Вот из таких точных деталей складывается полотно, изображающее людское половодье, понесшее множество переселенцев в далекую, манившую миражами воли и удачи Сибирь. О путях и горьких человеческих судьбах и рассказывает эта книга.
Особое внимание привлекает образ Миши, младшего из обширной семьи Барановых, в нем мы узнаем юношу Алешу Кожевникова. Интересны Мишины друзья-сверстники, "хозяин улицы" Васильваныч и Сашка Летягин.
История семьи Летягиных включает в себя отлично написанную сцену проводов крестьянина на непонятную, чуждую ему японскую войну:
"- Ш-ш… не надо. - Отец посадил парня рядом с собой, на лавку, где уже сидела мать с дочурками, прижал его головенку к своей груди. - Не надо плакать. Ты ведь большой…
В улице снова крикнули:
- Эй, Летяга!
Кузнец обнял жену и ребятишек, сразу всех одной охапкой, перецеловал и сказал:
- Прощайте! Простите меня, что оставляю нищими!"
В главе с выразительным названием "Вся Русь в недуге" появляется книгоноша Афоня, который начинает со "смутительных речей" (не бегать, мол, в Сибирь надо, а - гнать царя и подцарков!..), а потом, видно, помогает побегу "политических" - каторжан.
Очень многое в романах "Иван - Пройди свет" и "Ветер жизни" навеяно впечатлениями детства и юности автора. "Ветер жизни", - пишет он, - можно назвать "путешествием в прошлое, в молодость моего поколения, путешествием с дорогими друзьями и спутниками моей жизни по дорогим местам…"
В сочинениях Алексея Кожевникова читатель всегда найдет добрые черты облика самого писателя: любовную заинтересованность в изображаемой действительности, чистоту взгляда на людей и на их взаимоотношения друг с другом, с природой, с обществом и еще одно - восхищение художника богатством, красотою и мудростью родного языка, народной речи.
Хочу в заключение привести прекрасные слова Алексея Венедиктовича Кожевникова:
"…Если от моих книг кому-то станет чуть-чуть теплей, светлей, радостней, легче, - я буду счастлив. Я сделал свое жизненное дело".
Ю. Лукин
Здравствуй, путь!
1. Длинное ухо
Тансык, младший сын степного скотовода-кочевника Мухтара, ездить верхом начал с первых дней своей жизни, совсем маленького во время перекочевок мать возила его на руках или в корзинке, прикрученной к седлу. Потом, встав на свои ноги, он ради забавы катался верхом на козлах и баранах, с пяти лет ему разрешили самостоятельно ездить на коне, а восьми он получил коня в свое полное распоряжение.
Этот день стал для Тансыка самым счастливым в его детстве. Перед тем долго-долго тянулась зима. Старшие не запрещали Тансыку играть на воле, но там либо кусались нестерпимо больно злые морозы, либо дули непроглядные снежные бураны, и парнишка почти все время безвылазно проводил в полутемной избенке-мазанке с одним маленьким окном, перетаскивая из угла в угол обломки саксаула и воображая в утешение себе, что перегоняет неисчислимый скот. За зиму он измучил всех старших постоянными спросами и хныканьем: "Когда же мы начнем кочева-ать?!"
Наконец морозы отстояли свое время, их сменило тепло, снег сошел, степь на припеках зазеленела молодой травой и Мухтар сказал старшему сыну, двадцатилетнему Утурбаю:
- Пойди собери стада! Будем кочевать. - Потом кивнул Тансыку: - А ты беги помогать брату!
В молодости Мухтар получил от отца большое хозяйство, но всю жизнь беднел, и к шестидесяти годам у него осталось только пять взрослых лошадей, два жеребенка, три верблюда, четыре коровы с телятами, один бык, полсотни овец и еще меньше коз. При кочевой жизни, когда нет ни поля, ни огорода, ни сада, это не богатство, а настоящая бедность.
Но Мухтар продолжал держаться богачом - никогда не помогал семье в работе, только доглядывал за всеми и сердито покрикивал, вместо "мой табун, мое стадо" говорил "мои табуны, мои стада". И в этот раз он важно похаживал туда-сюда около мазанки, перебирая руками свою реденькую узенькую бороденку, похожую на волосяную, обмызганную метелку коровьего хвоста, и придирчиво зыркая глазами.
