Я недоумевала и злилась. "Ясно, что темно". Нахмурившись, поплелась за доярками. И тут мне снова подкинули "ежика". Моя "старая" знакомая певунья Дэнсма не то в шутку, но то всерьез сказала:
- А знают ли зоотехники, что такое вымя и откуда молоко течет?
Цогзолма - я и сама не заметила, как это получилось - подсунула мне подойник. Мне ничего не оставалось другого, как доить.
- С которой начинать? - растерянно спросила я.
- А вон с той, с беленькой, "Козой" мы ее зовем… Коза оказалась совсем дикой. Билась, лягалась, брыкалась. И убегала. Я, "ученая доярка", наверное, целый час гонялась за ней, проклятой. Доярки насмешливо улыбались. А певунья Дэнсма - так та просто прыскала в кулак.
Подоила Козу, когда все другие коровы были подоены. Мне было не просто неловко - стыдно и обидно до слез.
- Не обижайся, пожалуйста, - обняла меня Цогзолма, - мы глупо пошутили. Эту самую Козу, перед тем как доить, мы путаем: веревкой связываем ноги. Она такая у нас…
- Специально для зоотехников, - сказала Дэнсма.
Рассмеялись все, рассмеялась и я.
- Ну, вот и хорошо, - не сказала, а пропела Цогзолма. - А специально дойный гурт создать было бы хорошо, но для телят нужно помещение, его же у нас нет.
- Помещение будет построено! - прытко и безответственно заявила я.
- Если так - мы согласны.
- Я постараюсь добиться, - уже нерешительно добавила я.
- Постарайся, пожалуйста, эгче.
Мы расстались друзьями.
3 сентября.
4
А сегодня, Максим, у нас были гости. "Нанес визит" Ванчарай-младший. Помнишь, я как-то рассказывала о нем.
С тех пор, как я приехала в "Дружбу", прошло больше двух недель, а мы, "однокашники", еще ни разу не встретились. И, кажется, не испытывали желания встретиться. Во всяком случае я. Полагаю, что и он так же. В последнее время в техникуме (после того собрания, когда его исключили из ревсомола) мне почему-то казалось, что он побаивается меня. "Если у человека дрожит сердце, - говорили мне друзья, - значит, дрожат и коленки".
Но здесь вот осмелел, даже в юрту зашел.
"Может быть, за Тулгой решил поухаживать?" - подумала я. Но у Тулги в Улан-Баторе учится жених, и она не ищет здесь Друзей сердца. Тогда к кому же и зачем он пришел?
Потоптавшись в нерешительности у порога, Ванчарай-младший сказал:
- Вот, возьмите, - и положил возле очага мешок, наполовину чем-то заполненный.
- Что взять? - удивленно спросила Тулга.
- Мясе!
- Какое мясо? - еще больше удивилась Тулга.
- Ехал сегодня с дальней чабанской стоянки и дзерена подстрелил.
- Ну и что?
- Не выбрасывать же мне его теперь?
- Это правильно, выбрасывать не надо, - засмеялась Тулга. - Есть его надо.
- Да зачем мне одному столько?
- A-а, поняла: тут две девушки - они всегда помогут. Тем более, что потерей аппетита не страдают.
Тулгу не переговоришь. Язык у нее острый. Оттого, видимо, и смутился Ванчарай.
- Я… подарок вам принес.
- О! Это другое дело. От подарка мы не откажемся. За подарок спасибо, - и Тулга жеманно поклонилась.
Ванчарай пил у нас чай. Тулга подавала и подавала пиалы гостю, готова была выпоить ему весь котел. Но после четвертой или пятой пиалы гость не выдержал: утер с лица обильный пот и поспешно поднялся.
- Баярла-а! (Спасибо).
- Куда же ты? Чай еще не допит, а потом бухулер варить из дзерена начнем. Оставайся, аха!
Но гость все-таки заторопился уйти. Так мы и не поняли, зачем же все-таки он приходил, да еще с подарком.
Один гость - из двери, другой - в дверь. Пожаловал сам парторг объединения - Жамбал-гуай, по прозвищу Аршин.
