Уже недалеко от Турксиба Тансыку повстречался знакомый вестник Длинного Уха и, позабыв обязательное "аман", заговорил радостно:
- Тебя шибко ищут инженеры. Мне сказывал сам бригадир Гусев.
- У них ничего не получается без меня, - гордо молвил Тансык.
- А еще тебя ищут Ахмет и Шолпан, - продолжал вестник. - Сперва искали по Длинному Уху, потом Шолпан выехала на коне.
- Шолпан? Одна, без Ахмета! - удивился Тансык и не поверил. - Это - сказка.
- Сам видел ее. - Вестник назвал аул. - Такая красивая, но измученная, бледная, как луна перед восходом солнца.
- Что ей надо от меня? - не сдержал Тансык своей тревоги.
- Говорит: шибко нужен. А еще тебя ищет кассир получить деньги.
Тансык сделал нахмуренное, припоминающее лицо и сказал:
- Я ничего не должен кассиру.
- Он должен тебе.
- За что? Не помню.
- За сдельщину. Ты заработал в тот день больше четырех рублей, как русские. - Вестник предложил закурить и потом вместе с дымом выдохнул: - И еще тебя ищет милиция.
- Откуда знаешь? - спросил Тансык, закашлявшись от дыма и тревоги.
- Говорил один милиционер. Он привел на дорогу Улумбекова с парой коней, а теперь ищет тебя.
- Зачем?
- Он говорит: ты убежал с дороги, угнал коня, унес одежду. Тебе будет суд, как Улумбекову.
Тансык слушал, жадно сося трубку, сильно захлебываясь и окутываясь дымом. Голова кружилась, ноги, руки, спина ослабели, точно и сам весь обратился в шаткий дым Наконец кое-как овладел собой и неестественно, ненужно громко выкрикнул:
- Это - неправда. Это сделал другой Тансык.
- Милиционер называл тебя.
- Он ошибается. Ты где, в каком ауле говорил с ним? Сейчас поеду и докажу ему, что я - совсем другой Тансык. - И, поскорей отделавшись от неприятного вестника, долго погонял коня, как пьяный или сумасшедший. Но погонял не в тот страшный аул, а в противоположную сторону.
После этой встречи у Тансыка уже не выходил из головы суд. Все было так, как судили Улумбекова: большой костер, густой народ… Только в подсудимых стоял Тансык, а Улумбеков обвинял его.
Всякий аул и даже всякий путник вызывал у Тансыка страх. В аулах будут показывать на него пальцами: вот он, который готовил Улумбекову тюрьму, а сам тоже украл, убежал. Встречные будут щупать его спецовку и рассуждать притворно, издевательски: правильно сделал, зачем копать землю, уставать, болеть, если без этого можно заиметь такую хорошую одежду. Молодец!
Тансык заезжал в аулы только по крайней нужде - поесть да попить. Из новостей интересовался только одной - не встречалась ли молодая женщина Шолпан, разыскивающая своего брата.
Он исхудал, сделался молчалив, печален. Одежда загрязнилась, как у землекопа, и разорвалась, как у грузчика. Он обнищал кругом: не было ни еды, ни приюта, ни радости, ни охоты жить. Он все еще говорил, что ездит по важному недоступному посторонним делу. А люди хотели ясных, интересных новостей, без них он был скучен, не нужен им.
Как он раскаивался, что убежал с дороги. До работы на ней он был маленьким, сереньким человечком, вроде воробья среди бесчисленных птиц. Дорога сделала его большим, известным. А он, дурак, баран, порвал с ней. Сам оттолкнул почет, угощенье, сам убил себя. Не видел и обратного пути. Ему оставалось одно - рассказать, как глупо рвать одинокому бедному человеку с Турксиб-дорогой, как мучительно оказаться вестником без вестей. Но у него не хватало решимости, вместо правды он принялся распускать сказку о другом, плохом Тансыке. Эта сказка сильно помешала и ему и Шолпан - они еще долго искали друг друга.
