Глава одиннадцатая
На советско-германском фронте дела шли худо. На севере немцы подошли к Ленинграду. На западе рвались к Москве. На юге захватили всю Правобережную Украину. Советскими войсками оставлены Днепропетровск, Запорожье, Херсон. Где-то далеко в тылу у врага осталась сражающаяся Одесса. Угроза нависла над Донбассом, над Крымом. Происходит что-то. непонятное, страшное. Советская Армия, истекая кровью; отступает. А враг рвется в глубь Советского Союза. И где, когда будет остановлен - неизвестно.
Лодой постоял у карты, занимающей всю стену кабинета, и побрел домой. Болела голова. Сказывалось, видимо, то, что накануне мало спал, вернувшись из командировки перед рассветом, и то, что день был напряженный. Сказывались и последствия ранения и тяжелой контузии на Халхин-Голе. Раньше, до Халхин-Гола, такой сильной усталости он не знал.
Лодой пытался выглядеть бодрым, но никуда не спрячешь предательскую синюю жилку, которая, вздувшись, билась на левом виске, и никуда не скроешь левое верхнее веко, которое нет-нет да и начинало дергаться.
Поужинали с дочерью наскоро: съели по куску бараньего мяса, по пресной лепешке, выпили по две пиалы густого зеленого чаю. Веко перестало дергаться; зеленый чай вроде бы снял усталость.
- Алтан, ты не передумала со своим новым назначением? Несусветная даль, люди незнакомые, юрта… - спросил Лодой. Спросил не потому, что надо было спросить, а просто чтобы перекинуться словом. А то сидят, как сычи, и помалкивают.
Алтан-Цэцэг подняла удивленные глаза на отца и не то с упреком, не то с обидой сказала:
- Ты, как Ванчарай, папа.
- Сильно отсталый? - усмехнулся Лодой.
- Немножко отсталый, - ответила дочь, не приняв шутливого тона.
Лодой знал, почему Алтан-Цэцэг так сказала. Ему передали разговор начальника сельскохозяйственного управления c дочерью, когда та второй раз пошла получать новое назначение. Ванчарай попытался и, надо полагать, не без умысла все же отговорить Алтан-Цэцэг от поездки "в глушь", и снова предлагал остаться здесь, в управлении.
- Не пойму одного, - убеждал Ванчарай, - партийный руководитель Лодой, отец твой - умный, а делает глупости. Ну, как это так: единственную дочь, которая, может быть, еще и ума-разума не набралась, вдруг отправлять в степь? Говорю это из самых добрых побуждений, из чувства глубокого уважения к Лодою.
- Не отправлять, а отпускать, - возразила Алтан-Цэцэг.
- Что в лоб, что по лбу - одинаково. Но не в этом дело. Степь не любит слабых и неподготовленных. У птицы должны быть крылья, у человека - сила.
- Откуда дарге Ванчараю, - насмешливо спросила Алтан-Цэцэг, - известно, что у меня или у Ванчарая-младшего (на сына намекнула - выпускника ветеринарного отделения), у некоторых других нет ни крыльев, ни силы, а у тех, кто едет, есть?
"Нет, эта дерзкая девчонка не научилась смиренно исполнять самый высокий и, самый древний закон монголов - свято почитать и слушать старших. Ох-хо-хо - времена пошли!"
Ванчарай начал сердиться. Его узкие глаза настолько сузились, что стали похожи на лезвие бритвы. Но Ванчарай умел сдерживать себя, хотя, разговаривая с кем-то другим, он грохнул бы сейчас по столу кулаком и живехонько выставил бы за дверь. А тут не выставишь - дело придется иметь с самим Лодоем, которого он побаивался.
Ванчарай попытался даже улыбнуться, но улыбка получилась кривая.
- Удивляюсь я, глядя на вас, молодых, - успокоившись, продолжал он. - Из культурного центра, из теплой и светлой квартиры вы бежите в дикую степь, в юрту. Что это - зов предков? Не-ет, красавица, насколько я понимаю, это что-то другое. Вам, молодым, глаза и разум застила слава советских комсомольцев: все обновлять, все перестраивать…
- Вы повторяетесь, дарга Ванчарай, - со злой решимостью оборвала Алтан-Цэцэг, и напомнила о разговоре, который состоялся в этом кабинете сразу после окончания техникума.
- Что ж, повторенье - мать ученья, - как-то совсем добродушно ответил Ванчарай. В его глазах-щелочках появились даже смешливые светлячки. - Мы - кочевники, - Ванчарай теперь явно наслаждался своим собственным величием и мудростью. - И у нас, монголов, действительно зов предков силен. Если бы вы, молодые, следовали этому зову…
- А куда этот зов? - наивно спросила Алтан-Цэцэг.
