Глава первая
Алтан-Цэцэг получила письмо от Лувсана, ее однокашника по техникуму.
Лувсану ни одного дня не пришлось поработать по своей специальности. Еще до окончания техникума, почти накануне государственных экзаменов, его призвали в армию и направили на учебу в Высшее военное училище, в Советский Союз. Провожали парня всем техникумом. Мальчишки завидовали. А Лувсан не скрывал радости. Лицо счастливца блестело, словно смазанное растопленным бараньим жиром.
Лувсан разыскал ее адрес. И вот письмо - длинное и немножко сумбурное.
"Милая Алтан, здравствуй!
Во-первых, позволь мне от всей души поздравить тебя с успешным окончанием учебы и, во-вторых, пожелать попутного свежего ветра.
Вспоминаю наш техникум - всех ребят и девчонок. И так живо представляю себе одну картинку, одно событие, что кажется, произошло все вчера. Мы сидим на ревсомольском собрании. Обсуждается проступок Ванчарая-младшего, сына высокого начальника. Он избил девушку за то, что она не захотела с ним дружить. Не могу понять таких типов вообще. Ну, как можно угрозами или кулаками заставить дружить человека, который тебя не уважает. Не те времена. Русские говорят: "Насильно мил не будешь".
Па собрании я наблюдал за тобой. Сколько в тебе было негодования, презрения и боли оттого, что на свете есть еще такие подлые люди. Ты, помню, назвала Ванчарая-младшего нойоном-князьком и предложила исключить его из ревсомола и выставить из техникума. Из ревсомола его исключили, а в техникуме оставили.
Ну, ладно, все это между прочим.
От ребят узнал, что ты живешь теперь на Халхин-Голе - на самом краю нашей родной монгольской земли и работаешь в "Дружбе" - сельскохозяйственном объединении, названном в честь победы, добытой в жестоких боях два года назад. Почетно это!
Я не спрашиваю, что заставило тебя ехать так далеко от дома - долг или желание посмотреть другие места. Наверное, не ошибусь, если скажу: и то, и другое.
Прихалхинголье - это не то, что, скажем, Восточная или Южная Гоби, где зимой собачьи морозы, а летом от жары плавится само небо, где нет воды и постоянно дуют свирепые ветры, нагоняя тоску. Не зря старики говорят: чем родиться в Гоби человеком, лучше родиться в Хангае быком. Впрочем и неуютная Гоби - наша родная земля. И нам, может быть, даже нашему поколению придется осваивать и обуздывать эту самую Гоби, Если, конечно, не помешают враги. Кстати, не беспокоят ли они? Время сейчас такое, что от них можно ожидать самого худшего. Самураи!
Ладно, это между прочим.
В новой обстановке тебе - сужу по своему маленькому опыту - приходятся, видимо, туговато. Незнакомые люди, незнакомые места и прочее. Советую по-дружески: будь, как всегда, терпелива и бодра. Ты это умеешь. Не вешай нос. Ну и, конечно, не задирай его сверх нормы. Держись с людьми просто. Дружи с ними Русские говорят: "Не имей сто рублей, а имей сто друзей". Хорошо иметь друзей, много друзей. А из них самого-самого бесконечно дорогого, который лучше всех.
Имеешь ли ты такого?
Если не имеешь, то жди, обязательно жди. Он появится. В тебя, милая Алтан, в техникуме многие влюблялись, только ты почему-то не замечала…
Не тоскуй. К черту тоску! Ну, это я, видимо, зря пишу. Ты всегда была человеком веселым и жизнерадостным. Таким, полагаю, и осталась.
Дорогая, Алтан! Ребята пишут, что ты долгое время болела. Что с тобою случилось? И еще: что ты никому не пишешь писем. Обижаются на тебя.
