У Тулги широко раскрылись глаза. Но удивления в них не было. Обычного бабьего любопытства тоже не было, хотя она поняла, что я говорю. После некоторого молчания Тулга сказала:
- Мудрые люди говорят: пусть далеки друг от друга горы - туманы и тучи соединяют их. Пусть далеки друг от друга люди - одна душа и одни дела сводят их вместе.
- Если бы так, - вздохнула я.
- А ты верь. Так будет!
И тут я рассказала Тулге о нашей дружбе с Максимом, как рассказала бы своей матери - все без утайки.
Тулга выслушала, не проронив ни слова. Потом спросила:
- Ты русский язык знаешь?
- Немного.
Ну как я могла не знать русского, если родилась в самом знаменитом на земле городе - Ленинграде? Там мои родители учились в Институте народов Востока. Как я могла не знать, если самыми первыми словами моими были монгольские, перемешанные с русскими? Ижий и ма-ма. Ав и па-па. И еще: Ле-нин. Позднее, в школе, тоже учила русский. Дома часто разговаривали по-русски. Бабушка иногда обижалась: "Ну, что вы там опять лопочете?"
А вот при встрече с солдатами, однополчанами и друзьями Максима, вела себя, говоря по-русски, дурочкой: молчала, будто ничего не понимаю. Боялась: мой сильный монгольский акцент, неправильное произношение многих слов будет смешить их.
Выслушав мою исповедь, Тулга звонко рассмеялась:
- Ты и в самом деле ду-роч-ка. Да к тому же еще и скрытная. Снова рассмеялась и с удовольствием повторила:
- Дурочка…
На душе у меня вдруг стало так легко, словно пересохшими от жары губами припала к роднику.
- Ну, а теперь давай споем вместе, - предложила Тулга и, не ожидая согласия, первой запела:
Туманом овраг затянуло,
Как перейти овраг?..
За юртой по-прежнему шумел холодный осенний дождь.
17 сентября.
7
Сегодня с Тулгой были в гостях у пограничников. Хотя и приглашение получили давно (в первые дни после моего приезда), хотя они от нашего поселка находились не очень далеко, все же времени "для визита дружбы" выбрать, никак не могли. Сегодня после полудня обе оказались свободными и вспомнили о приглашении.
Встретили нас радушно, как добрых старых знакомых. Комиссар, молодой симпатичный парень, стройный и подтянутый, пожалуй, даже щеголеватый, провел нас в комнату Сухэ-Батора. На одном из простенков здесь висел написанный маслом портрет совсем юного воина. Обращали на себя внимание длинные и узкие, почти сросшиеся у переносицы, напоминающие птицу в полете, брови и узкие с хитринкой живые глаза.
- Кто это?
- Герой Монгольской Народной Республики Шагдырын Гонгор! - ответил, почти отрапортовал комиссар и не без гордости добавил: - Наша застава давно знаменитая. Гонгор - один из первых Героев МНР.
И рассказал нам о герое, о том, как он в январе тысяча девятьсот тридцать шестого года отличился в стычке с японо-маньчжурскими нарушителями границы.
…В ночь на двадцать седьмое января помкомвзвода Гонгор с двумя цириками - Очиром и Базарсаду - выехали в дозор по границе. На одном из холмов, очистив окопы от снега, залегли. Когда спрятался за тучи серпик месяца, увидели на той стороне вспышки автомобильных фар. Насторожились. Прошло какое-то время, и пограничники услышали похрустывание снега у подошвы холма. Вскоре увидели большую группу вооруженных людей. "Враги!"