Гонибек - молодой казахский акын, одновременно поэт, музыкант, певец - сидел с домброй в руках у маленького костерка, глядел на яркий месяц, украшавший сумрачное вечернее небо, и слагал новую песню-легенду:
Ты, месяц - след от золотых подков Чингисханова коня.
Ты - золотая тамга, положенная повелителем всего мира.
У ног Гонибека поплескивала небогатая водой степная речка. По песчаным берегам ее густо разлеглись на ночь усталые верблюды, коровы, козы, овцы. Их перегоняли с горных высот, где летовали они, в степь, на зимние пастбища. Кое-где догорали костры, разведенные пастухами.
Перебирая струны домбры, Гонибек продолжал складывать песню:
И вы звезды, - не творение бога, нет!
Вы - тоже следы подков,
На которых скакали кони Чингисовых воинов.
Само небо служило повелителю мира:
Если реки и озера преграждали грозный путь его,
Оно склонялось, и по его тверди, как по мостам,
Переходили тьмы завоевателя.
У Гонибека не было в живых ни родителей, ни братьев, ни сестер, не было ни жены, ни детей, ни скота, ни юрты, ни коня. Подобно волку, он всегда держался около чужих стад, его пища, одежда и тепло были в чужих юртах. И возили его чужие кони. За все это он расплачивался пеньем и музыкой. Великое спасибо родителям, наградившим его звучным голосом, ловкими пальцами и хорошей певучей домброй.
Утром, когда скотоводы рассядутся у костров есть и пить, Гонибек споет им свою ночную выдумку. Так явится в мир новая легенда, потом кто-нибудь оторвет ее от пуповины, и она пустится в вечное странствие. Скупой для хлебов, деревьев и трав, Казахстан является благодатной родиной для песен и легенд. Вестники Длинного Уха, пастухи-кочевники, почтовые брички, торговые караваны, решительно все проезжие и прохожие бережно переносят их, как драгоценности, по дорогам и бездорожью к каждой юрте, ко всякому уху. И легенды, песни, всякие выдумки многоцветными коврами украшают тусклую одинаковость жизни.
Но Гонибеку не удалось вплести свой узор в легенды о великом завоевателе: на звук его домбры подъехал вестник других великих дел, знаменитый перевозчик новостей Тансык.
- О чем поешь? - спросил он Гонибека.
- О месяце, о звездах, о Чингисхане.
- Э-э, старо, - пренебрежительно отозвался Тансык. - Дорога - вот дело, - и начал соблазнять Гонибека, чтобы немедля перебирался на строительство. Там нужен акын. Такому делу, как Турксиб, нельзя без акына. Кроме того, Гонибек может стать землекопом, плотником, инженером… Там столько всякой работы, что хватит и рукам, и спине, и голове, и домбре.
Таким же способом на этом привале Тансык завербовал еще несколько бедняков. Они отказались пасти чужой скот и ушли строить дорогу. А Тансык поехал дальше вербовать новых. По слухам, доходившим до него, он знал, что дорога все еще остро нуждается в местной рабочей силе. Сам он не решался вернуться на дорогу, но и рвать с ней окончательно не хотел.
Отдохнуть ли, ночевать ли Шолпан старалась у перекрестков дорог, где бывает больше встреч, чем на прямой. Ведь у прямых дорог только по два конца, у перекрестков же - три, четыре, пять.
С гор летел и насвистывал лихим наездником холодный курдай. Шолпан развела костер обогреться. Дым привлек Тансыка, тоже искавшего теплое местечко.
Сперва Шолпан и Тансык долго стояли, обнявшись, потом тихо, молча поплакали и порадовались сквозь слезы, наконец Шолпан сказала:
- Аман!
- Аман - отозвался Тансык. - Хабар бар?
- Бар, бар, я нашла брата. А теперь домой.
- Там будут судить меня? - встревожился Тансык. - Я…
- Знаю, все знаю. Домой, скорей домой! Вернись, пока не поймали, верни коня, одежду. Лучше жить босиком, в лохмотьях, чем с твоей славой. Ах, Тансык, Тансык!..
