На другом конце дистанции поворот обратно Зымрык сделал раньше "доджика". Наездники завыли от радости. Вверх полетели пестрые лохматые малахаи. Сотни людей схватились за бока и принялись хохотать над машиной.
И вдруг она, безнадежно отставшая, так рванулась вперед, что в несколько секунд опередила коня. Наездники, отдавшие всю свою любовь Зымрыку, онемели, а вскоре резко разделились. Одни сразу перенесли свой восторг на машину и кричали:
- Жаксы, шайтан-арба! Жаксы!..
Другие, напротив, захотели еще сильней, чтобы победил конь, и взывали к нему:
- Держись, Зымрык, держись! Эй, ой!
Аукатым, поравнявшись со своим любимцем, широко размахнулся и ударил его плетью. Но конь уже не мог скакать быстрей.
"Доджик" прикатил первым. Зымрык отстал немного, лишь на несколько шагов, но безжалостная слава мгновенно вся перебежала от него к удачливому сопернику. Степные наездники и другие болельщики так густо и плотно окружили машину, что Каримов не мог открыть дверку. Одни хотели немедленно посмотреть, кто носит ее так быстро, другие - прокатиться.
Ахмету пришлось долго гудеть, чтобы добиться тишины и внимания, потом, чтобы выпустили его из осады, дал обещание, что со временем все покажет, расскажет и всех желающих покатает. А сегодня и он и машина сильно устали, надо отдыхать.
Аукатым отвел своих коней в сторону от этого шумного сборища и в одиночестве хлопотал там: успокаивал сильно вздрагивающего и порывисто дышавшего Зымрыка, пересаживал на другого коня напуганного сынишку.
Подошел Елкин, пригласил наездника к себе немножко угоститься. Аукатым отказался и немедля поехал в степь, к своему кочевью. Вместо тучи людей, прибывших с ним на байгу, теперь провожали его реденькой цепочкой одинокие всадники. Все ехали медленно, молча, как на похоронах. Кое-кто из провидцев будущего именно так и думал, что новая, машинная, жизнь начала хоронить старую, лошадиную.
"Доджик", а с ним вместе и его водитель Ахмет так широко, громко прославились, что слава обернулась во вред им. По нескольку раз на дню конные и пешие донимали Ахмета:
- Покажи, как ты несешь ее? - Многие думали: машина бегает оттого, что Ахмет иногда нажимает ногами какую-то штуку и поворачивает руками рулевое колесо. Ахмет уверял, что бегает сама.
- Но кто-то вертит ей колеса?
- Мотор.
- Кто это, шайтан?
- Это - мотор. - Ахмет не знал, как назвать его по-иному и показывал: - Вот глядите. Если ему давать бензин, машина может бежать очень долго.
Ему плохо верили, и все старались найти спрятавшегося шайтана. Не найдя, примирялись с бензином и просили покатать их. Набьется полным-полно, от столетних аксакалов до сосунков на руках у матерей. Визжат, хохочут, жмутся друг к другу в страхе и радости.
Елкин охотно разрешал такие прогулки. Зато Леднев кипятился:
- Это разврат. Разбивать машину, тратить бензин ради того, что им забавно, - подсудное расточительство. А если они пожелают еще чего-нибудь…
- Например?
- Например, сломать машину, поглядеть, что у нее внутри, как делают ребята с игрушками.
- Это нецелесообразно, не позволю.
- А то, что позволяете, - сообразно? Да никуда не годится! Я буду гнать всех в шею!
- Напрасно. Я прошу вас не делать этого, не пытаться даже…
- Но смысл?! Растолкуйте мне, какой смысл во всей этой забаве, какая польза?
- Агитация… Прекрасная наглядная агитация за строительство, за индустриализацию, за машину. Лучшее доказательство наших благих намерений… Я предпочту катать, чем оплачивать полдесятка агитаторов, - и дешевле и полезней.
- Удивляюсь… Наше дело - строить, а не агитировать, - ворчал Леднев.
- И то и другое… Строить дорогу и строить людей.
Тансык непременно участвовал во всех таких выездах и усаживался на хозяйское место, рядом с водителем. Он так и понимал: едет хозяином вести разговор приятный для гостей, соблюдать порядок.
Особенно привязались к "доджику" три важных старика. Из разных мест, раньше не знавшие друг друга, они соединились здесь в дружескую группу - жили в одной юрте, ели, молились и кататься приходили вместе. И в машине садились рядом.
В первый раз они прокатились без всяких претензий, молча. Во второй захотели проехать дальше и выспрашивали Каримова: сколько может бежать машина, способна ли одолеть весь Казахстан. И почему-то встревожились, когда Ахмет сказал, что машина, если давать ей бензин и воду, может перебежать без большого ремонта сто Казахстанов.
В третий раз они попросили показать, что делают инженеры. Ахмет покатил по местам, где производились изыскания, а Тансык переводил на казахский язык рассказы изыскателей. Но, как ни старался, не мог найти других, понятных старикам слов и сыпал те же инженерные:
- Нивелировка, трассировка, корректировка, теодолит, барометр, тахеометр.
