(Дичью он называл ворон, которые залетали в залы замка.)
Ради рождества лорд прибрал свой кабинет. Толстые тома по–прежнему хранили изображения одиннадцати тысяч трехсот двадцати четырех гербов. Фонарь медом мазал лысины трех аристократов. Камин весело грыз одно из последних кресел. Над столом висел большой конский хвост Грея, последнего жеребца лорда Чарльза Хэга, съеденного еще летом низменной чернью.
Во всем был нежный уют, и сердца стариков понемногу оттаивали. Три ломтика хлеба, подаренные лорду Чарльзу Хэгу какой–то сердобольной старушонкой, лежали на прекрасном старинном подносе. Они казались двум лордам и одному сэру тремя традиционными плюм–пудингами.
Началась задушевная беседа. Разумеется, она носила ретроспективный характер. Лорд Чарльз Хэг вспомнил былые скачки. Волнуясь, перечислял он имена всех покойных жеребцов и кобыл - победителей дерби, начиная с 1887 года.
Сэр Эдуард Карсейль вынул красный фуляровый платок: нежные виденья усопших бульдогов преследовали его. Где ты, широкогрудый Юм? Пятнистый Боб? Друзья золотых лет? Проклятые стрелки! И от всего осталось только кольцо с изображением песьей головы - приз XXXIV выставки собаководства.
Лорд Вильям Джерсен, у которого никогда не было ни родовитых кобыл, ни талантливых кобелей, все же в умиленье вытирал свои голубенькие глазки. Он умел понимать чужое горе.
Для того чтобы полюбить вещи, ему не нужно было ими обладать. Для того чтобы познать мир, ему не приходилось его осматривать. Богатая фантазия и редкая восприимчивость определили образ жизни почтенного лорда. Он не посещал скачек, не разводил псов. Он сделался вице–президентом "Английского географического общества" и одним из наиболее прославленных путешественников в дикие страны, не покидая для этого своего дома, даже точнее - своего кресла у камина, где бесстрашный турист в восточном халате и в вязаных туфлях изучал все пять частей света. Впрочем, иногда он путешествовал: приходилось ездить в Лондон на заседания "Английского географического общества". Переезд совершался в спальном купе и длился четыре часа. Но лорд, учитывая всякие возможности, брал с собой охотничий карабин, компас, провиант, питьевую воду на пять суток, карты обоих полушарий и библию.
В грустный рождественский вечер, видя слезы старых друзей, лорд Вильям Джерсен решил несколько развлечь их рас сказами о своих путешествиях.
Дорогие друзья, - сказал он, - в Индии, в Голубых горах, и видел людей–карликов. Они живут на деревьях. Суеверные туземцы боятся их. Конечно, не мы, не англичане.
Это хотя краткое, но весьма занимательное повествование развеселило всех. Колокол церквушки радостно зазвенел: наступало светлое рождество. Друзья степенно съели три ломтика хлеба, облив их в мыслях голубым огоньком рома. Эта, признаться, скудная трапеза вызвала в них сильнейшие приступы аппетита. Печаль готовилась снова перешагнуть порог кабинета. Но неутомимый лорд Вильям Джерсен, укрепленный успехом своего первого рассказа, дал ей решительный бой.
- Я многое видел, дорогие друзья. Я видел страшные вещи, По сравнению с ними горести, переживаемые нашей великой родиной, кажутся детскими. Судите сами: на берегу открытого мной озера Дайга в Центральной Африке живут доподлинные людоеды. На моих глазах один человек съел другого.
- Действительно, это ужасно, - сказал лорд Чарльз Хэг. - Но надеюсь, что эти преступники не были англичанами?
- О нет! Конечно, нет! Это были негры, то есть черные люди с черными душами.
После этого рассказа воцарилось редкое оживление. Друзья помолились о здоровье его величества короля и поздравили друг друга с праздником. Лорд Чарльз Хэг предложил друзьям рождественские подарки.
- Вам, дорогой лорд, я дам хрустальный графин с моим гербом, обернутый в салфетку, он может вполне заменить дорожную флягу и будет вам полезен при ваших путешествиях в дикие страны. Вам же, дорогой сэр, я решил сделать скромное подношение, я предложу вам живого и даже весьма родовитого бульдога, которого чудом не съела чернь. Пойдемте со мной. А вы, лорд, пока отдохните.