Немножко обогрелись, попили чайку и зарысили домой, больше всего беспокоясь о том, чтобы не остановил их ни сидячий, ни кочующий закон.
На третий день после встречи Шолпан с Тансыком приехали в Луговую и, пока пробирались к своей юрте, не переставая ахали от удивления. За то время, пока Тансык бегал, а сестра искала его, станция стала другой. Прибавилось множество палаток, землянок, юрт. Меж этих приземистых времянок поднялись долговечные бревенчатые и тесовые дома, бараки, склады. Паровозы и вагоны не только пробегали мимо, а работали уже постоянно.
Ни Ахмета, ни Исатая не оказалось дома, но было явно, что они близко: у Ахмета на видном месте лежал хлеб, не успевший зачерстветь, у Исатая в железной печурке еще светились искры.
Сбросив свой дорожный багаж в юрту, Шолпан побежала на телеграф, а Тансык с двумя конями поехал на транспортный двор: казенного вернуть, а своего отдать за спецовку. Казенного коня, сильно исхудавшего от скудного подножного корма, приняли с сердитым пожеланием Тансыку: "Тебя, дурака, надо бы подержать на этой траве". Спецовку отказались взять: добро не нашего хозяйства.
Тансык поехал обратно. В оба конца он пробирался побитой собачонкой, избегая многолюдья, особенно же встречи с милицейскими фуражками. Он был готов отдать не только спецовку, но и своего коня с верблюдом, лишь бы в эти последние минуты не напороться на закон. К его счастью, пронесло.
Около дома он встретил Исатая. Старик стоял у пешеходной дороги с железной миской в руке и поколачивал ее ложкой.
- Бабай, ты ли это? - позабыв сказать "аман", удивился Тансык.
- Я, я.
- А зачем здесь?
- Звоню обед.
- Не понимаю.
- Возьми марку и принеси мне обед. - Исатай протянул миску и небольшой жетон из светлой жести. Тансык понял, что порядки в столовой прежние - сперва обеды отпускают строителям, имеющим жетоны, где указана смена, потом всем прочим. Тансык мигом принес полную миску капустных щей, смешанных с гречневой кашей, и увел Исатая в юрту обедать.
Исатай ел, одновременно рассказывая, как получилось у него с жизнью. Сначала потерялся Тансык, потом уехала Шолпан, а потом - бригадир Гусев. Остался у Исатая Ахмет, который тоже часто уезжает. Тогда Исатай осторожно выходит из юрты и звенит в пустую миску. Какой-нибудь добрый человек берет ее и приносит полную. А жетоны дает Исатаю Ахмет.
Старик хотел рассказать еще кое-что, но Тансык ушел в контору. Шел уторопленно, озираясь со все возрастающим страхом перед всякими казенными фуражками.
Контора была уже не в палатке, а в новом тесовом бараке. Елкин имел для работы отдельную комнату. Пойдя к нему, Тансык сдернул малахай, низко поклонился и тихо проговорил:
- Аман!
Инженер поглядел на него глазами незнакомого человека и спросил:
- Что нужно, товарищ?
- Я пришел работать. Я - Тансык, помнишь, водил тебя на Чокпар?
- Ты все получил за работу?
- Все.
- Что еще нужно? - холодно повторил Елкин.
- Я взял казенного коня и одежду. Коня вернул.
- А как же иначе, - сказал Елкин резко, словно цыкнул слюной.
- Я привез и спецовку, вот она. - Тансык распахнул плащ, показывая одежду под ним. - Я могу снять и вернуть, могу отдать за нее коня и верблюда. Только возьми меня обратно на дорогу.
- Иди к моему помощнику, рабочих принимает он.
Этим помощником оказался инженер Леднев. Он глянул на Тансыка, узнал дорожную спецовку, нахмурился и закричал, даже не дослушав:
- Беглецов, лентяев, расхитителей государственного добра мы не принимаем!
- Я - Тансык. Показывал инженерам дорогу, копал землю. Мне дали за это хорошую одежду.
- А ты увез ее, истрепал. Зачем пришел, за новой? У меня для таких нет места.