Утурбай и Тансык, оба верхом на конях, шумно, криками и щелканьем кнутов, сгоняли разбредшийся скот к дому.
Мать собирала котлы, ведра, вкладывала одну в другую пестрые пиалы, свертывала трубками кошмы и шептала слова, которые по старым поверьям приносили удачу во всяком деле. Лицо ее, будто вылепленное из темно-серой глины, слегка подрагивало улыбкой бедного человека, боявшегося радоваться открыто, смело.
Пятнадцатилетняя золотистоликая сестренка Тансыка с красивым именем Шолпан - утренняя звезда, - еще не научившаяся держать себя молчаливо, строго, выносила с песнями и шутками скарб из мазанки. Тоненькая, хилая с виду, она была достаточно сильна, чтобы тащить зараз по две тяжелые кошмы.
Первыми резво подбежали к Мухтару пасшиеся кони. Он ласково похлопал их, кого по спине, кого по шее. Затем подошли гордые верблюды, ленивые коровы, своенравные, не любившие подчиняться кому-либо козы и последними бестолковые овцы. У этих была повадка пастись всегда позади коз, сами они не умели находить пастбища, сбивались в кучу, топтались на одном месте и без вожаков-козлов, верно, погибли бы от голода.
Когда подъехали сыновья, Мухтар спросил строго:
- Всех собрали? Хорошо осмотрели лощинки, камни?
- Все ладно, - ответил Утурбай.
- Пересчитай еще раз! - приказал отец. - Козлята могли отбиться.
Утурбай пересчитал скот, но Мухтар не успокоился и послал его посмотреть окрест. Сын ехал, не глядя на степь, и сердито думал об отце: упрямый козел. Сколь ни считай свою бедность, от этого она не станет богатством, надо, как русские, заводить соху и пахать землю. Там, где растет трава, будет расти и пшеница.
Добро, необходимое для кочевой жизни, связали в аккуратные тюки, затем прикрутили к спинам верблюдов. На него, меж верблюжьих горбов, взгромоздились мать и сестренка.
- Прощай! - Шолпан помахала Тансыку быстрой, тонкой рукой. - Ты останешься в доме. Тебя съедят крысы.
Но Тансык придумал выход:
- Я поеду на баране.
- Тогда волки съедят тебя вместе с бараном, - продолжала пугать сестра.
"Верно, могут съесть", - струсил Тансык и обиженно надулся.
Отец ткнул пальцем в его надутую щеку и сказал:
- Ты поедешь на коне. У тебя будет свой конь и свое седло. - Тут же заседлал старого, но еще крепкого мерина рыжей масти с проседью. - Вот… Береги, ухаживай!
Гибкий и юркий, как ящерица, Тансык мигом взобрался на коня.
- Твой конь не дотянет и до ночевки, - не унималась развеселившаяся сестра. - Дальше поедешь на палке.
Но Тансык стал неуязвимо счастлив, больше не завидовал ни отцу, ни брату, ни даже тем славным наездникам, которых воспевали акыны. Теперь-то он сам изъездит вдоль и поперек всю Казахскую землю: и травянистые степи, и голые пески, и лесистые и снеговые горы.
Мазанку оставили открытой - пусть заходит всяк, кому нужен приют, - и двинулись к горам, которые виднелись далеко впереди наподобие громадной конской челюсти с гнилыми щербатыми зубами, то снежно-белыми, то землисто-темными. Там, в долинах среди этих горных зубов, были сочные пастбища и зеркально чистые водопои.
А пока что кругом лежала каменисто песчаная бездорожная, вечно жаждущая равнина с реденькой, недавно зазеленевшей и уже засыхающей травой. Временами задувал сильный ветер, и тогда потревоженный скотом песок струился желто-серой поземкой, поднимался вихрями.
На ночь остановились у груды зеленоватых камней. Из-под них змеился изгибисто едва заметный ручеек. Он давал жизнь веселой, сочной луговинке и небольшой заросли колючего кустарника-карагальника.