- Вы, я вижу, не скучаете, дочки. Да и то правда, что к красивым цветам всегда слетаются пчелы. Что ж, дело молодое. Старики говорят: рано или поздно, но мужчина должен прийти в юрту к женщине. Таков закон Вселенной.
Жамбал-гуай - старый друг моего отца, его духовный наставник, друг нашей семьи. И теперь, выпадет случай, соберутся вместе, выпьют по чарке - воспоминаний на неделю.
Пять с половиной десятков лет Жамбалу, но года пока что не пригнули его к земле. Держится. И как в молодости, ходит прямо, в седле сидит прямо. Может, оттого батрацкое прозвище "Аршин" и прилипло к нему на всю жизнь. Впрочем, он не обижается, наверное даже считает его вторым своим именем и чуть ли не революционной кличкой.
Мы пили чай, с наслаждением ели бухулер из принесенной Ванчараем дзеренины и разговаривали. Точнее, пожалуй, слушали, а говорил парторг. Мы ему подали пиалу архи, он расчувствовался и ударился в воспоминания, А нам интересно послушать старого человека, тем более такого, которому есть что рассказать.
- Стыдно сказать и грех утаить: железную дорогу впервые увидел лишь на сороковой весне своей жизни. В тысяча девятьсот двадцать пятом отправили меня учиться на курсы - кооператоров в Иркутск. Приезжаю в Улан-Удэ. Дальше, говорят, надо на поезде. Паровоз и вагоны настолько удивили и испугали, что готов был вскочить на коня и умчаться домой. Ощупывал рельсы руками. С тревогой и боязнью приглядывался к домам на колесах и к пыхтящему читкуру - паровозу. А он тут еще как рявкнет своей железной глоткой - душа в пятки ушла…
По прокаленному дочерна солнцем, задубленному ветрами лицу парторга побежали веселые морщинки-лучики.
В этот вечер вспомнил Жамбал-Аршин "свою жизнь с самого начала".
- Отца не было. Мать с рассвета и дотемна не разгибала спины: выделывала кожи, шила рукавицы и малахаи богачам. Бедность и голод постоянно стояли за дверью юрты. В хозяйстве даже захудалой козы не было. Когда мне исполнилось 10 лет, мать сказала: "Иди на заработки, сын. Я не могу тебя прокормить". И я пошел. Подпаском. Дамба положил "зарплату": одного ягненка или одну телембу (шесть метров простенькой китайской ткани) в месяц. Как видите, не густо…
Мы знали историю своей страны, знали горькие судьбы своих отцов и матерей, но вот такой рассказ, потрясающе простой рассказ человека, пережившего все это, как бы заново открывал глаза и заставлял думать, сравнивать.
Мы молчали. Молчал и Жамбал-гуай. Он спокойно попыхивал трубкой, о чем-то думал. Потом, выбив пепел из трубки о подошву гутула, неожиданно для нас начал читать знакомые еще со школьной скамьи стихи. Оттого, что знакомые стихи он читал как-то по своему, обращаясь от имени старшего поколения непосредственно ко мне и к Тулге, они задевали за душу. Своим тихим, неторопливым чтением парторг словно бы сдувал пепел с горячих угольков.
Тысячи юношей, тысячи давушек-
Смелых детей Монголии,
Все вы свободные и счастливые,
Все вы полны энергии.
Вы - наша смена, и вы прославите
Имя свое достойное
И понесете культуру новую
В горы и степи Родины…
- Забежал на минутку, а просидел целый час, - тяжело поднимаясь, вздохнул Жамбал-Аршин, - вы уж извините, дочки. Я к тебе, Алтан… Завтра еду по дальним стоянкам чабанов и табунщиков, а председатель мне сказал, что и ты собиралась… Готова ли?
Весело, с пионерским салютом, я ответила:
- Всегда готова!
- Да будет счастливым и благополучным ваш дом.
После ухода парторга мы не спрашивали себя: "Зачем приходил этот гость?" Спасибо, что приходил.
…Максим! Забеги и ты к нам на огонек. Ну, хоть сейчас… Мы встретим тебя у юрты. Мы сегодня добрые и гостеприимные. Верно, Тулга? "Верно", - говорит.