Ванчарай задумался. "Надо дать достойный ответ дерзкой девчонке". Подвоха в вопросе ему не почудилось. Но Ванчарай не успел додумать. Алтан-Цэцэг снова спросила:
- Зов куда - к Чингис-Хану, к Тамерлану, к Батыю? Вот никогда не думала, что дарга Ванчарай - такой отсталый человек. Более отсталый, чем даже моя бабушка.
На этот раз Ванчарай не сдержался. Он еще никогда не слышал такого оскорбления.
- Поезжай! - свирепо закричал он. - Поезжай! Посмотрю, какие солнечные города в степи ты будешь воздвигать!
Опомнился, остановился и, как бы извиняясь, сказал:
- Я и сам против этих юрт, против кочевья, против дикой отсталости. Но… малахаем ветра не поймаешь и за край степи не заглянешь.
Вот какой разговор состоялся у Алтан-Цэцэг с Ванчараем.
- Так ты говоришь, - снова вернулся Лодой к своему вопросу, - я все же на Ванчарая похож? Тоже "более отсталый, чем наша бабушка?"
- Я пошутила, папа, - Алтан-Цэцэг рассмеялась, обвила руками крепкую шею отца и щекой прижалась к его щеке. - Ты у меня хороший, хороший, как… мама.
Лолой вздрогнул и застыл, не дыша. Его словно током прошило.
Алтан-Цэцэг почувствовала, что своей невольной лаской (не привык к ласкам отец) и упоминанием о матери она разбередила отцовскую рану, вывела его из привычного состояния душевного равновесия.
- Прости меня, папа, - тихо и виновато сказала Алтан-Цэцэг и отошла. Ее сердце вдруг наполнилось какой-то глухой и неясной тревогой.
- Ты устал, папа, иди отдохни.
Лодой молча поднялся и, шаркая ногами, побрел в свою комнату.
В постоянных делах, в хлопотах и заботах, в бесконечных командировках у секретаря аймачного партийного комитета Лодоя как-то не нашлось времени подумать о дочери. Лодой не заметил даже, как выросла она. Он-то считал ее подростком, которому нужна поддержка отцовской руки и отцовского плеча. Оказывается, ошибался. Дочь стала взрослой. Прозрение это пришло после выхода Алтан-Цэцэг из больницы, когда он, Лодой, начал с пристальным вниманием приглядываться к дочери. И чем больше приглядывался, тем больше понимал: дочь действительно выросла. Кроме того, он открывал поразительную схожесть дочери с матерью, сходство во всем: в разлете бровей и красивом изгибе длинной шеи, в глубоком и чуть восторженном взгляде, в легких и порывистых движениях (потом они станут мягче, женственней), даже в походке. Лодой открывал сходство и в характере и в ранней самостоятельности. Закончив техникум, даже не посоветовавшись с отцом, дочь самостоятельно приняла решение о работе. Лодою от этого было и обидно, и неловко. Но пришлось мириться.
Когда начальник аймачного сельскохозяйственного управления Ванчарай доложил о распределении выпускников техникума по хозяйствам, доложил, что пятерых из двадцати одного, в том числе и Алтан-Цэцэг, как наиболее подготовленных, необходимость заставляет оставить в аймачном центре, Лодой не только не рассердился, а принял, как само собой разумеющееся, в глубине души даже порадовался такому решению. "Ну, куда ей ехать… Несмышленая девчушка еще…" И другое: в доме должна быть хозяйка. Дом без хозяйки - сирота. Словом, молчаливо согласился с Вайчараем. Он не догадался или не счел нужным спросить саму Алтан-Цэцэг, что она думает о своем назначении.
А думала она оказывается по-своему. И добивалась. Когда Лодой узнал об этом, ему стало стыдно за себя.
Позднее, после выхода из больницы, поговорив с Алтан-Цэцэг, как со взрослым и равным себе человеком, Лодой про себя похвалил дочь и даже порадовался, что ее юность в чем-то повторяет и его, Лодоя, юность. Как он мог забыть о том вечном, неистребимом чувстве, которое зовет молодежь в дальние дороги?
"Руки у них до седла не достают, а они их до неба пытаются дотянуть". Это по-Ванчараю. Хитрец этот Ванчарай. Коль дочь самого секретаря партийного комитета оставлена в аймачном центре, то почему не оставить великовозрастных чад других ответственных работников? Почему не оставить сына? Оставил и сына, пристроив его в заготовительную контору.
