухое белье. Перехватила свои липнущие к лицу волосы тесьмой и поспешила на место.
Нелегкое дело сойтись в штормовой темноте судам, держаться вблизи. Тем более - переправить обратно людей. А она устала. Очень.
Каждый день одиночества! Как мучает и калечит сердце и ум! Как изнашивает и разъедает мысли и чувства!
Чудовище-одиночество! Как же тебя боятся! Но я не знаю худшего, чем пошлость надуманной любви, спичечный замок, который яростно отстаивают от наблюдательных остроумцев или банальных половых разбойников.
Здравствуй; одиночество! Здравствуй, ухабистая дорога, истоптанная чудаками, исчерченная стылым ветром, сырым снегом, а может быть, и следами слез, разочарований, безнадежностей. Ты мне куда милее порядочности несложных самообманщиков, кто гордится тем, что у него все как положено - семья, дети, но любви нет и не было.
Пресветлый враг мой, одиночество! Мой спутник и собрат, к кому привык, будто к тени.
Наконец заработали и свои двигатели. Совершенно ровно, аккуратно, словно ничего и не было. "Петропавловск" продолжал рейс в сопровождении спасателя. В пароходстве распустили штаб. В эфире был дан отбой.
Команда запоздало ужинала.
Из каюты Карпова вышло все машинное начальство. Поливода понял, разговор там был весьма крупный. Накачка им была отменная.
-◦Что у нас с вахтами?◦- устало спросил капитан.◦- Удалось разобраться? Недовольные есть?
-◦Один-единственный, и тот - я.
-◦Ну, Александр Михайлович, оба мы хороши! Чуть-чуть бы, и, как говаривал в старину мой ротный, с приветом, Маня!
-◦Я о другом. Женщины говорят, на катере больной остался. Тот парень, что на палубе работал. У него трос поехал. Он его прижал. Отметить бы его. До полусмерти застыл. И звать-то не знаем как.
-◦Работал и застыл!◦- отозвался капитан.◦- Хорош!.. Ладно, походатайствуем. Куда денутся. Откуда они?
-◦То-то и оно. Никто понятия не имеет.
-◦Наш врач был?
-◦Да вот же: за суетой поздно хватились.
-◦Ах ты! Все не так!◦- раздосадованно воскликнул Карпов.◦- А куда они пошли?
-◦Не знаем. Связи так и нет.
-◦Ну, Александр Михайлович! Что же - в газету писать? Поблагодарить неизвестного спасителя, скромного труженика моря? Сколько их там было?
-◦Двое. Этот больной и еще женщина. Помните? Показывалась.
-◦Да! Хороша!..◦- И вдруг Карпов забеспокоился: - Постойте-ка, постойте! Да ведь ЧТО мы наделали! Ведь она одна осталась! Что наделали - век себе не прощу! Бросили! Мы-то, два мужика, наволновались и уже устали, а ей сейчас каково!? Кому ее сменить?
-◦Оттого и сокрушаюсь,◦- вздохнул Поливода.◦- И ничего не поделаешь. Что же переменишь?.".
-◦Ничего не поделаешь, ничего не переменишь,◦- раздраженно повторил Карпов и вызвал радиорубку.◦- Связь со спасателем немедленно!
Там подумали и ответили, что до порта никто за машины "Петропавловска" ручаться не может. Это первое. Во-вторых, прошло много времени. Куда прикажете бросаться? Остается сообщить всем. А больше ничего не поделаешь, действительно. Ничего.
…Он очнулся и удивился, что так много света. Так ярко! И не сразу понял, что это солнце.
Он лежал в постели.
-◦Что за чертовщина,◦- сказал он, выбираясь из-под одеяла. И огляделся. Собственный дом. Родная постель. А за окном полудний день и совершенно солнечный! Шторм, промокшая темень - будто из кошмара. И он еще раз, вспомнив их, произнес: - Ну и чертовщина!
Сколько же он провалялся?
Он чувствовал себя здоровым. В нем быстро соединялось множество проводков, недавно и резко было оборванных, что связывали его с тем, кто, что и где он есть. И первым его открытием было - как он страшно голоден!
-◦Кто-нибудь живой!◦- крикнул он.