Тансык удивился, откуда среди песков камни, и спросил об этом отца.
Мухтар ответил:
- Я помню, была большая гора. На моей жизни ее занесло песком, осталась одна макушка.
- Может засыпать и макушку? Тогда засыплет и ручей? - еще спросил Тансык.
- Может. Песок все может.
Из живого зеленого карагальника развели костер. Степь, бедная водой, не балует соками свою траву, деревья, кустарники, растит их в постоянной жажде, плотными, жилистыми, в живую ткань с первых же дней вплетает смерть - и карагальник горел бойко, давал жаркое пламя. Над ним повесили котел, где варилась баранина. Плотной стеной костер обнимала ночь, и он напоминал красную пещеру в сплошной черноте.
Мухтар помешивал поварешкой в котле, Утурбай кнутовищем плетки чертил на песке какие-то угловатые знаки.
- Утром будем переходить реку. Она потопит всех наших ягнят. Я вернулся бы на зимнюю стоянку, купил соху и начал сеять пшеницу, - сказал вдруг Утурбай.
- Ты - дурак. Ты променял свой казахский ум на русскую глупость, - отозвался Мухтар. - Бог сотворил степь, чтобы на ней пасли верблюдов, лошадей, коров, баранов.
- А русские пашут ее, сеют пшеницу - и бог молчит, - возразил сын.
- Нет, не молчит. Он посылает на них засуху, недороды.
- Засухи, недороды он посылает и на наши пастбища. Кроме того, губит наш скот буранами, гололедами.
Отец начал доказывать, что засухи, бураны, гололеды бог посылает за грехи. От этих божьих напастей надо спасаться молитвами и кочевой жизнью: началась засуха - складывай юрту, собирай скот и уходи на другое, на мокрое место; подул буран - гони скот в овраг, в затишек. Главное же разоренье несут казахам переселенцы из России, обманом, подкупом начальства, самовольно они занимают у казахов лучшие земли. Всех переселенцев надо выгнать.
Сын, наоборот, считал главной причиной разорения кочевую жизнь. Надо не носиться наподобие степного ветра от Волги до Китая, а осесть на одном месте, сеять пшеницу, сажать картошку, разводить сады, против засухи делать оросительные каналы, на время буранов и гололедов заготовлять сено. А переселенцев нельзя всех "валить в один котел". Это большая ошибка. Он, Утурбай, не меньше, чем отец, ненавидит царское начальство и переселенцев-богачей. Но не может сказать ничего плохого про пришлый трудовой люд. Он видит, что переселенцы-богачи подали руку богачам казахам и вместе, заодно обижают пришлую и казахскую бедноту. Они хуже засухи и гололедов. Засуха и другие напасти неба наваливаются только в особо несчастливые годы, богачи же давят бедняков каждый день. Вот богачей, и пришлых и местных, надо бы выгнать. А у трудового оседлого люда есть чему поучиться кочевникам. Утурбай в трудные времена уже несколько раз нанимался к переселенцам и научился там пахать, жать, косить, молотить, рыть канавы, строить загоны, сараи и еще многому другому.
Мухтар горячился: старшие всегда умней младших, и дети должны всю жизнь беспрекословно слушаться родителей. Утурбай держался иных мыслей: дети сперва перенимают мудрость родителей, затем, повзрослев, вырабатывают свою - и таким образом каждое новое поколение становится мудрей, умелей всех предыдущих. По уму дети и внуки "старше" отцов и дедов.
Баранина уварилась. Мухтар выловил поварешкой куски, себе самый большой и жирный, второй по величине - Утурбаю, третий - Тансыку, последние - жене и дочери.
Утурбай повертел свой кусок и сказал:
- Скоро съедим весь скот.
- Не ешь! - И старик поварешкой вышиб баранину из рук сына.
Утурбай молча встал, ушел в темноту. Сестра хотела было побежать за ним, но отец погрозил ей пальцем, и она осталась у костра. Старик поднял кусок Утурбая, очистил от песка и съел.