- Я буду хорошо работать, - начал уверять Тансык. - Дурак был, оттого и убежал.
- Поживи без работы, умней станешь. - Леднев начал просматривать бумажки.
Тансык не уходил, он старался поймать взгляд Леднева и еще раз попросить.
- Тебе сказано: не проси, не жди - не будет. Отправляйся туда, куда бегал! - И Леднев притопнул ногой.
Тансык долго бродил по станции с одной навязчивой думой: что делать - уехать ли в степь и быть вестником без вестей или остаться на дороге рабочим без работы?
На ночь спать вернулся к Исатаю. Старик сидел в юрте и горевал, что не может наколоть дров, затопить печку.
- Исатай, пустишь меня ночевать? - робко спросил Тансык. После разговора с Елкиным и Ледневым он стал бояться всех.
- Живи, живи, - обрадовался старик. - Я думал: тебя в степи съели волки, сильно тосковал. Тут приходил человек из милиции и спрашивал, какой у тебя адрест. Я сказал: "А что такое адрест?" - "Аул, в котором живет человек". - "У Тансыка нет аула", - сказал я. Человек не поверил и стал сильно ругать меня. Он думает: у каждого казаха есть аул. Смешной, зря сердитый человек. Тогда я тоже рассердился и сказал: "Ладно, бери адрест - аул Тансыка - весь Казахстан, юрта Тансыка - небо и ветер, очаг Тансыка - солнце. Иди, Тансык дома, ждет тебя". Человек снова сильно ругался. Больше он не придет, больше нечего говорить, сказал все.
- А говорил, зачем ему мой адрес? - встревожился Тансык.
- Сказал, что надо отнять у тебя казенного коня и одежду.
- Я вернул коня.
- А одежду?
- Не берут: сильно износил ее. - Тансык вдруг припал к старику и пожаловался: - Мне не дают работы. Скажи, что делать?
- Сперва принеси дров, затопи печку: тепло шибко сильно рассердилось на меня и постоянно убегает куда-то. Мне всегда холодно.
Когда от железки пахнуло теплом, Исатай пересел поближе к ней, нашарил Тансыка и потянул к себе:
- Сиди грейся и слушай. Что сказали тебе инженеры?
- Боятся: убегу, унесу что-нибудь. А я не могу жить без дороги. Осталась одна правда и одна ложь, которую хотят слушать люди. Это - про дорогу. Что мне делать? Уехать в степь и врать про дорогу?
- Нет. Иди к Елкину и скажи…
- Он забыл меня, не хочет слушать.
- Скажи: как может молодой казах жить без дороги, если слепой старик Исатай не может без нее. Прогонит - приди снова, ходи каждый день! Запрет дверь - стой у нее, стучись! Будет толкать - жмись к нему! Знаешь, как делает верная собака…
Потеряв зрение, Исатай ничуть не потерял интереса к жизни, творившейся вокруг него, часто расспрашивал о ней Тансыка, Шолпан, Ахмета, бригадира Гусева. Открывал юрту или выходил из нее, чтобы слышать разговоры и шумы со стороны. Темная жизнь озвучилась для него гораздо богаче, чем некогда зримая, и это делало ее почти видимой.
В часы ночного затишья он припоминал, обдумывал голоса людей, машин, коней, верблюдов - весь долетавший до него шум. В первое время этот рьяный следователь и слепой соглядатай жизни колебался, как камыш в проточной воде, становился то другом, то врагом строящейся дороги. Потом начал сильней склоняться в одну сторону: Турксиб - хорошее дело. Будь у меня глаза, я стал бы помогать стройке.
Наступала зима. Свирепый курдай-ветер третий день гнал колючую поземку из песка и снега, хоронил ею и возведенное и едва начатое земляное полотно дороги, забивал выемки до того плотно, что их приходилось снова пробивать бурением и взрывчаткой, разгонял с открытых работ людей, громоздил сугробы, останавливал ими машины.
Елкина курдай-ветер застал в дороге, прохватил насквозь и уложил в постель с высокой температурой. Но обстоятельства были таковы, что и лежа инженер продолжал работать: читал сводки, докладные записки, заявления, подписывал бумаги, принимал людей.