И услышал шаги. Дверь раскрылась. Ворвался Ник, за ним, пропустив собаку, вошла Мари. В длинном платье, в котором женское тело непременно кажется легче, подвижнее. И все равно он сразу заметил, как цеплялась усталость за каждое ее движение. Как же она измучена! Он никогда не видал ее настолько вымотанной.
-◦Мари, я лезу в горы!
-◦Ник, ты поломаешь ему ребра!..
-◦Мари! Я принесу тебе горных фиалок!
-◦Они бывают?◦- присела она рядом, опустившись медленно, осторожно, а спрашивая, ласково провела ладонью ему по лбу и щеке.
-◦Знать не знаю! Но я здоров бешено!
-◦Спасибо!
-◦Что было?
-◦Ничего.
-◦После коньяка бесповоротно отупел. Ничего не помню. Ты меня спаиваешь?
-◦Да. Ты спокойней.
-◦Спокойней? Вот стану алкоголиком, а ты тогда - девушкой одинокой и беззащитной, начну к тебе приставать с оч-чень неприличными предложениями… Я долго валялся?
-◦День. Ты бредил.
-◦Да? Интересно - о чем?
-◦Ты беспокоился о человечестве,◦- улыбнулась Мари, и оттого, что лицо ее осунулось, а в глазах не рассеивалось напряжение, как бывает, когда усталость изо всех сил пытаются скрыть, улыбка вышла тихой и грустной.
-◦Слава-то богу, хоть в бреду о других подумать! Все-то - о тебе да о турбине. Как она?
-◦Лучше, чем ты. Сейчас накормлю. Разогрею.
-◦Мари! У меня сегодня праздник!
-◦Какой?
-◦Я вижу тебя, я слышу тебя, я глажу твою руку, шею, лицо, пип!◦- он нажал на нос, как на кнопку.◦- Я никуда не полезу, ни в какие горы. Без тебя - никогда никуда! Возлюбленная моя…
Он бережно прижал к себе ее голову. Они опустились вместе на подушку, и он продолжал ее гладить со всей теплой легкостью, на которую способен лишь сильный и крепкий мужчина, и не прерывал эту драгоценную, хрустально позванивающую цепь нежных слов.
Господи, ну как же нужны двое друг другу!
Неужели не замечают, как тяжело у меня болен взгляд? Какие невыносимо скверные глаза? Меня высасывает пустота, что подле моей души. Меня все больше увечит то, что нет рядом человека по имени Она.
Но не отступлюсь: да здравствуют Двое!
Да здравствуют Двое - в испытаниях и в радости, в дороге и в квартирном покое, в раздумье и веселье, в друзьях и врагах, в заботах и мечтах, в делах и в объятиях, в сомнениях и в открытиях - в жизни: да здравствуют Двое!
Баллада о республике
Гражданское устройство в каждом государстве должно быть республиканским
И. Кант
Этот номер "Пионерской правды" попал мне в руки совершенно случайно. Машинально начал просматривать его: чем это там живут нынешние пионеры? И вдруг наткнулся: "Какой мальчишка не мечтал быть Спартаком, Суворовым или Чапаевым? Кто из нас не представлял себя в атаках на Халхин-Голе, в тревожном небе Испании?.." И подписано - Дима Матвеев, Москва.
В тревожном небе Испании!..
И тогда я немедленно позвонил Савскому в Киев. Савский к тому времени выздоровел. Выслушал не перебивая, и согласился, что все может быть, все, конечно. И дело-то совсем не в законах распространения информации…
Через месяц от него письмо, а еще через месяц - следующее, толще прежнего. Когда я сложил их вместе, прочел внимательно, сократил и наново переписал, говорят - литературно обработал, получилось вот что:
"Самолет еще боролся за жизнь. Медведкин умирал.
Перебои учащались… Двигатель отплевывался, харкал своей черной кровью и все-таки честно тянул машину. Медведкин не чувствовал сердца - затерялось в боли и свинцовой тяжести. Оно выталкивало алую кровь из его иссеченного осколками тела и молчало.
