- Теперь, скажем, пошли мы в другую сторону и встретили царское начальство, царских солдат. И опять же: "Кто такие, куда идете, зачем?" Если мы скажем неправду, нас посадят на всю жизнь в тюрьму, если скажем правду, нас расстреляют за то, что мы отдали вам обоз с оружием. Жизнь поставила нас в особое положение, нельзя нам ни вперед, ни назад, ни тпру, ни ну. Пока наше назначение - ждать.
- Помогайте нам! Сам говоришь: мы - братья, - сказал один из повстанцев.
- Мы помогаем. Чем еще надо? - спросил Гусев.
- Берите винтовки и стреляйте в Токмак!
Но Утурбай и большинство повстанцев зашумели:
- Нельзя давать винтовки. Тогда совет старейшин расстреляет их, заодно с ними и нас.
- А я вот что скажу. - Роман Гусев встал. - Мы не возьмем винтовки и не будем стрелять, пока не узнаем, в кого летят наши пули. В Токмаке тысячи народу, наши враги и друзья живут рядом, а пуля дура, может убить брата, друга, дитю невинную, подлеца же оставить подличать дальше. И вы напрасно бьете всех подряд.
- Как их разделишь? - зашумели повстанцы.
- Вспомните еще обоз. Если бы Утурбай не пришел к нам - была бы война, кровь. Пойдите в Токмак с умным словом! Умное слово сильнее всякого оружия. А теперь, - Гусев поклонился, - спасибо за кумыс! Не будете гнать, никуда мы не пойдем. - Обернулся на свою команду. - Правильно, ребята?
- Правильно.
Солдаты ушли в свою юрту, а Утурбай - в совет старейшин. Там он сказал:
- Отпустите меня в Токмак. Я узнаю, кто наш враг, а кто друг, с кем надо драться, а с кем пить вместе кумыс.
Старейшины с длинными белыми бородами долго сидели молча, неподвижно, как снежные куклы, потом Исатай сказал:
- Зачем идти самому, ты зови к себе весь Токмак и угощай кумысом! Ты любишь распивать кумыс с русскими.
- А что еще велел тебе твой русский брат Роман? - спросил другой старейшина. Они уже знали от вестников Длинного Уха все, что недавно было в юрте Утурбая.
- Надо убить этих русских, - сказал отец Утурбая. - Они погубят нас.
- Отец, вспомни: они дали нам жизнь. Таких нельзя убивать.
Старейшины снова замолчали, как замороженные. О, они умели не видеть и не слышать, когда хотели отделаться от человека. Утурбай постоял, помялся и вышел.
Начались ежедневные бои. Повстанцы думали измучить осажденных и вынудить на сдачу. Они поделили всадников на несколько частей и беспрестанно посылали на город то одну, то другую часть. Утурбай со своей сотней кидался в самые жаркие места. Он рассудил, что лучше умереть в бою, чем попасть в плен и быть зарезанным мальчишкой или бабой.
Он еще раз попробовал вмешаться в большие дела и пришел на совет старейшин. Но старейшины все молча встали и ушли из юрты.
В тот же день Утурбая ранили в грудь. Его принесли в юрту отца, положили на кошму. Мать и сестра заплакали.
Утурбай приподнялся и сказал:
- Мать, побереги слезы! Чем ты будешь плакать над отцом? Мать, ты шьешь мешки… Напрасно! Лучше беги, пока не поздно! Сестра, позови Романа и всех моих русских братьев!
Солдаты пришли, встали на коленки вокруг Утурбая, лежавшего на полу. За юртой были слышны выстрелы, крики, топот лошадей, стоны и мольбы раненых, - весь жестокий и кровавый бой, в котором ранили Утурбая.
- Скоро будет большая беда, - сказал он. - Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!
На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие - старики, женщины, дети, - не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.
Токмак не удалось взять, повстанцы отступили от него к Боамскому ущелью. Но там их встретили воинские части и разгромили. Мухтар был убит и похоронен в братской могиле.
Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.
Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли мать, сестру, юрту и другое добро. Сам Тансык ехал на коне Утурбая, конем Мухтара завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел были, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где. Роман Гусев утешал всех:
- Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.
И здесь, в великом бедствии, он был рассудителен, спокоен, деятелен, помогал всем без разбора, даже тем, кто считал его врагом.
- Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы - особая команда с определенным назначением - выжить всем, - рассуждал Гусев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. - Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок - это понять надо.
Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодных.
Русские братья постоянно кого-нибудь кормили, поили, поднимали, несли, грели, лечили.
Путь лежал через высокие перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.
Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды изранили на камнях ноги и кричали от боли. Сотни верблюдов ревели по нескольку часов не переставая. От этого дикого, страшного рева слабонервные люди тоже начинали рыдать.
Тансык ехал впереди, мать и сестра за ним. Мать часто плакала и причитала. Чтобы не слышать ее, Тансык сильней натягивал малахай. Но плач все равно заползал в уши и доводил Тансыка до исступления, как таракан, который забрался в ухо и мечется там.
Тансык пробовал утешать ее:
- Не плачь. Утурбай умер, но оставил вместо себя восемь братьев.
- Ох, Тансык, Тансык, они - только братья, а не дети. А все братья, сколько их есть на земле, не могут заменить матери даже одного сына. А у меня погибли муж и сын.
Сестра грустно поглядывала на Тансыка, изредка помахивала ему рукой: держись, братик, держись.
Исатай сидел на коне молча, неподвижно, как прикрученный к седлу мертвец, как корявый обломок саксаула.
Однажды Тансык спросил его:
- Скоро приедем?
- Куда?
- В Китай.
- Я уже был в Китае, был дальше.
- Там хорошо?
- Хорошо. Только нет реки Чу, нет озера Балхаш, гор Кунгей-Алатау, нет своей земли, могил наших отцов.
- Там плохо, - сказал Тансык.
- Сам думай. Тебе будет хорошо, тебя возьмут и мальчишки для побегушек. Ты будешь спать на камышовой циновке у хозяйского порога и видеть во сне родной аул, родную степь. А мне плохо. Я буду просить милостыню, буду ради хлеба петь про несчастья моего народа.
- А как будет моей матери?
- Она наймется копать рисовое поле либо сад.
- Она старуха и никогда не копала.
- В чужой стране все станут молодыми. Кто хочет жить на чужбине, тот должен работать, как молодой. Там много людей и мало хлеба, там кормят только за хорошую работу.
- А как будет моей сестре?
- Лучше всех. Ее купит в жены чиновник или купец.
- Кто же продаст ее?
- Ты продашь. Когда матери и тебе станет нечего есть, ты продашь сестру.
- Нет. Она выйдет замуж за казаха, - твердо сказал Тансык.
- Зачем казахам жены, когда у них не будет земли, не будет дома? Жене нужен дом.
- А зачем ты едешь, если там плохо?
- Когда человек видит змею, он убегает от нее и в огонь и в воду. Змея спрячет жало, и я вернусь домой.
С первого дня восстания Исатай, как давний мятежник, был в совете старейшин повстанцев, держался не хуже молодого, не пропустил ни одного боя. Вера, что казахский народ вырвет свободу, носила его на своих крыльях, прямила ему старую спину. С поражением он потерял эту веру, спина согнулась, в глазах померк блеск, упала зоркость, руки еле-еле поднимали плетку.
Исатай ехал и не знал, зачем едет. Если в первый уход в чужие страны он мог работать на рисовых полях, ломать камень, таскать бревна, то что будет делать теперь? Он все время раздумывал, не лучше ли вернуться и умереть на своей земле.
"Меня похоронят у реки Чу, и какой-нибудь акын сыграет на моей могиле песню. Не сыграет - не надо. Все равно по мне будут скакать казахские кони".
Но воля Исатая была сломлена, и он не осмеливался повернуть коня обратно.
- Где искать хорошую жизнь? Где затерялась она? - часто тосковал он вслух.
- Не знаю, - отзывался Тансык. - Я маленький, вырасту - найду и скажу.
- Ладно, буду ждать. Вон там граница. - Старик тянул руку вперед, где все небо заслонял горный хребет в снегу.
Однажды он вдруг сполз неловко с коня, почти свалился.
К нему подбежал Роман Гусев и спросил:
- Обратно сам залезешь или подсадить?
- Дальше Исатай не поедет, он пришел… домой. - Старик горько усмехнулся. - Можно ставить юрту.
Беженцы осели в большой ветвистой долине промеж горных хребтов, покрытых по вершинам вечными ледниками. Исатай во время прежних скитаний бывал здесь и теперь уверял, что лучшего места для тех, кто скрывается, не найти. Впереди - чужие страны, оттуда никто не зайдет, позади - тяжелый горный путь, который открывается всего на два месяца в году, и то для опытных, сильных ходоков по горам. Они, беженцы, только потому одолели этот трудный путь, что по пятам за ними гнались война и смерть.
Сейчас война отстала, и горная зима не пустит ее в эту долину до будущего лета. Здесь много лесу, озер, рек, зверя, птицы, рыбы, и не ленивый человек не умрет от голода и холода. Правда, мало пастбищ и зимой сильно засыпает их снегом, вообще долина создана больше для охотников, чем для скотоводов.