Лорд Чарльз Хэг и сэр Эдуард Карсейль вышли из кабинета. Густой туман поглотил их. Лорд тяжело дышал.
- Я ничего не вижу. Где же ваша собака? - спросил сэр.
- Собака дальше.
Они долго шли по темным пустым залам.
- Нам надо спуститься вниз по этой лестнице, - сказал наконец лорд.
Ступени были скользкие. Сверху капало. Где–то пропищала крыса. Они были в подвале.
- Мне страшно, лорд. Где же собака?
- Видите ли, собака устала. Она лежит здесь рядом. Если вы нагнетесь, сэр, вы увидите ее.
Но сэр Эдуард Карсейль не нагибался. Тогда раздался натуральный собачий вой. Это выл лорд Чарльз Хэг, который, скушав ломтик хлеба, почувствовал неслыханный аппетит.
Сэр, уверовав в близость родовитого бульдога, нагнулся…
Был слышен хруст суставов и скрип зубов…
Лорд Вильям Джерсен долго ждал друзей. Наконец он решился предпринять путешествие. Он взял желтый чадный фонарь и побрел разыскивать друзей. Один пустой зал походил на другой. Лорд заблудился. Он не нашел людей. Он не мог найти и жилого кабинета. От налетевшего ветра фонарь погас. Лорд кричал, но голос тонул в густом тумане. Тогда он лег на мокрые половицы и заплакал, как младенец.
Наконец окна чуть посветлели. Это был спасительный рассвет. Лорд Вильям Джерсен встал и, дрожа, снова принялся за розыски. Вскоре он нашел дверь кабинета. Приоткрыв ее, он замер от восторга. На столе стояли миска и тарелки с родовыми гербами. Отстранив тарелку, лорд Чарльз Хэг вытирал салфеткой губы. От миски шел крепкий запах хорошего домашнего бульона.
- Ах, вот и вы, дорогой лорд! Я беспокоился о вашем здоровье. Разделите со мной мою скромную трапезу.
Лицо лорда Чарльза Хэга выражало удовлетворение ужином, светлую радость, безмятежность, покой.
- Но где же наш общий друг сэр Эдуард Карсейль, - спросил великий путешественник, подсаживаясь к столу.
- Он уехал домой вместе с бульдогом.
Лорд Вильям Джерсен взял ложку. Бледный свет декабрьского утра сочился сквозь потные стекла. Случайно лорд заглянул в миску, тихо вскрикнул и упал.
Любезный хозяин даже не потрудился снять с руки сэра Эдуарда Карсейля знаменитого кольца, изображавшего песью голову.
Двадцать восьмое декабря считалось будничным днем. Лондон жил своей обычной жизнью. Королевский конвой разгуливал в седых париках. Безработные стреляли из пулеметов. Голодные клерки падали замертво на улицах.
Чудаки держали пари, когда умрет последний англичанин: пессимисты говорили - в январе, оптимисты - в мае.
Но англичане умирали прилично, и жизнь шла своим порядком. 28 декабря состоялся ряд заседаний различных научных и просветительных обществ, среди прочих - торжественное заседание "Английского географического общества" для заслушания доклада о быте туземцев, живущих в верховьях Нила.
Заседание открылось в 3 часа. Докладчик, мистер Гау, начал:
- Как известно…
Но в это время в комнату ворвался странный субъект с дикими глазами, небритый и неприличный. Председатель с трудом узнал в нем вице–президента общества лорда Вильяма Джерсена.
- Я должен прервать докладчика, - захрипел лорд Вильям Джерсен. - Крайне важное сообщение! Переворот в этнографии! Господа!..
Голос лорда оборвался. Ему дали стакан воды.
- Господа, внимание! Джентльмен съел джентльмена!
Услыхав это, председатель сначала нахмурился, потом улыбнулся и стал подозрительно лязгать зубами. Тогда самый молодой и самый тучный изо всех членов "Английского географического общества", вскормленный на добротном голландском молоке, встал и подбежал к окну. Общество помещалось во втором этаже, и осторожный человек спрыгнул вниз, не причинив себе никакого вреда.