Баранину запили крепким чаем, раскинули кошму и легли спать, не раздеваясь. Тансык лежал с краю, глядел на увядающий пламень костра и припоминал разговор отца с Утурбаем. Раньше он старался все видеть и понимать глазами и умом отца, а сегодня ему захотелось иметь глаза и ум брата Утурбая.
Костер потух, окружавшая его темнота поредела, посветлела. Стало видно скот, который пасся на луговинке у ручья, и Утурбая, сидевшего невдали на камне. Сестра легонько тронула Тансыка и, припав к уху, шепнула:
- Спишь?
- Нет.
- Отнеси это Утурбаю, - и сунула в руку липкий кусочек баранины. Мать тайком от старика не доела свою долю.
Утром рано-рано, при первом проблеске зари, Утурбай принялся навьючивать верблюдов. Реку лучше перейти до восхода солнца, по ночному холодку, пока в вечно снеговых горах, где зарождается она, снег тает не так бурно. Отец ушел в степь молиться. Уходя, сказал:
- У реки подождите меня!
Река бежала в глубоком каменном русле. И в тот ранний час она была очень быстра и многоводна. На переправе пришлось здорово поработать и Утурбаю, и Тансыку, и даже отцу. Верблюды, лошади и коровы без особых понуканий вошли в реку, но козы и овцы уперлись. На них кричали, их били кнутами, уговаривали, они же стояли, как чумные, прижавшись друг к другу. Тогда Утурбай поймал вожака козла и бросил в реку. Козел, кувыркнувшись несколько раз в воде, оправился и поплыл обратно. Утурбаю пришлось нахлестать его плетью. Наконец козел понял, чего хотят от него, и поплыл через реку. За ним, помедлив немного, кинулось и все козье-овечье стадо.
И река была опасной, трудной, а козы и овцы еще сами мешали себе - плыли гуртом, теснили одна другую. Особенно плохо пришлось ягнятам. Впервые очутившись в реке, они неловко перебирали уродливо длинными ногами, тыкались головами в воду, захлебывались и шли ко дну. На другом берегу Мухтар не досчитал семи ягнят и озлился на реку:
- Пересохнуть бы тебе навсегда!
- Умные люди не клянут, а делают через них мосты, - сказал Утурбай.
- Замолчи, молокосос! - крикнул Мухтар.
Шли не торопясь, с остановками, предоставив полную волю скоту, который в поисках травы широко разбредался, а найдя, не уходил, пока не съедал всю. В горы, на летнее пастбище, пришли только через месяц.
Возле озера раскинули белую юрту. Издали казалось - опустился отдохнуть усталый лебедь. Козы и овцы муравьями расползлись по горным склонам.
Утурбай присматривал за скотом, охранял его от волков. Мать и сестренка доили кобылиц, коров, делали сыр, кумыс, собирали в горных лесах валежник и вязанками переносили к костру, пекли лепешки, варили мясо, делали из овечьей шерсти кошмы и еще многое другое, - что называется, вели домашнее хозяйство. Тансык не имел определенного дела и совался ко всем. Его то звали: "Беги сюда, помоги!" То гнали: "Отстань, не мешай, не лезь!"
Мухтар обычно сидел в юрте, пил кумыс, чай и слушал новости. Их приносили гости, проезжие, прохожие и вестники Длинного Уха. В степях Казахстана, где большинство людей занималось кочевым скотоводством и проводило жизнь в беспрестанных переходах с одного пастбища на другое, установился издревле особый способ связи: Узун Кулак - Длинное Ухо. Случится человеку узнать какую-нибудь новость, он немедленно садится на коня и мчит ее, чтобы передать встречному путнику либо жителям ближайшего кочевья. Повстречаются два путника - и после первого же слова "аман!" (здравствуй!) - обязательно спросят друг друга: "Хабар бар?" - (Новости есть?)
Некоторые только тем и занимались, что собирали и развозили новости.
Здесь новости подобны всюду проникающему ветру, они живучей, чем ковыль и саксаул. Несомые всадниками на быстроногих конях, они в несколько дней перелетают через всю степь, на верблюдах переходят горячие мертвые пески, с охотниками пробираются сквозь труднодоступные камыши Прибалхашья, поднимаются до вечных снегов, где живут орлы.