Гонгор дает команду знаками: Очиру - стеречь лошадей, Базарсаду - скакать на заставу за подкреплением. Сам остается на месте. Он наблюдает за врагами. Вот они разделились на две группы, одна из которых начинает обход справа. Ее возглавляет человек в белого маскировочном халате. "Офицер", - решает Гонгор и берет его на мушку. Но стрелять не спешит: бить надо только наверняка. Гонгор знает, успех стычки может решить только его выдержка и хладнокровие. Он ждет. Но вот наступил момент и он нажимает крючок. Человек в белом халате падает. Гонгор, как охотник из засады, спокойно выбирает другую цель и снова бьет. Раненый, как подбитая собака, визжит и катится с холма. Остальные залегли и начали торопливо стрелять. "Ага, стреляйте!" - и кладет на бруствер окопа тулуп: "По чучелу стреляйте!" А сам, перейдя на новую позицию, ищет другую группу. Увидел: "Ползут, гады". Выстрел навечно пригвоздил первого к земле. Выстрел - и еще один застыл. Враги не выдерживают, торопливо бегут вниз, к границе.
- По коням!" громко командует Гонгор, и к нему скачет Очир. Вдвоем бросаются на врага, а тут подходит и помощь…
- В тысяча девятьсот тридцать девятом наша застава первой приняла удар японцев. В мае это было, - и комиссар начинает рассказывать, как героически сражались цирики.
- Ну, а сейчас, - спрашиваем, - не придется снова первыми принять удар?
- Японцы ведут себя пока осмотрительно. Но лазутчиков засылают, вынюхивают, что у нас тут и как. Диверсиями не брезгуют. Все время приходится быть настороже.
Потом комиссар показывал хозяйство заставы: жилье цириков, конюшню, столовую. Мы даже залезали на сторожевую вышку и в бинокли разглядывали ту, чужую, сторону. Увидеть, однако, ничего не увидели, если не считать окопов, траншей и колючей проволоки. Чужая сторона показалась нам совсем вымершей. Комиссар сказал:
- Сегодня в Токио Микадо, а в Харбине императору Маньчжоу-Го Пу-и доложат, что в такое-то время две миловидные монгольские девушки интересовались сопредельной стороной. Может быть, назовут и ваши имена.
У меня по спине пробежал холодок. Я не на шутку испугалась. Испугалась и Тулга. Мы поспешно покинули вышку. Чтобы успокоить нас, комиссар сказал, что он пошутил. Но нам все равно, было не по себе. Вот, какие мы неисправимые трусихи. На границе, наверное, должны жить отчаянные люди, такие, как Гонгор.
Пограничники угостили нас сытным ужином, потом выступили с маленьким самодеятельным концертом. Мы тоже приняли участие в этом концерте: вместе с цириками-пограничниками спели "Катюшу". Получилось как нельзя лучше. На какое-то мгновение цирики услышали тоскующие голоса обоих Катюш, и были чрезвычайно растроганы.
Уезжали поздно. До половины пути нас провожал комиссар. Когда, пожелав доброго пути, он повернул назад, когда на дороге затих цокот копыт его лошади, в чернильной темноте наступила такая тишина, что я слышала стук своего сердца. Та, чужая, сторона зловеще молчала: ни огонька, ни шороха, ни звука. Нас охватил страх. Враг, вот он, совсем рядом, затаился и ждет удобного часа…
- Поедем? - шепотом спросила Тулга.
- Поедем, - так же ответила я.
Только дома, в своей юрте, мало-помалу пришли в себя.
Мои дела идут пока хорошо. На заседании правления поддержали предложение о создании на ферме специального молочного гурта. На днях начали строить телятник, правда, примитивный - в два ряда ставят плетень и пустоту забивают навозом. На строительство капитального нет леса. Но для начала и это хорошо. Председатель Самбу, правда, заметил с присущей ему прямотой и грубоватостью:
- Ты вот что: единолично не решай - "Будет построено!" Me полководец… Тут постарше тебя есть. Посоветуйся прежде…
Tулга сказала, что у колонистов - воспитанников Антона Макаренко был такой хороший девиз: "Не пищать!" Как бы трудно ни было - не пищать!