…Вот сейчас я почему-то вспомнил твой шарфик голубой. И открытые с длинными-длинными ресницами глаза. И песни, которые ты любила и умела петь. На душе сразу стало тепло, на стихи потянуло. Будет время - обязательно напишу стихи о девушке, уехавшей в далекую, далекую степь - к синему Баир-Нуру, к неспокойному Халхин-Голу. Девушка живет у реки с тальниковыми берегами в маленьком поселке. Девушка тоже маленькая, а вот сердце у нее большое. Над головой ее, над берегами реки, изрытыми окопами, над холмами с братскими могилами постоянно шумят ветры, в которых звучит песня. Девушка прислушивается. Она слышит голоса павших на поле брани. Павшие завещают построить на этих берегах новую, счастливую и красивую жизнь. Девушку зовут Алтан-Цэцэг - Золотой Цветок… Мне приятно сознавать, что на свете есть… Золотые Цветы.
А теперь одну строчку о себе, о своей жизни. Учусь в большом и красивом городе Союза. Занятия, идут нормально: без передыху, по многу часов. Время так велит. Мои русские друзья о страшно трудной курсантской жизни говорят непременно с шуткой-прибауткой: "Через день - на ремень, через два - на кухню!" Так и живем. Завидую я русским парням - они какие-то двужильные. И неунывающие. Готовы заниматься сутками, только скорее бы закончить училище, только скорее бы в бой. Тут и убеждаешься: таких людей никакой враг не победит.
На этом заканчиваю письмо. Желаю много удач в работе. Желаю счастья.
До свидания
С приветом будущий летчик и твои друг Лувсан".
Алтан-Цэцэг и Лувсан не были близкими друзьями в техникуме. Правда, не встреться на пути-дороге Максим, возможно, они и нашли бы друг друга. А сейчас поздно. Алтан-Цэцэг не приняла дружбы Лувсана. Не могла. И потому не ответила на его письмо, как впрочем не отвечала на письма и других ребят.
Лувсан прислал второе письмо, такое же длинное, только, пожалуй, с большим количеством многоточий и восклицательных знаков. Но и оно осталось без ответа. Лувсану ничего другого не оставалось, как перестать писать.
А может, ему, живущему вдалеке от родной земли, нужно было всего лишь теплое слово участия? Кто не знает, как тоскует солдатское сердце о родных краях.
Однажды Тулга, новая подруга Алтан-Цэцэг, зная о письмах Лувсана, спросила:
- Тебе не кажется, Алтан, что ты поступаешь жестоко?
- Нет, не кажется.
- А парень он, судя по письмам, умный и добрый.
- Возможно…
Алтан-Цэцэг ждала писем от Максима и верила, что они придут.
Глава вторая
Верила, ждала и писала. Писала много, чуть ли не каждый день. Это был ответ, но ответ на… не полученные письма друга, дневник не дневник. Скорее всего, пожалуй, письмо, которое постоянно увеличивалось, письмо с продолжением.
В своем письме Алтан-Цэцэг старалась насколько возможно подробно рассказывать о прожитых днях, о событиях, о встречах, о новых друзьях-товарищах, о радостях своих и печалях. Она мечтала: как только получит от Максима весточку, сразу же отправит ему целую повесть о своей жизни.
Что там было за тонкой войлочной стенкой юрты - хлестал ли ночной ливень, гулко ли ударял ветер, словно кто большими кулаками колотил по юрте, и юрта от этого вздрагивала, стучали ли копыта испуганного кем-то табуна лошадей - не все ли равно? Ее ничто не отвлекало. Она смотрела перед собой - сквозь предметы, сквозь стенку юрты, сквозь ночь - куда-то далеко, далеко. Она была как бы в замкнутом кругу, в который никого не пускала, была наедине с ним, с Максимом, и слышала только его голос.
На столике беспокойно метался светлый язычок свечного огарка.
Иногда просыпалась подруга Тулга. Сонно потягиваясь и зевая - "Ой, какой сон не доглядела!"- спрашивала:
- Ты все еще не спишь, Алтан?
- Не сплю, Тулга.
- Все думаешь о нем и все пишешь ему?
- Все думаю и все пишу.
- Счастливая ты, - поворачивалась на другой бок, усмехалась. - Ну, пиши… как тот летописец из "Бориса Годунова": "Еще одно последнее сказанье - и летопись окончена моя…"
И тут же засыпала.
Письмо-дневник Алтан-Цэцэг
1
Здравствуй, далекий мой друг Максим!
