Вставать было рано, но Гонибек оделся и тоже вышел. На улице он встретил Шуру, которая пробиралась через глубокие сугробы, наметенные ночью, взял ее за руку и повел за собой, протаптывая для нее дорогу.
- Ну что, желтенький, не спится? - весело спросила она. - Ушла я, и сон твой ушел.
Гонибек утвердительно мотнул головой.
- Пойдем в склад! - пригласила она. - Там отпускают продукты. Надо последить. - Она весело поблескивала глазами из-под нависшего малахая и повторяла: - Молодец, желтенький! Спасибо, хорошенький! Я ведь за день сильно устаю.
- Меньше ходи, - посоветовал он.
- Нельзя. И там надо, и там. Я ведь, когда бегаю, не чувствую усталости, а приду домой - подушка так и тянет.
За завтраком Гонибек повидал Шуру в столовой, в обеденный перерыв помахал ей рукой, когда она перебегала из барака в барак, вечером учился у нее грамоте, перед сном наполнил чайник Грохотовых водой и проверил - плотно ли закрыт вход в палатку.
Он переживал идолопоклоннические чувства к Шуре, когда можно, неотрывно глядел на нее, как подсолнух на солнце, делал множество больших и малых услуг, примечал все колебания ее духа и перемены во внешности. Немного было таких поклонников и подвижников, которые служили бы своим богам с таким же бескорыстием, с каким Гонибек служил Шуре. Он не ждал никаких наград от своего идола ни в этой, ни в какой иной жизни.
Она бежала к своим безграмотным. Растоптанные пухлые валенки ворошили крупитчатый, недавно наметенный снег. Мороз покусывал щеки, нос и уши. Она прикрывала лицо перчаткой и в то же время сдвигала малахай на затылок: голове было жарко. На полпути ее остановил Леднев:
- Вы все еще в той общей палатке?
- Да, там, правда, тесно, но… В тесноте, да не в обиде. Она сняла малахай. Голова ее задымилась паром.
- У нас очень плохо с жильем, ничего отдельного, вроде юрточки, предложить вам и вашему мужу я не могу. Попробуйте отгородиться где-нибудь, например, в столовой. Здесь все мы вертимся, как сорока на колу… - Он скривил губы в нечто отдаленно напоминающее улыбку.
Многие из семейных жили в общих палатках по углам, отгороженным только полотняными занавесками. Шура не хотела себе каких-либо привилегий и сказала Ледневу:
- Мне там неплохо. Я не избалована, когда училась - привыкла к общежитиям.
- Не понимаю, как можно привыкнуть! Дышат толпы чужих, гнилозубых, пьяных подчас людей, вы подхватываете это дыхание и говорите: неплохо. Впрочем, вам сколько лет?
- Двадцать два.
- И вы только-только выпорхнули в жизнь, и все вам кажется прекрасным?
- Приблизительно так.
- Посмотрите туда, какая великолепная, строгая, неумолимая стыль. - Леднев показал рукой на северо-восток от строительного городка, где степь лежала глубокой впадиной между двумя лапами горного кряжа. Из впадины поднимался синеватый непроглядный холодный морок. Вечерняя заря была вычерчена над ним двумя зеленоватыми остроконечными полосами. Между ними стояла большая мутная, с желтыми подтеками луна. Края ее были неровны, будто наскоро обрублены грубым топором, и вся она напоминала ледяной круг, какой выбрасывают, делая прорубь. - Удивительная стройность! Линии, краски - все говорит о стуже. Ни единого теплого пятна. Скоро мне придется работать там.
Волосы Грохотовой покрылись россыпью инея, мороз защемил верхние полукружия ушей, она надела малахай и, кивнув Ледневу, пошла. Шагов через пять обернулась, ей захотелось со стороны взглянуть на человека, слывшего неподступным гордецом, и по каким-либо движениям лица и фигуры понять, зачем он останавливал ее, с чего вдруг заговорил с ней. Показаться чутким, заботливым или, наоборот, подсказать: не надейтесь на меня.
Леднев, высоко поднимая длинные сухие ноги, увязающие в снегу, спускался в лощину. Холодный туман до половины скрывал его туловище. Поверх тумана торчали только широкие крутые плечи и упрямо вздернутая голова с сухим, застегнутым на все пуговицы лицом. "Кто его поймет, - чудак", - подумала Шура и побежала в читальню.
Она выступала на вечере самодеятельности в живых картинах. Ее заставили переодеться в спортивный костюмчик, открытый и обрезанный со всех концов настолько, что был вряд ли больше того листочка, которым библейская Ева прикрыла свою наготу, уходя из рая. С такими же полуодетыми подругами она маршировала под гармошку, размахивала руками, выгибала спину, откидывалась назад, поднималась на плечи подругам, сама поднимала их на своих плечах, наклонялась то на один бок, то на другой. Получалось красиво. Тело обнаружило множество новых форм, движений, колебаний, цветовых оттенков, что не входило в минимум, потребный для обыденной жизни.