7 сентября.
5
Вместо суток или двух, как думали мы с парторгом Жамбалом, отправляясь в поездку на дальние стоянки животноводов, мы пробыли в степи почти четверо. Загрузив до отказа седельные сумки книгами, газетами, письмами, утром восьмого сентября мы тронулись в путь. В небе теснились облака, похожие на беспокойную отару овец. Дул несильный ветер.
- Погода обещает быть хорошей, - предсказал Жамбал-гуай по неведомым для меня приметам.
Прогноз его оказался точным: четверо суток стояла сухая и теплая погода. Даже сильных ночных заморозков не было. Мое беспокойство из-за того, что не взяла теплую одежду, оказалось напрасным.
Во второй половине дня были на горе Баин-Цаган, ставшей знаменитой в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Спешились у памятника советским танкистам.
- Давно хотел здесь побывать, - сказал Жамбал, - но все недосуг.
А я подумала: "Специально привез меня сюда, чтобы напомнить: здесь была война, здесь земля полита кровью советских и монгольских людей, святая земля".
Памятник - это танк, поднятый на постамент, склепанный из танковой брони. Надписи: "Танкистам РККА, яковлевцам - победителям над японцами в Баин-Цаганском сражении. 3–5 июля 1939".
Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде:
Мы начеку, мы за врагом следим.
Чужой земли мы не хотим ни пяди.
Но и своей вершка не отдадим!
У меня в памяти симоновские стихи. Их, наверное, вся Монголия знает - мужественные и простые:
…Вот здесь он, все ломая, как таран,
Кругами полз по собственному следу
И рухнул, обессилевший от ран,
Купив пехоте трудную победу.
…На постамент взобравшись высоко,
Пусть, как свидетель, подтвердил по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
Жамбал снял беретку. Ветер растрепал его белые волосы. Постояли молча. Жамбал надел беретку, вздохнул:
- А там сейчас война. Враг более сильный и жестокий. - И тяжело, по-стариковски, стал садиться на коня.
…Степь. Максим, ты не забыл, какая она, настоящая-то? "Бескрайняя", "просторная", - все это, по-моему, не те слова. Она мне видится, как круг, правильный круг. В какую сторону ни повернись - видишь горизонт. Это совсем недалеко, где небо сливается с землей. И этой видимой чертой, как ходаком, ты опоясан. В ясную погоду круг шире, в пасмурную сужается, в дождливую или снежную - круг становится кольцом, за которым, кажется, и мир кончается. И в этом круге-кольце - ты. И ничего больше. Одному в таком круге жить, поверь, трудно. А степняки живут и работают. Больше того, находят красоту, которую не променяют ни на что другое.
Парторг Жамбал знакомит меня с чабанами, пастухами, табунщиками, верблюдоводами. И для каждого из них находит душевное слово. Получается так, что все, с кем мы встречаемся, а стараемся встречаться именно со всеми, очень хорошие, замечательные люди - герои труда, ударники, передовики. Если даже не ударники, то только пока. Выглядит это примерно так: "Амгалан - чабан. Пока еще не передовик. Но будет непременно. Это же старательный человек". "Дамдинсурэн - о, он добьется больших успехов. Никто лучше его не знает, как надо пасти овец!.."
Я как то спросила:
- Дорогой Жамбал-гуай, ну, а… плохие у нас в объединении есть?
Он бросил на меня хитроватый взгляд и улыбнулся:
- Вам, молодым, всех разложи по сундучкам: в большой сундук - хороших, в средний - удовлетворительных, a в малый - плохих. А люди - не бараньи шкуры, по сортам их не разложишь.
И очень серьезно, и очень твердо добавил:
- Нет, плохих у нас нет!
Подумав еще, добавил:
- Есть, которые ошибаются.
Я поняла: парторг любит людей. Но не ошибается ли он в своих суждениях, прав ли он?
Вот, скажем, Дамдинсурэн, который "добьется больших успехов", а пока не добился их. У него на стоянке мы пробыли часа три. От нестарого еще чабана я узнала такие тонкости, о которых я, зоотехник, знаю лишь в общем и целом. Речь зашла о повышении пастригов шерсти и повышении продуктивности. Дамдинсурэн спокойно и очень коротко изложил мне всю суть проблемы.