Дочь открыла глаза Лодою на "распределительную махинацию" Ванчарая. Пришлось махинатора пригласить на бюро, по-партийному поправить его и заново пересмотреть распределение молодых специалистов.
Пришлось признать и свою вину. Урок на будущее!
"Ты у меня хороший. Хороший, как… мама".
"Нечего сказать, хороший, - Лодой лежал с закрытыми глазами, хотел заснуть, но сон не приходил к нему, - хороший, как… мама". Как ей сейчас не хватает матери… Не вспомнить - невозможно. Но жить одними воспоминаниями - тоже невозможно.
В июле тысяча девятьсот тридцать девятого года батальонного комиссара из шестой монгольской кавалерийской дивизии Лодоя японская пуля вышибла из седла. С перебитыми руками, с прострелен ной грудью он лежал на ничейной полосе.
Русский воин по имени Иван беспощадным пулеметным огнем отсекал путь самураям к Лодою. Другой русский вопи, может быть, тоже Иван, молодой безусый парнишка, пополз и выволок Лодоя с ничейной полосы, выволок из-под самого коса японцев,
В Тамцаке, в полевом госпитале, Лодоя разыскала дочь, пятнадцатилетняя Алтан-Цэцэг. Она принесла страшную весть о гибели матери. Дарь - в тридцать девятом она работала председателем аймачного женского совета - сопровождала караван верблюдов, который шел на фронт с подарками, собранными для советских и монгольских воинов женщинами аймака. Под Тамцаком, уже во фронтовой полосе, на караван налетели японские самолеты и разбомбили его. Дарь, мирный человек, мать, свою смерть приняла, как воин, и, как воин, со всеми почестями была похоронена в неоглядной ковыльной степи.
Алтан-Цэцэг тоже сопровождала караван. Мать, собираясь на Халхин-Гол, взяла с собой дочь потому, что бабушка в это время гостила в Улан-Баторе у подруги, а оставить девочку в городе по боялась: город японцы бомбили. Посчитала, что взять в собой безопасней.
Девочку оставили при госпитале. Она помогала санитаркам ухаживать за ранеными. Общительная я сноровистая, сна выполняла несложные поручения врачей и сестер, Она писала письма к родным и невестам под диктовку бойцов-цириков, которые не могли писать сами. В грустные вечерние часы бойцы нередко просили Алтан-Цэцэг что-нибудь спеть или рассказать, Алтан-Цэцэг не отказывалась. Не сильный, но чистый и звенящий, как горный ручеек, голос ее звал бойцов к жизни, приглушая их боль и тревогу.
Алтан-Цэцэг любила рассказывать услышанные от матеря красивые легенды и сказки про сильных и мужественных баторов, которых за смелость и отвагу приветствуют орлы в синем небе, которых ласкают вольные степные ветры.
Лодой помнит, как поразила его товарищей по несчастью одна легенда ясностью слов и мудростью мысли.
…Злой дракон разгневался на людей и сказал: "Я вас заставлю всех умереть медленной и мучительной смертью. Он дохнул на Солнце - и Солнце заледенело. Дохнул на Землю - и Земля покрылась льдом на долгие годы.
Без пищи и крова ходили по земле люди и плакали, прося о пощаде, а злой дракон только смеялся в ответ. Но нашелся батор, который решился избавить людей от беды. Он вынул из груди горячее сердце, приложил его к холодному Солнцу - и Солнце вдруг засияло! Лучи его были такие жаркие, что испепелили дракона и растопили на земле лед…
В этой легенде Лодой нашел образное объяснение событий, которые произошли в его стране, на его земле. Что было бы с Монголией, с маленьким монгольским народом, если бы не Советская Россия, не великая страна Ленина, которая своим горячим сердцем отогрела Солнце? Лучи ленинской правды "испепелили дракона и растопили на земле лед…"
…Однажды старый воин, выписываясь из госпиталя, сказал Алтан-Цэцэг:
- Спасибо тебе, дочка. Своими песнями и рассказами ты помогла мне выжить.
Кто знает, может быть, и ему, Лодою, в то тяжелое лето дочь помогла выжить и подняться на ноги.
Степные звезды начинаются с земли. Они похожи на светлячков. Их можно пригоршнями брать, если… если успеть к рассвету добежать до горизонта, от которого звездные россыпи начинаются.
А почему бы и не добежать? Счастлива юность, ей кажется все возможным и все под силу.
Собираясь в дальнюю дорогу, Алтан-Цэцэг находилась в том праздничном, ослепительно ярком настроении, словно ей засветило полуденное солнце. Ей, ее поколению, вступающему в жизнь, было, совершенно ясно все. Этим поколением владело счастливое чувство великих надежд и великих свершений.