Зрители уханьем и топотаньем ног выражали свое удовольствие, то и дело вызывали:
- Грохотову! Шуру!
Она выходила, честно стараясь оправдать общий восторг, выискивала новые положения и грации. Сам Грохотов сидел в первых рядах и внимательно следил за женой: она впервые появилась перед ним со всем богатством движений, черт и красок. Ему почти не верилось, что перед ним она, которая спит с ним на одном топчане и, возможно, будет иметь от него ребенка.
Заставил его насторожиться разговор за спиной.
- Вот это бабка так бабка! - говорил сиплый пропитой голос. - Я бы за одну ночь отдал ей годовой заработок со всеми сверхурочными.
- Годовой, дешево хочешь! Такую в нашем положенье за всю жизнь не подцепишь. Под насыпью не валяются, - откликался заливистый с хохотком в глубине горла.
- Бывает - даром уходят. Может, и эта… ты не пробовал подводить турусы?
Как знать, как. Глазенки у нее стромкие. Кольки, то экскаваторного машиниста, жена. Дураку чумазому счастье.
- Уйдет к инженерчику, уйдет! Разглядят добродетели и отобьют. Поди уж сичас записочки строчат. Почту выдумают и перешлют.
У Грохотова онемела шея. Он с усилием обернулся. Говорили два шофера через скамью от него. Он встал, несколько одновременных желаний расперло грудь. Разбить шоферам морды. Крикнуть жене: "Послушай, что говорят, послушай!" Изувечить ее - не будь красивой. Он громко вздохнул и перешел в темный угол.
Но и там в разбуженные, ставшие остро-чуткими уши заполз шепот:
- Не устоит ни за что! Здесь любой, самой упорной женщине не устоять. Если уж кто не хочет делить свою жену с другими, пусть лучше не привозит. Шутка ли, какой нажим: деньги, уговоры, подарки - все, что ни захочешь, - говорил незнакомый Грохотову рабочий.
Грохотов последовал глазами за взглядом говорившего. Сотни блестящих глаз - и все глядят на сцену.
"На нее, на мою Шурку, оценивают, сдирают с тела последний лопух".
Инженер Леднев глядит туда же, на сухих, трудно сгибающихся губах кривая усмешка. "Черт разберет, что значит она". Грохотов оглядывает лица, явственно чувствует волну вожделения, идущую из зала на сцену, чувствует, как она оттирает его, поднимается весь потный и уходит с злобной мыслью: "Дура… Разнаготилась и довольна".
В дверях он замечает Гонибека. Тот стоит с опущенной головой и нервно перебирает пуговицы своей зеленой курточки-спецовки.
Шура, запыхавшаяся и вся до ногтей залитая румянцем, последний раз вышла с гитарой, исполнила коротенький вальсик и убежала за шпалерную кулису. Объявили танцы, почту. Шуру приглашали танцевать, начали посылать ей записки, но она ушла, не сделав ни одного круга и записки сунув в карман нечитаными. Она израсходовала всю бодрость тела и духа и не могла уже ответить ничем на любой даже самый неистовый восторг.
С первых же дней, именно в тот вечер, когда Гонибек снова овладел уменьем играть и петь, Шура подметила, что ее появление радует не только мужа. В последнее время она постоянно убеждалась в этом. При встречах ей все улыбались, в палатке всячески оберегали ее покой: приносили чай, не шумели, не пьянствовали с прежней откровенностью, аккуратней топили железку.
Роль излучающей свет, объединяющей и привлекающей к себе самых разных людей льстила Шуре, и она охотно перешагнула из круга узкосемейных радостей на простор сорадования со многими: рассыпала улыбки, ласковые слова, играла почти по всякой просьбе на гитаре. А подумать, чем привлекает она людей, за какими плодами тянутся они, ей не пришло в голову.
После живых картин Шура шла домой усталая и еле удерживала последние крупинки убегавшей от нее радости. Повстречался Гонибек.
- Что, мой желтенький? - прошептала она. - Дай-ка мне руку!
- Ничего, Шура, хорошо, - глухо проворчал казах. - Только не ходи больше туда.
- Почему это? Все не пойдут, кто же будет проводить культработу?
- Ходить можно… Только не надевай того, короткого, платья.
Не догадываясь о всем значении его просьбы, она все же поняла, что случилось что-то значительное, и опустила голову.