- Надо выходить через двери, а не через окна, - сказал часовой и неодобрительно покачал седым париком.
- Как когда, как когда, - справедливо ответил ему Енс Боот, ибо находчивый турист, вскормленный на голландском молоке, был, разумеется, неутомимым Енсом.
Это просто плохая перекись
После удачно проведенной английской компании темные слухи о каком–то всемогущем голландце начали волновать уцелевшие страны Европы. На балах Парижа красавицы бредили "летучим голландцем". Серьезные политики за бриджем любили приговаривать:
- Вот какие штуки в Европе происходят… Англия того… Это вам не Ван–Гутен!..
В "Матэн" появилась статейка, полная увлекательных намеков:
"Нам сообщают, что к ряду печальных катастроф, уничтоживших три четверти Европы, причастен крупный авантюрист, некто Жан Ботта, голландец, внук известного генерала буров. Он отомстил Англии за обиды, нанесенные его деду.
По некоторым данным, Жан Ботта работал в тайном штабе германской армии и руководил нападением на наши банки в Берлине при применении известных санкций.
Жан Ботта женат на дочери американского миллиардера X.
Он был одним из руководителей "Английского стального треста".
Прокуратура принимает меры к выяснению местонахождения этого опасного типа".
Сообщение "Матэн", перепечатанное газетами всего мира, еще сильнее заинтриговало публику. Потомки генерала Ботта привлекли редактора "Матэн" к судебной ответственности за клевету. Американские журналисты, приехавшие специально в Голландию, должны были ограничиться сообщениями о живописности национальных костюмов и о похищении картины Рембрандта, ибо никаких признаков существования таинственного авантюриста им обнаружить не удалось.
Клерикальная "Идеа националь" уверяла, что голландец на самом деле русский и коммунист, выполняющий программу XVIII конгресса коминтерна. Напротив, коммунистический "Пепль" клялся, что Ботта не кто иной, как исчезнувший при таинственных обстоятельствах племянник премьера, господин Виктор Брандево, осуществляющий идею всемирной монархической диктатуры.
Красавицы не спорили о том, кто прав. Закрывая веером глаза, они ждали, что их пригласит на тур чоя летучий голландец. Красавицы были добрыми католичками и верили в чудо.
Вся Европа говорила о Жане Ботта. Но совсем о другом спорили супруги Бланкафар в высоком будуаре венецианского палаццо. Они говорили о туфлях.
- Дай мне шесть тысяч лир. Я должна купить серые замшевые туфли, - хныкала Люси.
- Кошечка, у меня нет денег. Я потерял все на фунтах. Франки и лиры падают. Может быть, завтра мы будем просить корку хлеба, - увещевал ее Жан.
- Мне нужны туфли.
- Но ведь ты неделю тому назад купила туфли.
- Это были атласные, бальные.
- У тебя сто пар туфель, кошечка.
- Ты лжешь, ты нагло лжешь! У меня всего одиннадцать пар: атласные белые, черные бальные, черные замшевые, желтые для улицы, черные для улицы, сафьяновые красные для маскарада, брюссельские с помпонами, еще одни желтые с пряжками, скромненькие и мышиные под цвет чулок. Вот и все. Остальное - полуботинки и ботинки. Теперь мне нужны серые замшевые. Шесть тысяч лир - это пустяки.
- Кошечка, у меня нет денег. Мы разорены.
- Ты прокутил. Ты потратил все на своих любовниц, - закричала окончательно рассерженная Люси. Ее рыжая челка гневно взметнулась. Желая предотвратить скандал, Жан скромно пролепетал:
- Кошечка, ты ведь знаешь, что я на это теперь не способен.
Кошечка знала это хорошо, но ревность сильнее логики, и она продолжала:
- Врешь! Дай шесть тысяч лир.
- У меня нет. Фунты больше ничего не стоят. Лира летит. Жить стало невозможно. Если завтра этот проклятый голландец возьмется за Италию, мы погибли…
- Какой голландец? Жан обрадовался неожиданному обороту разговора.