Долина на этот раз пустовала. Беженцы раскинули юрты кому где мило, кто посередь полян, ближе к траве, кто у речек и озер, ближе к воде и рыбе, кто в лесу, ближе к дровам и дичи. Тансык и русские братья поставили две юрты рядом при выходе бурной речки из лесистых гор на широкую поляну, где все - и вода, и трава, и зверье, и рыба, и дрова - было под рукой. Поселиться так посоветовал Роман Гусев, это был многоумелый человек, сперва вологодский пахарь и лесоруб, потом рабочий и мастер московского машиностроительного завода, приученный нелегким трудом сначала семьдесят семь раз примерить и только потом отрезать.
Через несколько дней, когда отдохнули после дороги, Роман сказал своей команде:
- Так и будем бедовать всю зиму в юрте, в чаду, в холоду? Рядом вон какой лес.
В команде были хоть и разные люди, но все привыкшие к основательному дому с печкой, со столом, с лавками. Жизнь в юрте, сидя и лежа на полу, была неудобна им.
- Куда клонишь? - спросили Романа братья. - Дом ладить?
- Ну да. Мы ж в юрте лесу на десять домов спалим за одну зиму. И лес жалко, и труды наши могут пригодиться на другое. Нечего их в дым пускать.
- Будь по-твоему, - согласились братья.
И через месяц появился в долине первый бревенчатый дом с печью, столом, скамьями, окнами, затянутыми бараньей брюшиной, а еще через неделю - баня.
Жизнь в долине пошла тем же порядком, какой был в степи. Скот копытил поляны, добывая траву. Хозяева оберегали его от диких зверей, а тот, что начинал слабеть, резали и ели. Небогатые скотом промышляли охотой на горных козлов, зайцев, глухарей.
Здесь выпадало гораздо больше снега, чем на равнине, да еще ветер сдувал его с высот в низины и к концу зимы нагромоздил такие сугробы, что козы и овцы уже не могли докопаться до травы. Их пришлось прирезать. Зато всю весну и лето стояли такие дивно высокие, густые, сочные травы, что коровы и кобылицы доились в два раза больше, чем в степях.
В августе снег на горных перевалах растаял, и путь в степи открылся. Беженцы послали нескольких джигитов в разведку. Им поручалось сделать объезд самых крупных кочевий, нескольких городов, разыскать многих людей, которые остались по ту сторону гор. От команды русских братьев взяли в разведку Романа Гусева и казанского татарина Ахмета Каримова. Этот татарин очень помог сближению команды с казахами. Он быстро научился говорить, петь, играть на домбре, как настоящий казах, к тому же оказалось, что у татар и казахов много одинаковых обычаев. Через него казахи окончательно поверили русским братьям.
На первом же кочевье разведка узнала большие новости. Русский царь и все его помощники свергнуты. Правит страной Временное правительство. Казахи-повстанцы могут возвращаться на свои места, их никто не будет преследовать. Но большая война с немцами еще идет. И русских братьев, если они объявятся, обязательно вернут в воинскую часть. А там с ними расправятся по законам военного времени и за обоз с оружием и за дезертирство. Вместо дома - Вологды, Казани, Полтавы - загремишь на передовую, в штрафной батальон.
В Алма-Ате Гусев познакомился с фронтовиками, которые были в отпуске по ранению. Они пригласили его в загородный сад военного госпиталя на митинг против войны.
- Пустят? - спросил Роман. - Небось солдатам и собакам вход в сад воспрещен.
- Это отменили везде, выкинули вместе с царем-батюшкой.
На митинг собрался разный люд, большинство было из госпиталя: безногие, безрукие, скорченные, обмотанные бинтами. Одни вышли сами на костылях, другим помогли санитары.
Приехали на бричке два человека из города - штатский и солдат. Штатский сказал, что митинг устраивает городская организация большевиков. Первое слово предоставляется делегату из действующей армии. После этого он сел, а солдат встал. Худой, наверно, с месяц небритый, в дырявой шинелишке, в лаптях и в такой измятой фуражке, будто не только носил ее, а сидел и спал на ней всю войну.
Говорил он вроде того, как работает молотилка, начал спокойно, внятно: "Товарищи, я послан к вам большевиками фронта. Мы считаем, что надо кончать войну, которую затеяли царь и буржуи, расходиться по домам, отнимать у помещиков землю, брать власть в рабоче-крестьянские руки". А потом заспешил, рассердился, только и слышно: "Долой войну! Долой Временное правительство! Посидело и хватит, уступай место постоянному! Долой богачей! Всю власть рабочим, крестьянам и солдатам!"