Подошел муж, отпихнул Гонибека, схватил жену за рукав шубейки и злобно зашумел:
- Тебя не интересует, что говорили там, когда ты кривлялась и бегала нагишом? Пойдем! - Он потащил ее в ту самую впадину, куда однажды спускался Леднев. Он прыгал по сугробам, рывками дергая Шуру. Она волочилась за ним развинченная и растрепанная на ослабевших, подгибающихся ногах. Рядом с ними прыгала черная тень, напоминающая волка и полузадушенную овечку.
Сзади поодаль шел Гонибек.
- Что случилось? Ты чего развоевался - перепил, свихнулся? - недоуменно бормотала Шура.
- Выставляешься на весь Турксиб нагишом и еще спрашиваешь, "что случилось"!
- Не нагишом, - запротестовала она.
- Но и не одетая, - упрекал муж.
- Не одна я.
- Но и не все. Шолпан не было среди вас, таких.
- У нее отсталые восточные взгляды.
- Зато у тебя слишком уж передовые, изгибалась больше всех, не нашлось дурей тебя. А Шолпан - умница. Она и улыбнется, и поклонится, и пошутит, но нагишом вроде тебя не пойдет, Ты же теперь вся обхватанная, облапанная, грязная.
- Неправда, неправда! - закричала Шура. - Никто, ни один и пальчиком не коснулся.
- А глядели на тебя как?! Это не лучше пальчиков.
Гонибек решил, что Грохотовым уходить дальше незачем, даже опасно, и во след им послал долгий пронзительный свист, как делают пастухи, чтобы задержать стадо, разбредшееся слишком широко. Грохотовы приостановились, затем повернули обратно. Когда сошлись с Гонибеком, Николай спросил его:
- Чего тебе надо?
- Ничего.
- Зачем тогда прилип к нам?
- Боюсь, Коля, будет худо.
- Кому, какое?
- Шуре, тебе, мне. Пойдем домой!
Так, домом, строители называли не только дома, но и все другие свои пристанища: палатки, юрты, землянки, даже костры. Вместо: "Ставь палатку, разводи костер, огонь!" - нередко говорили: "Делай дом!"
Шли молча. Все обычное, привычное куда-то убежало из сердца и памяти, не давалось на язык, а то, чем билось сердце, что рвалось с языка, можно было говорить только один на один.
В палатке Шуру встретили совсем не так, как прежде. Если раньше были равнодушные к тому, что пришла, и продолжали заниматься своими делами, то на этот раз, пока она пробиралась в свой угол, все глядели на нее, будто еще продолжались "живые картины". Кое-кто поприветствовал ее по-новому: "Добрый вечер, Шурочка!" Кое-кто поздравил: "С успехом, Шурочка. А мы и не знали, что у тебя такие таланты". Кое-кто спросил: "А повторенье скоро будет?" Кое-кто похвалил: "Молодец баба!" - и сладострастно почмокал.
Шура почувствовала себя на той грани, где начинаются двусмысленные намеки, бесцеремонное лапанье за руки, плечи, бедра. Ее охватили нестерпимый стыд перед каждым взглядом и нестерпимый страх перед всякой рукой. Она пожаловалась на головную боль и легла в постель. Николай ушел в соседнюю палатку играть в карты, Гонибек держался около них вроде сторожа, то прислушивался, что делает за своей занавеской Шура - храпит во сне или плачет, - то бежал проведывать Николая - проигрывает, выигрывает, пьет, скандалит?
Спрятавшись с головой под одеяло, Шура припоминала слово за словом, шаг за шагом ту стежку-дорожку, которая привела ее на страшную грань общедоступности. Затеяла "живые картины" руководительница художественной самодеятельности (худрук). В прошлом танцовщица маленьких провинциальных театров, она так оттопала свои ноги, что еле ходила, но бросить сцену никак не хотела и выдумывала всяческие номера, где могла показаться хотя бы неподвижной статуей.
Сперва группа желающих представлять "живые картины" набралась большая. Потом начала таять. Причиной тому явилась опять же бывшая танцовщица со своим взглядом на костюмы: что ни короче, то лучше. Первой взбунтовалась против этого Оленька Глушанская, назвала костюмчик неприличным, стыдным и отказалась выступать. Оленьку окрестили долгополой деревенщиной и не стали уговаривать. За ней взбунтовалась Шолпан, она соглашалась выступать, но одетой нормально длинно.
- Это не интересно, не театрально, не картинно, - критиковала ее худрук. - Мы укоротим чуть-чуть.
- И получится раздетая. Это я делаю только дома, только одна, - упрямилась Шолпан. И, как ни склоняли ее на "чуть-чуть", она не согласилась. Ее отставили от сцены. Она не огорчилась: - Я буду сидеть немножко пониже, зато одетая, - и похлопала рукой по скамейке для зрителей. - Вот здесь.