- Ты разве не знаешь, кошечка? Вся Европа говорит - его зовут, кажется, Жан Ботта.
Люси потерла розовыми пальчиками свой лоб, скрытый от мира рыжей челкой. У Люси был хороший лоб и хорошая память.
- Жан Ботта?.. Обожди… Да это, наверное, тот нахал, который пристал ко мне и потом прислал письмо…
Люси открыла шкаф и вынула большую шкатулку, доверху набитую различными сувенирами. Здесь были письма жениха и двадцати двух любовников, какие–то подтяжки, пачка фотографий, локон мандолиниста и даже ус прелестного гондольера.
Люси Бланкафар недаром прожила на грешной земле тридцать шесть лет.
Среди этого хлама она нашла открытку с анютиными глазками. Чернила в кабачке "Улыбка кафра" не отличались высоким качеством. Буквы многозначительного послания выцвели, но подпись была ясна: "Енс Боот".
- Что ж он тебе писал, кошечка?
С тех пор как Жан утратил способность иметь любовниц, Люси перестала скрывать от него свои любовные похождения. Поэтому она с готовностью ответила на вопрос мужа:
- Он писал поэтично. Он обещал мне все. Не так, как ты, - хорош! Жалеет какие–то шесть тысяч на замшевые туфли! Заставляет меня ходить босиком!
- Но что ж он писал тебе?
- Он писал, что по первому моему слову сделает меня королевой какой–то страны, кажется, Финикии.
- Финикия?.. Нет, это не подходит. Но, может быть, вместо этого он поднимет курс лиры. Тогда мы заживем, как короли… Попробуй, кошечка, может быть, тебе это удастся.
Самолюбие присуще всем женщинам. Естественно, что Люси, в возможностях которой муж усомнился, ответила согласием. Тем более что последний ее любовник, красавец гондольер, оставив Люси левый ус, скрылся с правым неизвестно куда.
На следующий день в различных итальянских газетах было напечатано следующее объявление:
Енс, приди! Сделай меня финикиянкой! Твоя Люси.
Прыгнув своевременно со второго этажа лондонского дома Енс Боот направился немедленно разыскивать лодку. Добравшись до Парижа и вспомнив о том, как председатель "Географического общества" лязгал зубами, он почувствовал сильный озноб и поэтому взял билет в Рим.
Пребыванием в этом древнейшем городе Енс Боот был вполне удовлетворен. Во–первых, ему удалось выполнить некоторые задания "Треста Д. Е.", в частности значительные колониальные операции, во–вторых, римляне пока что ели макароны, и прыгать из верхних этажей не приходилось.
В прекрасный вечер, когда над пьяцца Спанья летали ласточки и, снижаясь, окутывали площадь свежей мглой, когда лились беспричинные слезы бронзовых нимф, Енс Боот остро заинтересовался курсом лиры и купил газету. Но велики и страшны чары весны! Тщетно пытался он развернуть газетный лист, слишком черны были ресницы цветочницы, слишком сильно пахли фиалки мифологической лужайкой и божественным мхом, слишком много было любви на тесной пьяцца Спанья.
Присев на мраморную ступень, Енс Боот впал в мечтательное состояние. Над круглыми куполами, над чернью пиний, над Римом горела, умирая, рыжая челка дивной мадам Люси Бланкафар, урожденной Фламенго.
На неразвернутой газете лежал пучок фиалок. Енс Боот мечтал.
Потом он взял газету. Фиалки упали. Он не узнал курса лиры. Он бежал к вокзалу, дико вскрикивая и сбивая с ног прохожих, как бежал он несколько лет тому назад с полотером Чугом по снежной пустыне брать Европу.
Ласточки все еще летали. Нимфы плакали. Поезд в Венецию отходил в 9 часов 20 минут.
Па следующий вечер, часов в восемь, супруги Бланкафар мирно ели рис с компотом. Важный лакей, достойный палаццо бывшего маркиза Фермучини, поднес Люси визитную карточку.
ЕНС БООТ
Директор "Треста Д. Е."
Нью–Йорк Европа.
- Ну, что? видишь? - прошептала Люси и самодовольно тряхнула челкой.