Сыпал, перевирая до полной бессмыслицы.
Старики поняли только одно: инженеры меряют землю, и у них родилось подозрение, что будут делить ее. Кому дадут, у кого отнимут? И наконец, старики попросили, чтобы с ними проехался и поговорил самый главный начальник работ. Тансык рассердился:
- Он скажет не больше моего. Я сказал все.
- А ты - кто?
- Пастух инженеров, - гордо назвался Тансык. Но старики все-таки хотели поговорить с самим начальником инженеров. Они по своему скотоводческому опыту знали, что пастух не хозяин.
Елкин послал Тансыка за машиной. Тансык по привычке расселся рядом с водителем. Елкин велел ему освободить место, остаться дома и заказать для гостей обед с чаем. Тансык заупрямился.
- Ты служишь, получаешь деньги - и обязан слушаться, - напомнил Елкин. - У нас, когда приходят гости, их угощают.
- И у нас угощают, - сказал Тансык, продолжая сидеть.
- Вот и позаботься об этом. А поедет вместо тебя инженер Леднев.
- В столовую можно заехать на машине, - пробурчал сердито Тансык, нехотя освобождая место.
Оставляя длинный хвост желто-серого песка, машина резво катила от одной изыскательской партии к другой. Елкин рассказывал теми же непонятными словами, что и Тансык: рекогносцировка, трассировка…
Старики долго слушали молча, потом спросили: зачем это? Елкин объяснил, что на этом месте сделают насыпь, уложат шпалы, рельсы. Через весь Казахстан будут ходить такие же поезда, какие идут через Луговую.
- Зачем?
- Возить людей, хлеб, лес, хлопок… Приедут ученые люди, проведут воду, оживят мертвые пески. Будет много пастбищ, верблюдов, баранов, много мяса, шерсти. Все заживут сыто, богато.
И опять:
- Зачем поезд, когда есть "доджик"? Он может возить лучше поезда, без дороги.
- Дела хватит и поезду и "доджику".
Заключил этот разговор Ахмет Каримов, бывший в тот раз переводчиком:
- Старики считают дорогу ненужной. И не верят в нее, думают, что она - обман, отговорка, а на самом деле мы приехали отнимать у казахов землю. Поэтому и ходят наши люди с разными машинками, с железной лентой, ставят вешки и колья.
Леднев едва стерпел до конца поездки, не разразился при стариках. Потом, без них, бурно ополчился на Елкина:
- Вот до чего довела ваша наглядная агитация. Вместо сторонников мы получили противников нашего дела.
- Что же надо бы по-вашему?
- Поменьше и потише гонять "доджик".
- Может быть, снять с машины колеса?
- Смеется тот, кто смеется последним. Не торопитесь смеяться.
- Это верно, согласен. Вот с постройкой надо торопиться. Вы недавно возражали. Как теперь?
- А вы не думаете, что неграмотные мудрецы видят дальше нашего, - будущее за автомобилем, он вытеснит рельсовый транспорт. Не напрасно ли стараемся мы?!
Слава "доджика" разливалась шире и шире, все гуще валил к нему народ. Обступят его, гладят, улыбаются.
- Зачем пришли? Чего еще надо, что забыли? - спросит недовольный Ахмет.
- Катай немножко.
- Катал уж, довольно по одному разу.
Но всегда находились такие, что не катались еще, и такие, что умели обмануть. Тут обычно подскакивал Тансык и начинал уговаривать Ахмета: покатай. Сам он не пропускал ни одного выезда, садился всегда на главное место, рядом с водителем. Охотно, даже с восторгом отвечал на все вопросы и щедро добавлял еще от себя, без спроса. Рекогносцировка, корректировка… сыпались из него, как горох из худого мешка.
- Ты стал инженером? - дивились люди.
- Больше. Я - пастух инженеров. Они умные люди, могут делать дороги, машины, но у них гнилые глаза.
Про то, как "доджик" победил лучшего коня, акыны сложили песню. Проведать его приехал сам Аукатым. Наездника вволю покатали, затем Елкин пригласил гостевать. На этот раз Аукатым согласился. Елкин спросил, как поживает Зымрык. Конь был в прежнем здоровье, Аукатым на нем и приехал. Разговорившись, наездник признался, что его сильно тревожит молва, будто в Казахстан пригонят табуны машин, а коней - под нож и в котел.
- Не бойся. Ты и твой сын будете ездить на конях, машины не помешают вам, - успокоил Елкин.
Молва о железной дороге, о состязании коня с шайтан-арбой была всепроникающей, наподобие степного урагана, который способен надуть летом сугроб песка, а зимой снега даже сквозь замочную скважину. Так через дыры в юрте молва залетела к ослепшему, одинокому Исатаю. Он начал громко звать, чтобы зашли к нему. Шолпан и Ахмет, приносившие ему еду, в тот момент были на работе, а Тансык не появлялся уже несколько дней. Исатая услышал прохожий и спросил, что ему надо.
- Приведи Тансыка! - попросил старик.
- Он теперь не ходит.
- Что с ним? - встревожился Исатай.