Шолпан приписали устарелые азиатские взгляды.
А Шура не устояла перед "чуть-чуть" и теперь, вслушиваясь, что говорят про "живые картины" в палатке, горько убеждалась, как много значит это порой: чуть-чуть - и одетый человек становится раздетым, неподступный - общедоступным, красивый - противным…
Снова вспомнилась Шолпан. Удивительно добрая, благожелательная женщина, то лучится вся, как солнце, то сияет задумчиво, как луна, то мерцает звездой. И зовут ее: девушка-солнце, девушка-луна, девушка-звезда, девушка-небосвод. Но она умеет блюсти то "чуть-чуть", которое надежно хранит ее от низких приставаний, злословия, недоразумений с мужем.
Грохотов с "живых картин" запил. Ежевечерне он приходил хмельной, подзывал жену и заводил ставший заученным разговор:
- Слышал я, сам слышал: "Ни одной не устоять, все по рукам идут". А что получается? Трудно поверить, что ты устояла, что ни один ничего не добился от тебя, когда тебя нагишом видели и зарились. Вон Шолпан и веселая и добрая, а пуговички лишней не расстегнет. Про нее никто ничего не подумает, не пискнет. А про тебя на всю столовую.
Стыд за свою глупую радость, пережитую в то время, когда десятки людей грязнили ее своими похотливыми глазами, и страх снова оказаться под обстрелом этих глаз несколько дней держали Шуру дома.
Наконец, решившись принять всякие слова и взгляды, она пошла к неграмотным. Побледневшая, исхудалая, без улыбок и ласковости она вызвала недоумение и тревогу у тех, чья дружественность была бескорыстна. После урока они проводили ее до дому и осторожно спросили:
- Вам нездоровится? Вы бы поправились как следует, мы подождем.
- Я поправилась, - ответила она и ушла, боясь затягивать разговор.
Повстречалась с Гусевым. Тот остановил ее, оглядел и сказал:
- Вот ты хорошо, бабка, сразу все переломила.
Она поняла и зарделась стыдом, и в стыде получила облегчение.
- А скажи… - Она поперхнулась. - Что говорят?
- Что тебе до этого?! Ты будь чиста перед собой!
Все строительство было разделено на крупные, приблизительно стокилометровые, участки, а эти поделены на дистанции, разъезды, пикеты. Леднев получил дистанцию с большими скальными работами. Подбирая штат строителей, он пригласил Грохотова и пообещал дать ему отдельное жилье.
- С чего? - удивился Грохотов подозрительно.
- Не надо - не бери, навязывать не стану.
- Как еще надо-то! - всполошился Грохотов. - И жена не того, не совсем здорова, и ожидаем прибавки семейства.
- Вот и бери, пока можно. А что с женой? - спросил Леднев.
- Да все с того проклятого вечера, - нехотя ответил Грохотов и поторопился уйти.
Да, с того вечера семейная жизнь Грохотова пошла неладно.
Перебрались на Джунгарский разъезд, получили отдельную юрту, простор, покой, тепло, близость, крепко огражденную от чужих глаз, а прошлое не отстало, тоже переехало. Грохотов продолжал пьянствовать, подозревать жену в неверности, мучить.
- Почему это Леднев зазвал нас к себе, дал юрту? Другим нету, а нам пожалуста, отдельная.
Шура была готова хоть в преисподнюю, но муж не хотел уезжать. Он упрямо твердил:
- Я подожду, когда ты родишь, и посмотрю, на кого он похож. Я не хочу растить чужое семя.
Шура родила недоноска. Только что получив утраченный во время родов дар речи, она позвала мужа и сказала:
- Посмотри!
Муж был трезв, взглянул на ребенка без всякого намерения что-то увидеть, разгадать, в чем-то убедиться и обнял обескровленную, тревожно ожидавшую жену.
- Молчи, знаю… - сказал он.
- Что ты знаешь?
- Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.
- Теперь ты бросишь пить?
Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.
Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.
Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу заложили камнями с выемки - оградили от свирепых ветров Курдая.
Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:
- Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?
У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:
- С чего вы взяли это?
- Мое предположение, моя догадка.
- Что вам до меня?
- Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.
- Куда? Вы, может, и об этом подумали? - спросила Шура.
- Да, подумал. Уехать, как можно дальше.
- От чего дальше?
- От здешних мест, от водки, от тех людей… - Леднев замялся.
- От каких?
- Которые видели вас в "живых картинах".
- Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.
- Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.
- О… Если бы нашлось спокойное местечко! - больше простонала, чем проговорила Шура. - Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…
- Можно не бросая.
- Куда, где нужны мы, что делать?
- На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.
Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!