- Я ухожу, - лопотал Жан. - Я ухожу. До завтра. Молю тебя, кошечка, постарайся. Спокойной ночи, Главное - курс лиры. Ты получишь сто пар туфель.
Но Люси уже не слушала его.
Через полчаса Енс Боот, с огрубевшим телом и с ожесточенной душой, вступил в те мифологические области, где боги становятся дикими быками, а быки принимают божественный облик. Он был в сердце Европы. Далеко над Римом летали ласточки, принося тьму и любовь.
Бронзовые нимфы плакали.
В будуаре мадам Люси Бланкафар было темно. Тусклый фонарь висел, отъединенный и мертвый, как полярное солнце. Он ничего но обозначал, но среди синей мглы горела божественная челка. Где–то в ванной капала вода.
(Люси не плакала. Но не иссякали слезы нимфы.)
Енс Боот, привыкший дышать тяжелым запахом чернил, печатной краски, химических лабораторий, крови, трупов, слышал теперь, как пахнет венецианская весна. Это началось с печального дыхания каналов, это кончилось вожделенной челкой, издававшей аромат болотных лилий и ирисов.
Так 19 марта 1933 года в 8 часов 45 минут пополудни Енс Боот сошел с ума. Взвалив на плечи непостижимую добычу, он носился по тесному будуару, опрокидывая флаконы из голубого венецианского стекла и крича:
- Я тебя нашел, финикиянка!
После сорока лет трудовой жизни, многое испытав и во многом разочаровавшись, Енс Боот познал наконец все блаженство разделенной любви.
Он ничего не говорил. Люси также молчала, только изредка испускала короткие, сладостные вздохи: Енс Боот не был Жаном Бланкафаром. Учесть количество поцелуев невозможно. Отъединенно горело полярное солнце, и педантичная нимфа в ванной вела счет секунд.
Среди ночи Енс Боот вдруг вспомнил, что он ждал мадам Люси Бланкафар, урожденную Фламенго, ровно девятнадцать лет. Это на мгновение огорчило его. Будучи простым человеком, он захотел, как и все смертные, услышать от нее слова раскаяния и любви.
- Люси, скажи: "Благодарю, я танцую".
И, задыхаясь под грузом неслыханного чувства, а также восьмидесяти семи килограммов, представлявших точный вес Енса Боота, Люси спешно повторила:
- Да, да! Благодарю, я танцую!
Что случилось потом? Катастрофа? Смерть Люси? Окончательная гибель Европы? Нет, случилось нечто более ужасное, и вместе с тем ничего не случилось: настало обыкновенное утро.
Белесый туман, просачиваясь сквозь жалюзи, задушил полярное солнце. За окнами кричали: "Апельсины мессинские, апельсины"; слез нимфы больше не было слышно. Енс Боот лежал на спине с закрытыми глазами. Он все еще был счастлив. Пришла мысль послать к черту трест, уехать с Люси и Финикию, есть финики и целоваться. Он улыбнулся. Тогда Люси решилась заговорить:
- Мон пти Жан! Я так тебя люблю. Я буду всегда танцевать с тобой. Только с тобой. Я так ждала тебя - в душе, я сама этого не знала. О тебе говорят необыкновенные вещи: будто ты вроде короля Европы. Я тебя хочу просить об одном: устрой повышение лиры. Ну хоть на неделю. Нам это очень нужно. Устрой мне маленький сюрприз, мон пти Жан! Устрой, я тебя поцелую.
Енс Боот по–прежнему лежал на спине с закрытыми глазами. Но он больше не улыбался. Люси продолжала:
- Ты не отвечаешь? Ты не хочешь? Это возмутительно! Мы разорены. Я не могу купить простеньких туфель. Это же безобразие! Почему ты молчишь? Конечно, я тебя люблю. Но я но могу себе позволить роскошь таких ночей без сюрпризов. Теперь не те времена. Ты же был доволен…
Тогда Енс в раздумье раскрыл глаза. То, что он увидел, было воистину страшным. Енс Боот, видевший мертвых влюбленных на балконе Нюрнберга, припудренное лицо Чуга и оскал зубов председателя "Английского географического общества", от ужаса снова закрыл глаза.