Тулга не пищит. Я, кажется, тоже не пищу. Но доблести нашей тут немного. Нам просто повезло на чудесных людей, которые живут и работают рядом с нами.
Парторг Жамбал, "девушка со смешинкой" Цогзолма, чабан Дамдинсурэн, председатель… Досадно бывает только на себя: слишком мало еще сделано, слишком много надо сделать. Хочется работать лучше, хочется делать больше для людей.
Укладываясь спать, раскочегарили печку - ночи стали холодные. Мне не спалось. В голову лезли всякие мысли. Печка, как сумасшедшая, гудела. Труба раскалилась докрасна. Я глядела в неприкрытое окно-тоно вверху: виделись звезды, которые грелись у трубы, и, отогревшись, уходили, уступая место другим звездам. Им, другим-то, ведь тоже хотелось погреться!
Словом, у меня сегодня лирическое настроение и я…
Я пишу об этом тебе, Максим!
26 сентября.
Глава третья
День начался, как начинался обычно. Девушки встали, прибрали в юрте, позавтракали. Собирая на комоде ученические тетрадки, Тулга спросила, как спрашивала почти каждое утро:
- Ну, куда ты понесешь нас сегодня, кораблик-парусник?
Кораблик-парусник - подарок русской женщины - стоял на комоде.
Оделись, пошли на работу: Тулга - в школу, Алтан-Цэцэг - в контору.
У конторы Алтан-Цэцэг на минуту, задержалась, зачем-то потрогала пальцами висящий здесь обломок рельса, покрытый мохнатым куржаком. Пальцы сразу прижгло. Сегодня от инея было все седое: юрты, трава, изгороди. Ночи стали холодные, если не сказать, морозные.
В конторе Алтан-Цэцэг долго не засиделась: как только солнцем согнало иней с травы, она была уже на коне. Поехала на стоянку к Дамдинсурэну, чтобы поискать те причины, которые "мешают чабану добиться больших успехов".
К полудню совсем потеплело, стало почти жарко, что нередко бывает в этих краях в первой половине октября.
Гнедой, закрепленный за Алтан-Цэцэг, шел неброским наметом. Конь уже привык к своей юной хозяйке, а она полюбила его. Назвала "Степным ветром". У коня горячая, вздрагивающая шея и тонкие ноги с сильными бабками. Хоть и низкорослый он, но крепкогрудый и мог резво скакать по многу часов кряду.
Над степью, высоко в небе, лениво бродили редкие облака, похожие на белых барашков. Под облаками с веселым клекотом кругами летали орлы.
Ничто в такие часы не мешало Алтан-Цэцэг ни думать, ни вспоминать. Думы о Максиме заполняли все ее существо, она жила этими думами.
Первые недели после отъезда Максима. Боже, как она тосковала! Но постепенно острая, исступленная тоска сглаживалась, однако совсем не проходила, и Алтан-Цэцэг была рада, что не проходила. Максим всегда был с нею и в ней: и тогда, когда она писала "письмо-дневник", похожее на отчет о прожитых днях, и тогда, когда поздней ночью, свернувшись клубочком в теплой постели, с боязнью и радостью ожидала очередного толчка под сердце живого, но неведомого пока существа, и тогда, когда моталась в бесконечных поездках по степи.
Гнедой скакал и скакал, вытянув шею, постригивая острыми ушами. Он не замедлял и не убыстрял бега. Постукивали копыта, посвистывал ветер…
Хорошо, легко и свободно думалось о Максиме в эти минуты. Но, как это часто бывало и раньше, заботы дня постепенно вытесняли думы о нем.
"Чабаны жалуются на сушь, ждут не дождутся снега. Тяжелая будет зимовка, если скот не нажируют сейчас".
"Зароды сена надо бы окопать - не дай бог пожар, последние крохи слизнет".