Вот уже несколько дней я нахожусь на самом краю монгольской земли - в сельскохозяйственном объединении "Дружба", где мне придется жить и работать. Подъезжая к поселку, я пыталась разобраться в непонятном чувстве какого-то тревожного ожидания и грусти. Не сразу, но поняла: тревожное ожидание - это то естественное чувство, которое возникает, видимо, у всех, кто встречается с новым и незнакомым. Появляются сто вопросов: как тебя встретят, как сойдешься с людьми, как пойдет твоя работа? Ну а грусть - о прошедшем и привычном.
Поселок маленький: рубленый домик-конторка, десятка два юрт, какие-то стайки-котоны. Люди все заняты своей работой. До меня никому нет дела. В душе - разочарование, тоска смертная, одиночество. "Зачем приехала?" Подумалось: "Отцу бы написать". Но как напишешь? На прощанье отец сказал: "Слезливых писем не пиши. Не маленькая".
Под вечер из степи приехал председатель объединения. В контору прошел такой строгий - не подступись. Человек он не старый, почти молодой. Я уже знала, что два года назад он воевал в этих местах. Ото лба через бровь и всю щеку до нижней челюсти у него пролег красновато-фиолетовый шрам. Наверное, отметина войны.
Слова председатель не говорит, а рубит. Когда прочитал мое направление, рубанул:
- Ты - третья!
"Грубиян, - про себя отметила я. - И сердитый верблюд".
Верблюдом назвала не случайно. Если разозлишь верблюда, то своего обидчика он наказывает плевками.
Во всю стену председательского кабинета висит школьная карта Советского Союза, точно такая же, как в кабинете отца. В простенках - портреты Ленина и Сухэ-Батора. Тоже как в отцовском кабинете.
- За неделю до тебя приехали сын Ванчарая, ветеринар и учительница Тулга из Улан-Батора. Жить будешь с Тулгой, четвертая юрта от конторы.
Председатель нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. Потом хмуро спрашивал о совсем необязательных вещах и надолго замолкал, о чем-то раздумывая. Во время пауз я думала о Ванчарае-младшем. Какая злая ирония: придется работать рядом с человеком, которого в техникуме не могла терпеть.
Мои невеселые мысли прервал резкий, как удар кнута, председательский голос, от которого я вздрогнула:
- Война! Война идет! От моря до моря. Фашисты рвутся к Москве, к Ленинграду!..
И поднялся. Мне стало неловко, вроде я в чем-то была виновата.
- Работать надо! От зари до зари. И чем возможно - помогать! - и председатель показал на карту Союза.
"Хороший вы человек, Самбу", - вдруг подумала я и, наверное, улыбнулась, потому что он тут же хмуро спросил:
- Чего смешного?
- Работать будем! - весело ответила я, и на душе стало легко, даже радостно. Сразу же прыг-скок - к реке.
Река была тихая, задумчивая, с отблесками закатного солнца. К воде склонялись плакучие ивы.
Максим, помнишь:
Выходила, песню заводила,
Про степного, сизого орла…
На глаза, кажется, слезы набежали.
24 августа.
2
Из города привезли большую юрту. Ставили ее торжественно. Председатель Самбу и парторг Жамбал крепкими сыромятными ремнями связали все двенадцать решетчатых звеньев-ханов. Потом на ярко-красных жердях-унях подняли круг-тоно. Остов одели в кошму. Поверх обтянули тонким белым брезентом. У входа на шесте подняли государственный красно-синий флаг. Внесли в юрту и расставили тоже привезенные из города столики и скамейки. После этого председатель объявил:
- Школа готова!
Подозвал Тулгу, добавил:
- Принимай, хозяйка!
В тот же день рядом поставили еще три юрты шестиханные, юрты-общежития. В них будут жить дети чабанов и табунщиков, постоянно работающих в степи.
Тулга объехала все стоянки животноводов, переписала детей-школьников. Теперь ей остается ждать начала занятий.
На второй или третий денься поехала на молочную ферму знакомиться с доярками. Тулга напросилась со мной.