Самолет шел как пьяный - мотался из стороны в сторону, натыкался на тучи, бодал и вдруг сползал бессильно, затем медленно, вяло поднимался и брел неровно дальше. Неизвестно куда. Медведкин почти ничего не различал сквозь кровь на глазах. Сознание слабыми вспышками. Отталкивался от стенок кабины, от приборов, снова ударялся, не выпускал штурвала и не представлял, куда летит. Ему важно было лететь и лететь. Он понимал, что вот-вот умрет. И не над красными песками Гвадалахары!.. Не долетев до Испании. Ко всем чертям, ему - выжить, ему - долететь! Никто не должен умирать, если знает, что не должен!.. Он это знал более всего и потому, вероятно, и был все еще жив.
Оба продолжали, и каждый сам по себе: самолет - тащить, наверное, до своих, до своей стоянки и своего механика, Медведкин - умирать и не сдаваться все равно. И тянулись под ними поля Украины.
Но что же, скажите, непременно скажите: мир - уже весь Республика?"
Савского я встретил гораздо раньше, чем Дымбу. Гулял по Выставке достижений в Киеве, присел передохнуть в сквере, попросил у соседа по скамейке прикурить. Пожилой, грузный мужчина с тростью повернулся ко мне и, не изучая, достоин ли я внимания, протянул зажигалку: "Извольте!" Разговорились понемногу. Слово за слово дошли до войны. А тут и пошло. Он воевал, а я всегда расспрашиваю фронтовиков. Большая война была, и много на ней случилось, а свидетелей все меньше. Стараюсь запомнить, кое-что и записать, чтобы сохранить и разобраться во всем. Всего хватало. И сколько ни написано о войне книг, а точку ставить рано.
Рассказывая, Савский не упирался в собственные подвиги, спорил сам с собой, перебивал себя, возражал себе же, а иногда махал вдруг рукой: "Э, не так! Бреханул малость!"
Под конец, прощаясь, Савский взял меня под руку: "А вот погодите недели с две, приедет Дымба. Есть такой… Так мы с ним - вдвоем для точности лучше - поведаем про друга. Позвоните и приходите. То есть - приезжайте. Забыл, что вы не киевский… Был у нас с ним самый особый друг. Медведкин. Он - без вести…"
А увиделись мы через год.
Савскому стало плохо, разболелся, казалось, и не выберется. Написал мне об этом и сообщил к тому, что и Дымба прибудет. Дело определенно такое: плачет по нему, Савскому, Байково кладбище, стало быть. А обещание есть обещание. И затягивать больше нельзя…
Жена Савского, седая встревоженная женщина в шали внакидку, словно боялась дверного сквозняка, провела к нему. Увидел я Савского и понял: в письме он еще хоть и мрачно, а силился пошутить. То-то и хорошо, говорю ему, если человек шутит, значит, жив и поживет.
-◦Ну, ну,◦- отмахнулся Савский.◦- А вот и Дымба у нас. Дымба, иди-ка сюда!.. Знакомься.
Дымба симпатичный. Мне нравятся такие: массивные, с добрым и круглым лицом, руки крепкие, пальцы толстые, а движутся и берут аккуратно, нежно. Ему подставили табуретку. Табуретка, слишком эстетичная, запищала. Дымба привстал.
-◦Сиди, сиди,◦- слабо проговорил Савский.◦- Авось выдержит. Если что - поверим в глаза твои голубые. Сама виновата, значит…
Помолчали мы немного. Друг на друга посмотрели.
-◦Только не заводись,◦- жалостливо попросила Савского жена.
-◦Ладно, ладно,◦- выпроводил ее Савский и скомандовал. - Давай вспоминать, Дымба… О Тарасе Медведкине - память терзать не надо. Все при нас. А чего бы не упустить!..
Дымба опустил голову. Савский прикрыл веки. За окном крутилось ненастье, заливало стекла, ветер назойливо стучался в форточку. Хлюпало. Ни дать ни взять поздняя осень.
-◦Начнем с последнего дня,◦- строго сказал Савский.◦- Я начну. И не спорь, Дымба, слышишь? (Дымба между тем - ни слова!) Помнишь-то день был какой - самая настоящая весна началась! Апрель. Солнце по-человечески установилось: висит, никакими тучами не заметает. И ясность - твердая! Пригревало самым серьезном образом - только подставляйся и млей! А ветер запахи от земли отрывал - в голове карусель и звон! Толковая была весна!
-◦Еще облака нормальные стали,◦- прибавил тихо Дымба.◦- Идут друг за дружкой. Ну и как их напудрили, причесали там…
-◦Там - это где?◦- едко перебил Савский.