Сорвал свою фуражку, хлопал при каждом "долой" по столу, словно выбивал из нее пыль.
После митинга Роман Гусев рассказал солдатику "Долой Войну" о положении русских братьев и вцепился в него:
- Посоветуй, как быть нам дальше!
- Сам-то думал? - спросил фронтовик.
- Все время, не переставая, думаю.
- Ну, и что?
- Вроде подождать надо, посидеть в горах, пока не прикончат войну. Потом сразу отсюда домой.
- Хитер, ловок! - Солдат Долой Войну громко, зло расхохотался. - Значит, другие заводи квашню, меси тесто, топи печь, обжигайся, пеки хлеб, а я усядусь за стол, когда принесут свежий каравай. Так получатся?
- А ты скажи, как надо? Мы вроде сурков живем, в яме, а кругом горы до небес, ничего не видим и не слышим. Дай совет! - припал к нему Гусев.
- Иди к нам, к большевикам. Помогай заводить квашню, месить тесто… А потом и за стол сядем.
- Нас ведь целая команда, восемь человек.
- Всех примем, кто не буржуй!
На этом разговор кончили: фронтовик считал, что сделал свое дело - завербовал в большевики новую группу, а Роман считал, что пристроил наконец свою беспризорную команду. Осталось только привести ее в Алма-Ату.
В тот год беженцы не успели выбраться из гор - помешали снега, закрывшие выход, - и провели там еще долгую голодную зиму. Но следующим летом потянулись спозарань, по едва обнажившимся перевалам. Сойдя с гор, они растекались в разные стороны.
Тансыку, его матери и сестре настало время выбирать дорогу.
- Я пойду с Ахметом, мы сговорились жениться, - сказала сестра и, счастливая, стала каждый день украшать свою темноволосую голову яркими лентами.
Тансыка тянуло в родные места, где жили они до восстания. Мать настойчиво твердила, что она ничего не навязывает детям: ведь ей в пору умирать, а им жить долго, пусть и выбирают сами милое сердцу место.
Вскоре Шолпан уехала с Ахметом в Алма-Ату, куда двинулись все русские братья. Там "братья" отыскали солдата Долой Войну.
- Нехорошо у нас получилось, - сказал ему сокрушенно Роман Гусев, - заявились мы к готовому караваю. Больно уж велики горы, можно совсем потеряться.
Да, верно, велики. Пока русские братья путались в тех горах, в России произошли две революции - Февральская и Октябрьская, свергли и царя и Временное правительство, установилась советская власть.
- Хватит дела и вам, хватит, - утешил его Долой Войну. - Каравай-то в печке сидит. Допекать надо. Ну, куда вас?
Русские братья вступили в Красную Армию.
Тансык с матерью пустились искать свои кочевые дороги, затерявшиеся в тысячеверстном просторе однообразных степей. Но мать не доехала до них, умерла от тоски по мужу Мухтару и сыну Утурбаю, схороненным в этих степях и занесенным песком до полной неузнаваемости могил.
Умершую похоронили на том месте, где застигла ее смерть. Чтобы уберечь песчаную могилу от диких степных ветров и голодного зверья, поверх ее сложили пирамидку из камней.
Остался десятилетний Тансык один, как месяц в небе. Тут бездомный Исатай подумал, что им надо притулиться друг к другу и вместе служить Длинному Уху. У Тансыка - молодые, острые глаза, у Исатая - старый, опытный ум, и вдвоем-то они составят неплохого перевозчика новостей.
Так и решили - притулиться. Затем маленький караван: два всадника - Исатай и Тансык, да верблюд, нагруженный разобранной юртой, вышел на распутье. Одна дорога вела в город Алма-Ату, другая - в пожелтевшую, спаленную зноем степь.
- Куда поедем? - спросил Тансык.
- Туда. - Исатай махнул рукой в сторону от города.
И уехали в степь. Она, и засохшая, и колючая, и голодная, и холодная, была для них милей, чем город-сад, румяный от созревающих яблок апорт, милей всего на свете.
В стороне от дорог было много аулов, которые не участвовали в восстании и никуда не убегали. Там охотно принимали и слушали Исатая с Тансыком, ставили перед ними вдоволь мяса, каши, кумысу. Один из казахов продержал их месяц. Тансык помогал хозяину около стада. Исатай отдыхал, поправлялся, после скитаний по горам в нем осталось совсем мало жизни.
Отдохнув, он захотел поглядеть на реку Чу и на свою избушку. А Тансыку, полностью осиротелому, было одинаково куда ни ехать.