Ферма - несколько юрт и коровник - стоит в десятке километров от поселка, на высоком берегу Буир-Нура. Когда выехали на берег - дух захватило от простора. Озеро цветом похоже на небо - такое же голубое и где-то там вдали сливается с небом. Некрупные волны тихо и ласково плещут на золотые буир-нурские берега, напоминающие чем-то прилегших отдохнуть верблюдов. А может, и в самом деле это верблюды? Пришли из далекой пустыни усталые, попили воды дай прилегли. Пусть подремлют…
Мне стало немножко грустно. Захотелось плакать. Здесь на берегу Буир-Нура родилась моя мама. Вспомнила стихи Нацагдоржа о матери:
… Красавица степей монгольских
Меня ты пеленала, мать.
Руками белыми своими
Мне колыбель качала, мать.
Ты голосом своим чудесным
Мне тихо напевала, мать,
Словами мудрыми своими
Меня ты научила, мать…
"Мама, мама… Здесь же, в прихалхингольской степи, ты закончила свой путь, не дождавшись, когда к твоей дочери придет сказочный батор с Севера. Пришел он, мама! И ушел…"
Тулга принесла в ладонях буир-нурской воды и плеснула мне в лицо. "Не грусти, не тоскуй", - и рассмеялась. Славная девушка Тулга.
…Подходя к коровнику, я услышала песню. Молодой девичий голос звенел так задорно и с такой страстью, что я невольно остановилась в воротах и залюбовалась. Девчонка, бросив мимолетный взгляд в мою сторону, с еще большим азартом продолжала песню, в ее маленьких руках быстрее заходила огромная лопата. Певунья убирала навоз.
Но вот закончилась песня. Девушка рукавом смахнула капельки пота со лба и оперлась подбородком на черенок лопаты. В темных живых глазах - любопытство и вопрос: "А ты зачем сюда приехала? Не песни ли слушать?"
- Весело работаете, - от души похвалила я.
Девушка смутилась: малиновая краска залила ее круглое и смуглое лицо с припухшими губами. Она щурилась на ярком солнце, и от этого взгляд ее казался озорным.
- Цогзолма работает веселее!
Цогзолма… Какое прозрачное и теплое имя. В нем есть вкус ветра и степи. И еще - трепет огонька. Цог - огонек.
Я поглядела на маленькие, еще не успевшие загрубеть руки, на огромную лопату, на кучу подобранного навоза, невольно спросила:
- Трудно?
- Легко! - певуче ответила девушка и улыбнулась. Подумала чуть, подтвердила:
- Правда, легко. А вот поработаю столько же, сколько Цогзолма, еще легче будет… Она с первых дней на ферме, две весны уже встретила.
Девушка оказалась разговорчивой. Через минуту-другую я уже знала, что зовут ее Дэнсма, что рабочий стаж ее совсем невелик, она работает всего-навсего со среднего месяца весны, до этого была официанткой в городской чанной. "А вы не новый зоотехник? Цогзолма говорила". Дэнсма рассказала, что в чайной сильно не поглянулось, что теперь она хочет стать достойным человеком, как Цогзолма.
Я слушала простодушный рассказ девушки и приятно удивлялась. Удивлялась не тому, что Дэнсме "легко работать" и что хочет она стать достойным человеком. Это было понятно. А тому, что она, о чем бы ни говорила, непременно упоминала Цогзолму.
- Я что, вот Цогзолма…
Оказывается, Цогзолма посоветовала Дэнсме бросить чайную "раз душа к ней не лежит" и приезжать к ним в объединение работать дояркой. "Только тут все твои таланты и раскроются…" Цогзолме поверила: вместе росли, подружки были. "Но она с самого детства - умнее меня была".
Немножко наивная, простодушная и славная Дэнсма тараторила без умолку.
- Весною тут страшный шурган был… Наверно, читкуры играли в прятки. Коров наших они разогнали по степи, едва мы собрали их. Одного теленка все-таки утеряли - от коровы Сказочки. Цогзолма страшно переживала за него. Но все благополучно обошлось, дней через пять нашли. Он оказался в десяти километрах отсюда. Пургу и снег под копной снега переждал, хитрюга. Привезли бодрого и здорового. "Ясным месяцем" назвала его Цогзолма.