В последнее время Алтан-Цэцэг заметно посвежела и похорошела. От больничной худобы и бледности не осталось и следа. Сказались покой и свежий воздух. Более двух недель она прожила у бабушки на Керулене. Глаза ожили, они теперь смотрели уверенно и прямо. Как-то, уже перед самым отъездом, выглянув в окно, Лодой залюбовался дочерью. Алтан-Цэцэг, хлопнув калиткой, вышла на улицу. Ветер-степняк подхватил и затрепал ее косу. Широкий и легкий тэрлик облепил ее ноги. Она подняла к солнцу загорелое лицо и сверкнула белозубой улыбкой. Заплясал, запарусил шарф на шее. Концы шарфа, будто крылья, разлетелись по сторонам. Она шагнула навстречу ветру, гордая и независимая.
"Девочка выходит в путь", - с грустью и радостью подумал Лодой. И мысленно благословил ее, как принято благословлять исстари: "Пусть счастливой будет твоя дорога, дочь!"
Собраны и уложены в дорожный чемодан вещи. Взяты учебники - могут пригодиться на первых порах. В чемодан легла фотография матери. В кармане - путевка-направление в "Дружбу" - далекое сельскохозяйственное объединение на Халхин-Голе. Что еще? Кажется, все. Впереди - дорога и новая жизнь. Самостоятельная. Подумаешь о ней, и дух захватывает, как захватывает у ребенка, которого впервые посадили на лошадь, дали в ручонки повод и сказали: "Ну, трогай!" И восторг, и радость, и жуть!
Тревожил и немного омрачал настроение предстоящий разговор с отцом. И все же Алтан-Цэцэг набралась духу.
- Папа, я хочу рассказать…
Давно ждал отец этого разговора и хотел, чтобы дочь начала его сама.
- Если считаешь нужным, - Лодой вдруг почувствовал, что волнуется. Он низко наклонил голову, и присел к столу.
Заволновалась и Алтан-Цэцэг, густой малиновый румянец обжег шею.
- Весною во время шургана я нашла в степи занесенного песком и снегом русского солдата. Он был чуть жив.
И, ничего не тая, уже спокойно рассказала о Максиме и о себе.
Отец молчал. Он вдруг вспомнил тот клочок халхин-гольской земли, на котором лежал израненный, вспомнил русского солдата, совсем молодого парня, который не думая, что сам может быть убит, вытащил Лодоя из-под огня японцев, спас его. "Молодец, дочка! Ты вроде вернула отцовский долг", - с благодарностью подумал Лодой.
За окнами стремительно сгущались сиреневые августовские сумерки. Предметы в доме - шифоньер, книжный шкаф, стулья, цветы - теряя свои очертания, расплывались. Скоро мягкая темнота, словно ночная птица, накрыла и обняла отца и дочь своим широким крылом.
- Папа, у меня будет ребенок….
- Я это знаю, дочь. Мне доктор сказал… - Лодой тяжело поднялся со стула. Подумал: "Как ей не хватает сейчас матери". Тихо добавил:
- Ты самостоятельный человек, Алтан.
У Алтан-Цэцэг с души свалился камень - она "самостоятельный человек!" После этого короткого разговора с отцом, умным и добрым, она вдруг почувствовала себя свободной, как ветер-степняк, и счастливой, как песня.
"Максим, ты слышишь?"
Сна бросила руки за шею, сцепила их в замок под затылком, запрокинула голову, закружилась по комнате и радостно, от всей души, впервые за много недель, запела:
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед…
В дверь постучали. Вошла соседка - Лидия Сергеевна Леднева. Лодой пригласил ее на праздничный ужин, устроенный по случаю отъезда дочери. Переступив порог, гостья в нерешительности остановилась:
- Думала, застану слезы, а тут песня. Хорошо.
Ужин удался на славу: и хозяева, и гостья были в том радостно-приподнятом настроении, какое бывает, когда за столом собираются близкие люди. Лодой, наблюдая за Лидией Сергеевной, про себя отметил ее завидную выдержку. Он знал, что муж Лидии Сергеевны на фронте, а вести с фронта шли худые. Лишь изредка на лице гостьи, в ее темных глубоких глазах мелькала тень сильной тревоги. "Ранняя густая седина, - отметил про себя Лодой, - не бывает при беззаботной и безоблачной жизни".
Прощаясь, Лидия Сергеевна преподнесла подарок Алтан-Цэцэг: кораблик-парусник. Напутствуя сказала: - Пусть ветры странствий наполняют паруса…
Часть вторая