- Старые чабаны знают, что водить отары надо так, - неторопливо начал он, - чтобы не овцы проходили через траву, а трава проходила через овец. Поднимай отару пораньше утром и гони ее на восток. Потихоньку сворачивай к югу, а когда станет жарко, гони овец спиной к солнцу, чтобы в их глазах тени были. И старайся держать против ветра - пыль будет относить, и овце не сильно жарко… При такой пастьбе овца всегда будет наедаться досыта.
- Но почему же, - позднее спросила я Жамбала, - Дамдинсурэн, зная такие тонкости, пока не передовик, не ударник?
- Вот и разберись, какие причины мешают. Ты зоотехник, тебе и карты в руки.
Многому мне придется учиться, чтобы что-то полезное нести людям. Вот и Жамбал говорит: "Отвернуться от хорошего легко, научиться хорошему трудно. А ты не бойся, не стесняйся учиться. У людей за плечами опыт. И о нем надо знать".
На ночлег мы старались останавливаться не в одиночных, затерянных в степи юртах, а там, где стояло по нескольку юрт, жило по нескольку семей - в айлах. Вечерами в одной из юрт парторг собирал всех жителей, нередко приезжали люди и из степи. Не с докладами и не с лекциями выступал Жамбал, он просто рассказывал о делах в объединении, в аймаке, в стране, а потом отвечал па вопросы. Вопросов было много, особенно о положении на советско-германском фронте. Тревога вошла в каждую юрту. Она заставила спрашивать, что будет с Москвой и Ленинградом, почему отдана вся Украина, выстоит ли Одесса, не кинется ли снова самурай на Монголию?
Трудные вопросы, на них люди ждали ответа. Можно было отвечать: "Не знаю". Жамбал не полководец, не великий мыслитель, не государственный деятель. Какой с него спрос? Но он не прятался за "не знаю". Он всем своим существом верил в победу, в разгром фашистских захватчиков и хотел, чтобы люди поверили в это.
Не скрывая, что положение на фронте тяжелое, угрожающее, если не сказать, отчаянное, Жамбал говорил:
- И все-таки Красная Армия и советский народ победят. Москва и Ленинград? Стоят и стоять будут! По моему разумению, тут такая стратегия: русские заманивают немцев в глубь страны, чтобы там взять и прихлопнуть. Эту мою "стратегию" подтверждает сама истории. Когда бы и какие бы враги не появлялись в России - там оставляли свои головы. Оставят их и немцы. Это я вам точно говорю. Надо знать русского человека… Что касается самураев, то, думаю, пока не полезут. Им надо сначала зубы вставить, вышибленные здесь, на Халхин-Голе, два года назад советскими и монгольскими войсками,
- Ну, а если "беззубые" полезут?
- Будем рубить головы. Вы же видите: советские и наши войска стоят здесь начеку.
Своими ответами, а главное своей верой в победу наш парторг распрямляет людей, просветляет их души.
В последний наш вечер в степи разговор о войне затянулся допоздна. Не знаю отчего, но мне в этот вечер было невыносимо грустно. Я слушала и не слушала, что говорили люди. Скорее всего не слушала, думая о своем. Дело в том, что утром мы с Жамбалом отыскали могилу моей мамы. Одинокий холмик в степи со скромной пирамидкой был ухожен чьими-то добрыми руками. Это меня до слез растрогало. "Люди помнят…" Мы постояли у могильного холмика, положили на него по букету полевых цветов. И вот сейчас всякие думы лезли в голову. О маме и о себе.
После гибели мамы меня оставили в госпитале. Когда раненым становилось тяжело и тоскливо, они просили петь. И я видела, как от самой незатейливой песенки светлели глаза болидов и как потом они были благодарны. В какую-то минуту вдруг мне показалось, что чабаны и табунщики, девушки-доярки, матери, сидевшие вот здесь в юрте, усталые от трудов своих, чем-то напоминают тех раненых…
- А, может, спеть вам что-нибудь? - вслух подумала я и тут же испугалась. В недоумении поднял на меня глаза парторг.