Ему помогал бригадир Гусев, приехавший с линии на Луговую принимать новую партию дорожно-строительных машин.
Елкин жил в новеньком бревенчатом доме еще без капитальных печей, а с железными времянками. Он лежал на своем топчане, бригадир сидел на другом, для приезжающих издалека с ночевкой.
- Дорогу мы, конечно, построим, и в срок, может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения - не знаю, - говорил Елкин, то прикрывая одеялом, то открывая свое разгоряченное, покрасневшее лицо. - У меня целая папка строжайших приказов довести число рабочих-строителей из местного населения где до сорока, где до шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах, затем и построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Планируется за четыре-пять лет обучить шесть с половиной тысяч железнодорожников: рабочих, проводников, слесарей, кочегаров, машинистов, начальников станций. А они то ли не понимают надобности, то ли не хотят учиться. До сих пор мы не сделали из них даже сколько-нибудь сносных землекопов. Одни жалуются: тяжело, просят назначить их инженерами. Другие того хуже - убегают в казенной спецовке, угоняют лошадей. Говорю прямо: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в бурильщики, на кого указать: вот благодарный материал, шлифуйте - и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда.
Бригадир попросил разрешения закурить и завернул большущую цигарку из книжки нарядов. Тонкой курительной бумаги на стройке не было, а книжек из такой бумаги завезли на два Турксиба.
Накурившись всласть, бригадир старательно откашлялся - приготовился к серьезному разговору - и начал:
- Я знаю здешний народ, и жил и воевал вместе ним. Крепкий, сообразительный, можно с ним дела творить. Но, как бы это получше сказануть, наследство у него плохое. Народ живет старым-старыми повадками, от времен Мамая. Знает только лошадку да кнутик, одним словом, народ-пастух. Другой работы не пробовал. Лопата, лом против кнутика кажутся горой. Да, с ними придется поработать засуча рукава. Что удивительно: верхом снесет и голод и холод, а погреться с лопатой трудно. Не привык.
Бригадир встал, сдернул полушубок из черной овчины и бросил подальше от себя:
- Мажется, дьявол.
Новый полушубок, черной-пречерной, впрямь "дьявольской" масти, сильно выкрасил шею и руки Гусева. А потом уже сам Гусев расписал себе все лицо, как перед спектаклем. Тронет пальцем нос - темное пятно, почешет висок, ухо - грязный развод.
От полушубка Гусев перенял кислый запах овчины, все принюхивался сам к себе и ворчал:
- Скоро ли из него выветрит кислятину? Чих от нее. И что же думаете делать с казахами?
- Стрелочников, смазчиков, кочегаров… уже готовят профшколы и курсы. Но не делать же это самое для землекопов. Их тысячи. И дело такое простое. А порой трудно понять, чему надо учить, что толкает их на убег. Вот один работал с первого дня - и вдруг убежал, унес спецовку, угнал коня. Бегал с полгода - вдруг на днях вернулся, просит снова взять на работу. Ну, поймите, почему убежал, зачем вернулся? За новым комплектом одежды? Возможно. Работать по-настоящему? И это возможно. Тут и гадай - принимать не принимать, - сетовал Елкин.
- Приняли? - спросил Гусев.
- Отказали. Если уедет в степь, значит, летчик, толку не жди. Такого не жалко. А будет добиваться работы - приму. Парень с качествами, был у нас проводником, переводчиком, умеет агитировать. И черт его дернул удрать.
- На одежонку польстился.
- Скорее испугался тяжелой работы. Я его в землекопы назначил, прочил в бурильщики и дальше по вашей части. Ловкого молодого парня жалко пихать в сторожа или дровоколы. Да ты знаешь его, - Тансык.
- Вернулся… - Ко всему относящийся спокойно, тут бригадир всполошился. - Этого мне надо повидать обязательно. Мы с ним в некотором смысле братья. Зайду сегодня же.
- Затопи-ка печурку, - попросил Елкин.