-◦Да на небе же,◦- повинился Дымба.◦- Для красы вырвалось.
Эге! А как, оказывается, Дымба умел говорить! Произносил особенно: старательно, бережно. По-моему, он любил слова сами по себе, как добротно сделанную вещь. От его речи теплело на душе.
-◦То-то: для красы! Не мешай хоть минуту!◦- раздраженно проговорил Савский, и дальше в прежнем, воспоминательном тоне. - Да, и жаворонки запели. Поют себе - ничего не мешает! Аэродром с самолетами, бензовозка тарахтит туда-сюда по полю, механики гремят, стучат, главное - ворчат!
-◦А что - механики?◦- удивился Дымба.
-◦Не обижайся…◦- мягче сказал Савский.◦- Знайте: из аэродромных людей механики - особое племя. Красота природы не донимала. Не мы, пилоты! У нас натура - звук скрипки! А эти все при железе, с моторами в обнимку. А толковые ребята - понимание с полуслова. А между собой - одних им взглядов хватало. Конечно, приземленный народец. Все же душа - тоже в небе. Дымба, вспомни, как говаривал… Он мне однажды заявил: "Как самолет взлетел - у меня сердце сразу в такт с мотором работает. И - пока не сядет. Я по сердцу все чую, хоть за тридевять земель машина…" Механик на земле полный хозяин. Что сказал, тому и быть!
Осторожно вошла жена, оглядела нас с подозрительностью опытной сиделки, спросила, принести ли Савскому телефон. Ему звонили. Он спросил - кто? И отказался. Следом спохватился, кликнул жену вдогонку. Начал с кем-то равнодушно разговаривать, сразу же давая понять звонившему, что не собирается затягивать с их беседой.
Пока он отвлекался, Дымба наклонился ко мне поближе, заговорил вполголоса:
-◦А я как раз у самолета. Стою. Руки в карманы. И толкую своему пилоту, это как раз - Тарасу Медведкину: "Не выйдет сегодня, товарищ лейтенант". Сую палец в пробоину, другую, там и в третью. Повторяю: "Ничего не выйдет, как хотите! Это же что? Это элерон. Дуршлаг это! Вы мне, товарищ лейтенант, один скелет от машины привезли. Никак лететь нельзя". А возле меня еще солдат сидел, из охраны. Значительно пожилой. И усы буденновские. Приходил, говорит, ремеслу поучиться, чего в трудовой биографии не пригодится!.. Ругал я товарища Медведкина, просто чтобы стерегся лишний раз. Как прилетит - фюзеляж ситом и крылья - ну пробоина на пробоине. Молодые всегда больше других подставляются. Тут же как не ругать: погибнет. Сколько там на войне ни гибло, а за каждого переживали…
Ну, он подошел тогда ко мне, товарищ лейтенант, смотрит, куда показываю, и соглашается: "А верно-то, Дымба! Нащелкали! Вот тебе честное комсомольское: вроде бы ни разу не доставали! Когда успели? Садился ведь нормально".◦- "Это как в драке синяки,◦- разъясняю ему,◦- сразу ничего, только потом и почувствуешь".◦- "А знаешь, Спиридон,◦- возражает он мне,◦- двигатель в порядке". Между нами вроде дуэли - ему лететь хочется, а мне - толком починить. А солдат поглядывает то на меня, то на товарища лейтенанта, то на меня опять, что я там отвечу. Я и говорю: "Товарищ лейтенант! Вы мотор смотрели? В каждом цилиндре немецкие осколки гремят!" Он смеется: "Умеешь фантазировать!" - "Научишься,◦- отвечаю,◦- заделывать не успеваю". Он мне: "Давай вместе работать".◦- "Не хватало,◦- киваю на солдата.◦- У меня и без того подмога. Сидит". Солдат себе чего-то хмыкнул. "Он сидит, я сижу. Мы сидим",◦- похлопал по крылу рукой и пошел товарищ лейтенант Медведкин. Я ему вслед: "Поправьте фуражку, товарищ лейтенант…" Она у него получалась иногда немного в бок козырьком. Надевает - не смотрит. Мыслями занятый.