В то тысяча девятьсот шестнадцатое лето новостей было много. Они шли со всех сторон: из Алма-Аты, Семипалатинска, Ташкента… Русский царь (казахи не считали не его своим) уже два года воюет с немецким. Он не поладил, он дерется, а казахи подавай ему коней, быков, баранов, шерсть. За что? Некоторые скотоводы уходят от этих поборов в тайные горные места. Другие говорят, что надо поднять восстание против царя и царского начальства. И наконец прошел слух: царь будет забирать на войну казахских наездников.
- Ты пойдешь? - спросил Мухтар Утурбая.
Прежде чем решить это, Утурбай поехал узнать, как поступают другие наездники.
- Хабар бар? - спрашивал он всех казахов, что встречались ему. Новости валились, как снег в буран. Но главного - будут ли забирать казахов на войну - никто не знал. Утурбаю советовали найти Исатая, который выпустил эту новость.
В молодости Исатай кочевал на севере казахских степей. Однажды царские чиновники потребовали, чтобы он явился с конем строить какой-то телеграф. Они постоянно требовали чего-нибудь.
Исатай никогда не нуждался в телеграфе и не явился на стройку. За ним послали солдата. Исатай убежал от него и решил бунтовать: начал объезжать кочевья и подбивать казахов на восстание.
Недовольных царем и его чиновниками было много, и несколько сотен молодых джигитов согласились идти за Исатаем.
Но ему не удалось сделаться мятежником, освободить степи и попасть в песни акынов. В ту ночь, когда Исатай со своими помощниками обсуждал план восстания, приехал всадник на измученном, потном коне и сказал:
- Исатай, выйди из юрты, мне надо поговорить с тобой.
- Говори! - велел Исатай. - Здесь верные люди.
- Ты лучше знаешь, - проворчал всадник, сел на кошму, одним духом выпил чашку кумыса и начал рассказывать: - В степь выехали царские солдаты. Они едут прямо сюда, не спрашивая дорогу. Они знают, где поймать тебя.
- Откуда знают? - спросил Исатай.
- От Длинного Уха.
- Откуда знаешь ты?
- Тоже от Длинного Уха.
Исатай встал, взял ружье, внимательно оглядел своих помощников: кто же из них предал его? Потом сказал:
- Идите в свои аулы! Если Длинное Ухо стало служить и казахам и царю, я не могу поднимать восстание.
Он вышел из юрты, вскочил на коня и ускакал в сторону Китая.
Три года пробыл Исатай в далеких краях, на четвертый вернулся в Казахстан. У него был все тот же конь, тот же бешмет и малахай, только узнать коня, бешмет, самого Исатая было невозможно: конь худ и хром, бешмет в заплатах, Исатай сед и болен лихорадкой.
Он начал перевозить новости и вскоре сделался самым знаменитым вестником Длинного Уха. Люди принимали и угощали Исатая, как дорогого гостя, его коню давали вволю корма и питья. Много лет Исатай провел в чужих домах и юртах и только в старости слепил на берегу реки Чу свою мазанку из речного ила, перемешав его с конским навозом.
В день, когда Исатай понадобился Утурбаю, он, поджав под себя больные ревматические ноги, сидел на песке возле своей мазанки. Неподалеку его конь щипал траву. День только начинался. В реке Чу купались первые солнечные лучи и отражение последней звезды. Исатаю сильно нездоровилось. Затопить бы очаг и лежать возле него! Но старик хотел безотказно служить Длинному Уху и терпеливо ждал новостей.
В степи показался всадник. Исатай поехал наперерез ему и крикнул издали:
- Хабар бар?
- Нет, - ответил всадник. - Я сам гоняюсь за новостями. Скажи, где живет Исатай?
- Зачем он тебе?
- Хочу узнать у него правду.
- Я - Исатай.
Старик и всадник подъехали к мазанке, пустили коней кормиться и сели на песок один против другого.
- Я - Утурбай, сын Мухтара, - сказал гость. - Отец говорит, что царские начальники хотят угнать всех казахов на войну. Правда ли это? Ты служишь Длинному Уху, скажи, что говорит оно?