"Не привык монгол еще сено косить, вся надежда на тебеневку - круглогодичную пастьбу скота… Живуч дикий пережиток прошлого. В буддийском каноническом сочинении "Малая вера" сказано: "Избегайте греха, не отнимайте жизни у твари, не рвите траву, что питается соками земными, а то сами лишитесь жизни", или "сорвешь сто травинок - год жизни себе убавишь". Невежественные люди боялись трогать птицу и зверя, косить траву. Кое-кто боится и сейчас".
Не доезжая пади Буйной, где была стоянка Дамдинсурэна, на взгорье остановила разгоряченного коня и залюбовалась степью. По ней словно волны гуляли - на ветру колыхалась красноватая карагана.
Шагом подъехала к юрте. Из юрты вышла немолодая женщина, улыбнулась, узнав Алтан-Цэцэг.
- Сайн-байну, эгче!
- Хорошо ли пасутся овцы, Инчинхорло? - ответила на приветствие жены Дамдинсурэна Алтан-Цэцэг, и ее слова были приняты тоже как приветствие. Спросила о хозяине, где он. Дамдинсурэна дома не оказалось - он уехал в поселок за мукой. Разминулись в степи.
Не огорчилась Алтан-Цэцэг. "Побываю у других чабанов", - решила. И только подобрала повод, Степной ветер тут же скосил на нее огромный черный зрачок, стриганул ушами и с места взял в галоп.
Домой Алтан-Цэцэг возвращалась на закате солнца. Закат был тревожным: в густую зарю врезалась черная длинная туча с краями, окрашенными в багровый цвет. Как только солнце зашло, сразу подул сильный холодный ветер.
На берегу реки отпустила Степного ветра пастись. Когда подошла к своей юрте, на землю уже упала синяя сумеречная мгла. Мимо нее на взмыленном, коне проскакал из степи бухгалтер Гомбо. Этот человек с головой, похожей на круглую посудину, в которой воду носят, у Алтан-Цэцэг вызывал неприязнь. А потому она скорее вошла в юрту.
Тулги дома не было, но ужин она приготовила. Алтан-Цэцэг поела, убрала посуду и начала разбирать постель. В последние дни она стала сильно уставать. Но лечь не успела. В юрту вошла, вернее не вошла, а влетела Тулга.
- Ты дышишь, как запаленная лошадка, - сказала Алтан-Цэцэг и усмехнулась. - За тобой случайно не гнались?
- Гнались!
- Волки или кавалеры?
Алтан-Цэцэг в последнее время стала замечать: как Тулга пойдет на реку за водой, так в это самое время парням почему-то необходимо гнать коней на водопой.
- Алтан!
В голосе Тулги было что-то такое, что заставило Алтан-Цэцэг обернуться и посмотреть на подругу. Тулга стояла у двери радостно-взволнованная, возбужденная, сияющая, словно она только что завоевала звание чемпиона страны по стрельбе из лука или открыла новый закон природы и теперь не знает, как об этом сообщить.
- Алтан, помнишь? - Тулга закрыла глаза и положила ладошки на маленькие и тугие, как перевернутые пиалы, груди. - Помнишь: "Пусть далеки друг от друга горы - туманы и тучи соединяют их…"
У Алтан-Цэцэг запылали уши, а по лицу разлилась матовая бледность.
- Говори! - губы ее едва шевелились.
- Почту привезли! - крикнула Тулга и выдернула из-за пазухи письма-треугольнички. - От Максима!
- Не может быть…
- Танцуй!
Алтан-Цэцэг запрокинула голову - и закружился потолок юрты, палочки стали сливаться и исчезать, как спицы в колесе при быстрой езде. Качнулась, руками придержалась за край столика.
- Ой, Тулга! - вскочила и, стряхнув оцепенение, в каком-то сумасшедшем танце пошла вокруг очага. По стенам юрты заметались тени.
- Три раза танцуй! - крикнула Тулга, но Алтан-Цэцэг выхватила у нее письма, прижала их к лицу и тихо-тихо засмеялась. Ноги отчего-то стали ватными. Алтан-Цэцэг опустилась на кровать.