Стыдясь своего порыва, я готова была извиниться за свое глупое вмешательство в беседу. Но чабан Дамдинсурэн сказал:
- А что, пусть споет… Не хоронить же нам себя заживо, не устраивать поминки…
И тут поддержали другие.
- Ну, спой, что ли, - нехотя согласился Жамбал.
Я долго не могла справиться с волнением и не знала, что же я буду петь. Вдруг, как вспышка молнии в голове: "Катюшу". Да, ту "Катюшу", что мне подарили твои друзья, Максим. И тихо, очень тихо стала петь-рассказывать про русскую девушку, которая ждет и любит друга-бойца.
Хорошо ли, плохо ли пела - не знаю, только увидела: у девушки, что сидела напротив меня, взметнулись ресницы, на щеках вспыхнул румянец, а пальцы стали мять голубой шарф, лежащий на коленях. Молодая женщина - вдова павшего на Халхин-Голе кавалериста поднесла к глазам платок. Я услышала, нет, почувствовала по тишине, как люди затаили дыхание. У меня защипало глаза, а горло стали сдавливать спазмы. В спине появилась такая тяжесть, будто на ней верблюжий горб вырос. Я выбежала из юрты, прислонилась к ее войлочной стенке. В юрте по-прежнему стояла тишина. Потом эта тишина нарушилась осторожным шумом, словно в ветреную погоду заплескался Буир-Нур.
Донесся глуховатый, рассудительный голос чабана Дамдинсурэна:
- Зима подходит, В шинельке не навоюешь. А мы, если пошарить по сундукам, можем собрать и послать на фронт рукавицы, шапки, свитеры, шубы. Да мало ли еще чего? Если мы начнем - поддержат, думаю, другие.
Плеск вдруг стал прибоем. Теперь не разобрать было отдельных голосов. И вдруг чей-то громкий голос:
- Беда в доме друга - наша общая беда!
"Что я наделала?" - взволнованная и чуть испуганная, отошла от юрты. Остановилась у коновязи. Здесь, сбившись в кучку и уткнувшись друг другу в морды, стоя дремали заседланные кони. Ждали своих хозяев.
Хлопнула дверь юрты. Выбежал Жамбал. Окликнул: "Алтан!"
Увидев меня, подошел, положил руки на плечи, по-отцовски привлек к себе:
- Песня-то, оказывается, нужна людям и в такое время. Разбередила ты всех. Спасибо, дочка! А какое хорошее и важное дело мы можем начать.
Жамбал был тоже взволнован.
В небе гасли холодные сентябрьские звезды. Начинался рассвет.
13-14 сентября.
6
В этот вечер мне было до невозможности тоскливо. Отчего это случилось - сама не могу объяснить. Может быть, оттого, что сердце устало от неизвестности. А, может, просто от дождя, мелкого и по-осеннему холодного, который вот уже несколько часов подряд сыплет из прохудившегося неба и нудно барабанит по юрте. У меня вдруг появилось желание подняться и ускакать в мокрую и стылую степь, распахнуть там свою душу дождю и студеному ветру и излить, выплакать свое горе в протяжной и долгой песне, похожей на стон.
Никуда я не ускакала. Только вышла из юрты, как холодная морось обожгла лицо. Бр-р-р! Продрогшая, вернулась. Нашла клубок ниток из верблюжьей шерсти и принялась вязать варежки - фронту, тебе, Максим… И тут сама собой вырвалась песня.
Туманам овраг затянуло,
Как перейти овраг?
Я давно, потеряла друга,
Где отыскать его, как?
Я не видела, как Тулга оторвалась от тетрадей.
- Не рыдай, - глухо и по-учительски жестко сказала она, - не выворачивай наизнанку душу, не изводи себя.
Я замолчала. Тулга, обычно насмешливая и озорная, сейчас как-то вся притихла. Она сидела за столиком нахохленная, как большая озябшая птица. После долгого молчания спросила:
- Где твой друг?
В голосе Тулги я услышала дружеское участие. Ответила откровенно:
- На войне.
- На какой войне?
- С фашистами…