Про Дымбу, каким он был на фронте, мне Савский рассказывал раньше, по телефону. К своим самолетам необыкновенно привыкал. Другой так к лошади, к собаке не привяжется. У него в голове висела опись всех вмятин, заклепок, латок. И как бы она ни увеличивалась, помнил про каждую трубку, всякий проводок, винтик. А работал - мог поглаживать самолет, вздыхать над ним, над каждой царапиной. И сутки-двое не отойдет, пока все не сделает. За всю мастерскую мог управиться. Зато способен был беспрестанно повествовать, как перед войной участвовал в велосипедных соревнованиях. В заводской команде. Только слушателя подай: до истомы доведет! Заводил, как ритуальную песню. По случаю работы. По случаю отдыха. По случаю обеда. По случаю задержки с обедом…
-◦…Начал я ремонт, а товарищ лейтенант в сторону отошел. За делом я солдату какую-то историю рассказывать принялся.
-◦Уж не знать какую!◦- напомнил о себе Савский, приподняв насмешливо бровь.
-◦Не запомнил,◦- виновато и немного растерянно улыбнулся Дымба.
-◦Про велосипедные скачки, разве нет?
-◦Ну да,◦- подумал и согласился Дымба, ожив.◦- Это в тридцать восьмом, в Харькове. Старт давали. Массовый. Народу гибель. Руль за руль, педаль за педаль цепляются. Сигнал, а я - падаю! А через меня - двое! И еще, и еще! Куча мала! Свист. Орут кругом. Вскакиваю - ха! Кому-то в спицы ногой! Велосипеды, люди валяются. Барахтаются. Рожи - не гляди. Ну, думаю, сейчас догонит кто - убьет! И жать на педали! Догоняю быстренько общую толпу. Затесался в нее. Не оглядываюсь. Прикидываю, что лучше вообще подальше удрать. И еще сильнее накручиваю. Ну и одного обхожу, третьего, десятого…
-◦Велосипедный Орфей,◦- миролюбиво отозвался на это отступление Савский.◦- Воспевал дни и ночи напролет. И если, скажем, ремонт шел легко, про победы рассказывал, а плохо - самые жуткие истории вспоминал. Это у нас все знали… Ты не увлекайся!
-◦Ну, отошел товарищ лейтенант, на землю присел. Планшет открыл, достал листок чистый, карандаш. А листки это - тетрадные. Я их много подарил ему. Давно лежали, как писать стало некому…◦- Дымба о чем-то промолчал, я не спросил сразу, а после забыл.◦- Вытащил листки товарищ лейтенант, задумался, а затем стал сочинять что-то.
-◦Это Тарас особые записи вел,◦- перебил Савский.◦- Показывал кое-что: там его мысли разные про земной шар, записи о книгах, какие прочел о нем, и о революционерах, об интербригадах и об Испании. Он все туда перво-наперво собирался. Отмечал даже, сколько километров осталось и как туда лучше долететь в свете новых успехов союзников на Средиземном море. Про наши с ним разговоры. И про свою идею, что как хорошо бы - сразу после Берлина на Мадрид повернуть! А еще до Берлина-то было воевать и воевать. Вот такой был человек: народ за народом хотел освобождать. Хоть и в одиночку!.. Вот эти листки вроде дневника у него были. В полет - никогда. Хранил их…
Савский зашелся кашлем внезапно, но прерывать мысль не хотел, упорно пытался говорить. Вбежала жена, перехватила у локтя его ораторствующую руку, прижала ему к груди крепко, уложила Савского на подушку и все время просила требовательно: "Успокойся, ну успокойся, не расходись…"
- Да не расхожусь - я спокоен,◦- отмахивался Савский, кашляя еще пуще и морщась. Дымба вторил жене: "Вы бы передохнули, я пока - дальше…" Но едва Дымба брался продолжать рассказ, Савский перебивал его, что сейчас и сам сможет, уже отдышался. В упорной, деликатной борьбе с его упрямством терялась нить.
По фразе, по слову я все-таки собрал немало. Написал за них. На свой страх и риск. Позже Савский прочел и одобрил. Отправили Дымбе - сделал всего несколько замечаний.
"Солдат пыхтел, делал что-то под бдительным наблюдением Дымбы. Дымба поучал его терпеливо. Жаворонки пели. Ветер дергал у Медведкина листки и загибал их на карандаш. Но жаворонки сбивали и мешали больше. Будто их не было слышно тысячу лет!