Чтобы не мешать подруге, Тулга тихонько вышла из юрты, плотно притворив за собой дверь.
Смеясь, размазывая по щекам хлынувшие слезы, Алтан-Цэцэг бережно вскрыла солдатские треугольнички.
Говорят, счастье и несчастье, горе и радость - близнецы, и ходят они нередко в обнимку. Читая письма, Алтан-Цэцэг не слышала, что происходит за стенами юрты, до нее не донесся, не дошел сигнал тревоги, который растекался по всему маленькому поселку, поднимая людей, созывая их к конторке. Водопад, горный об-вал, громовой раскат, взрыв - ничего бы в эти минуты не услышала Алтан-Цэцэг, не то что удар молотка по обломку чугунного рельса.
В юрту ворвалась Тулга, испуганная и растерянная.
- Алтан, ты слышишь?
- Бум! - донесся чугунный тревожный звон.
- Слышишь?
Алтан-Цэцэг вздрогнула.
- Бум!
- Что такое, что случилось?
Они знали, Алтан-Цэцэг и Тулга, как знали все в поселке, для чего у конторы висит ржавый обломок рельса и лежит большой молоток: не для того, чтобы созывать люден на работу, как делалось во многих других местах, и не для того, чтобы оповещать об обеде или окончании работы, - совсем для другой цели. Только в двух особых случаях мог раздаться чугунный звон.
Враги нарушили границу - поселок будет поднят частыми-частыми ударами.
- Бум-бум, бум-бум-бум!
По этому сигналу дружинники, взяв оружие, займут окопы, которые вырыты сразу за поселком, по берегу реки. А кто-то ускачет на охрану фермы- она у самой границы.
Но сейчас граница не нарушена. Удары редкие. Они оповещают о стихийном бедствии. Но что случилось?.
Кто-то проскакал на лошади. Где-то зафыркала, заурчала машина. Люди бежали к конторе. И уже разнеслась над поселком молва: степной пожар, пожар в пади Буйной!
"Там три стога сена и отара Дамдинсурэна стоит…" - мелькнуло в голове Алтан-Цэцэг.
Накинув дэли, подпоясавшись, она сгребла со столика письма Максима, сунула их за пазуху и вслед за Тулгой выскочила из юрты.
Мимо проскакал всадник, кажется, Амгалан. Он кричал:
- Буйная горит! Буйная горит!
Как это случилось - никто не знает. Может, какой-то недобрый человек сунул спичку в сухую траву, может, неосмотрительный чабан выколотил недокуренную трубку и заронил тлеющий табак, а может, лазутчик с чужой стороны пришел - не раз и такое бывало. Только вдруг появился огонь в степи, иссушенной и пересушенной ветрами и солнцем. Сначала он побежал тоненькой и совсем неопасной змейкой, "красивыми золотыми светлячками перепрыгивая с одной травинки на другую, с пучка на пучок. Но потом, когда дошел до густоты, - падь Буйная свое название получила от буйства трав - густота начала взрываться пламенем - сразу вся, с тяжкими вздохами, с ревом. Искры, дым, языки огня - все клубилось. А тут еще ветер. Он рвал эти огненные клубы в клочья и швырял их далеко вперед, на свежие участки. Огонь, как горючая жидкость, расплескивался и растекался по земле, заливая и захватывая все большее пространство.
К стогам сена, к юртам, к загонам овец теперь катился живой огненный вал, страшный и неукротимый. Первой на пути этого вала оказалась стоянка Дамдинсурэна. Чабан знал, чем это грозит. На своем веку ему не раз приходилось видеть, как неукрощенный, не задавленный при своем рождении, безобидный и ласковый огонек становился огромным фантастическим зверем, пожирающим и пастбища, и стога заготовленного сена, и заживо целые отары, если чабаны чуть оплошали или промедлили.