Из глубины коровника к нам подошла еще доярка. Я стала спрашивать ее о работе. Но, видно, настроение у девушки было пасмурное: отвечала она неохотно. Но когда разговор зашел о Цогзолме, словно солнышко заглянуло в коровник и упало на загорелое до черноты лицо моей молчаливой собеседницы.
- Цогзолма, Цогзолма… Да кто же она такая? Что за необыкновенный человек?
Девушки смутились.
- Цогзолма - это дари-эхэ, - сказала Дэнсма и засмеялась. - Богиня!
- А где же она? Я хочу видеть…
- Она на пастбище уехала, будет поздно вечером, - ответила молчаливая девушка.
Я попыталась представить Цогзолму, похожую на богиню.
…Невысокая ростом, стройная и красивая как молодая талинка. Легкая на ногу. Глаза с постоянной сме-шинкой-лукаьинкой. На чуть вздернутом носу - веселые крапинки-конопушки. Любит песни. И не всякие, а мечтательные, душевные. Голос у нее как у жаворонка, звенящий, переливчатый. Работает играючи. Когда идет по коровнику, лобастые коровы длинными шершавыми языками пытаются лизнуть ее руки. Цогзолма "разговаривает" со Сказочками и Звездочками и ласкает их… Ну, а телята вроде "Ясного месяца" при встрече с ней отчаянно и весело взбрыкивают.
А может, Цогзолма совсем не такая, какой я пытаюсь представить ее, может, совсем иная. Но все равно, какой бы ни была (только бы не дурнушкой), красивый она человек, у нее большая взволнованная душа. Это я увидела, как в зеркале, в подругах Цогзолмы.
Пока я беседовала с доярками, Тулга побывала в юртах и встретилась со школьниками. Возвращались мы с нею в поселок, когда ночь своими огромными крыльями стала укрывать степь и когда на небе начали зажигаться зеленые фонарики.
В дороге, между прочим, произошло одно важное событие, во всяком случае для меня. Я почувствовала вдруг, как под самым сердцем шевельнулось что-то и словно бы за сердце задело.
- Ой! - тихонько вскрикнула я, придержала коня и руками ухватилась за его гриву, ожидая повторения. На душе стало и жутко, и радостно.
И Тулга окликнула:
- Алтан, не отставай!
- Не отстану, - засмеялась я.
Тулга в недоумении обернулась, но ничего Не поняла.
Вечер был молчаливым. Лишь цокали копыта да позвякивали кольца в удилах коней. И сильно, как перед дождем, пахли травы.
27 августа.
3
Второго сентября снова была у доярок, теперь уже одна. У Тулги начался учебный год. Знакомясь с Цогзолмой, приятно удивилась: она оказалась действительно такой, какой я хотела ее видеть. Даже про лукавые смешинки угадала.
Перед дойкой все доярки собрались на ферме, их шестеро там работает. Начался разговор. Ну, а о чем говорят девчонки, собравшись вместе, - известно: о городских модах, о прическах, о косметике, о новых песнях. Тут я оказалась на высоте.
Потом Цогзолма попросила сказать, что я думаю о их работе, о ферме, что посоветую. Просьба меня застала врасплох. Пытаясь не показать своей растерянности, я заговорила о телятах-подсосниках, содержание которых в молочном гурте мешает поднять надои. Убрать этих подсосников - сразу надои поднимутся. А убрать- значит из телят создать отдельный гурт, и пусть за ними ухаживает специальный человек, телятница.
Мысль ясная, но высказала я ее бог знает как. Торопилась, говорила громко, без конца повторялась. Как на экзамене. И все потому, что меня страшно смущали и злили смешинки в глазах Цогзолмы. "Ну, что тут смешного?".
Доярки молчали, они, видимо, обдумывали мой совет, а мне, дуре, казалось, что они просто не понимают меня. И я начала сначала, громче прежнего, пока Цогзолма не остановила.
- Все ясно, - сказала она, поднимаясь.
- Что ясно?
- Как есть все. Пошли на дойку коров.