- Ничего. Он теперь только ездит на шайтан-арбе.
- Это же Ахмет.
- И Тансык. Ладно, скажу.
И верно - погодя недолго оба подъехали на шайтан-арбе. Ахмет ушел в свой балаган, Тансык - к Исатаю.
- Ты звал меня, аксакал?
- Да. Садись. Я слышу, ты стал большим начальником. Можно ли мне сесть рядом с тобой?
- Можно, можно, у нас с тобой ничего не изменилось. - Тансык обнял Исатая. Старик хотел знать, что творится кругом. Он постоянно слышит гул, крики, топот большого базара.
- Видят ли твои глаза хоть немножко? - спросил Тансык.
- Мало, только день и ночь. День желтый, как песок, ночь темная, как дым. Тебя не вижу совсем, узнаю по голосу.
- Ты поедешь со мной и послушаешь, какие у нас пошли дела.
При очередном агитационном выезде Исатая усадили в самую гущу пассажиров, чтобы при любой дорожной неприятности старика не ударило чем-либо. Тансык особо для него рассказывал больше и вдохновенней. В конце пути Исатай пожаловался:
- Мне не везет, всю жизнь видел плохое, а когда началось хорошее - бог закрыл мои глаза.
Двадцать восьмого октября 1927 года на заседании Совет труда и обороны постановил: "Туркестано-Сибирская железная дорога призвана в первую очередь разрешить задачу снабжения Средней Азии хлебом и обслуживать десятки миллионов населения Средней Азии и Сибири. Эта задача может быть выполнена только принятием Чокпарского варианта".
Совет труда и обороны постановил: "Утвердить Чокпарское направление для южного участка Туркестано-Сибирской ж. д." Елкина назначили начальником строительного участка Луговая - Чокпар.
На очередном профсоюзном собрании Елкин отыскал Козинова и сказал:
- Ну, брат, радуйся: наша взяла!
- Я что, - проворчал скромно Козинов, - копошился, а толк какой, все равно что от блохи.
- Лишний козырь и большой - голос рабочих.
На том же собрании Козинова выбрали председателем рабочего комитета. Он ринулся в новое дело - в подбор опытных и дисциплинированных рабочих кадров, в борьбу с рвачами и пролазами, хлынувшими на Турксиб за деньгами и профбилетами.
Елкин, считавший профсоюзную работу менее важной, чем строительство, истолковал уход Козинова в преды как ошибку и, придя в рабочкомскую юрту, сказал:
- Мне, брат, с тобой надо поговорить, мне не нравится. Ты хороший бурильщик, я тебя метил на выемку бригадиром, и вдруг - в кабинет, разбирать сплетни. Ты - мужик серьезный и не к лицу тебе мыкаться по разным РКК, выпускать стенные газетки. Скалы - вот твое дело!
- Я, Константин Георгиевич, думаю совсем наоборот.
- И напрасно, напрасно: измызгают тебя по мелочам, - изболтаешься, обленишься, разлюбишь производство, потеряешь лицо и станешь "человеком из рабочкома". Видел я таких, знаю. Посидит месяц-два, глядишь, ускакал в другое место, в третье. Ни производства он не знает, ни рабочих, ни обстановки, какой-то коммивояжер - и везде и нигде, и толку нуль.
Козинов попытался доказать, что хороший профсоюзный организатор ценнее хорошего бурильщика, и особенно в условиях Турксиба, где профсоюзы слабы, где главной массой будет неорганизованный сезонник и грабарь, не изживший предпринимательских и кулацких привычек. Но инженер замахал руками, торопливо заговорил:
- Бурильщик есть бурильщик, а человек из рабочкома - потерянный бурильщик, мертвая душа. При нашей бедности сидеть бурильщику в предах, простите, хищничество, преступление! - и вышел. Его отношение к Козинову резко переменилось, он отбросил былую простоту, взял подчеркнуто вежливый, таивший пренебрежение тон, именовать стал в глаза уважаемым товарищем, а заглазно "человеком из рабочкома".
На Луговой началось, по оценке одних, столпотворение, по оценке других, чудесное преображение. И проходящие мимо и особые поезда везли сюда плотников, грузчиков, землекопов-грабарей с лошадьми и двухколесными тележками-грабарками, круглый и пиленый лес, шпалы, рельсы, грузовые автомобили, тепловозы, разобранные на части экскаваторы.
Казахи удивлялись на грабарей, и знающие русский язык кричали им:
- Зачем привез кони? Здесь кони много, пять - семь рублей голова.
- Ваши не годятся нам, - откликались грабари. - Ваши дикие, знают одно седло, а наши умные, ученые, знают и седло, и хомут, и оглобли, и постромки.
- И наших можно учить.
- Говорят: сам скорей помрешь, чем научишь.
- Возьми пробуй! - предлагали казахи коней.
- Некогда, - отказывались грабари.
Вокруг одинокого станционного домика и кратковременных изыскательских привалов за несколько дней выстроился большой город из палаток, юрт, землянок, балаганов. Он сразу получил несколько любопытных названий - юртяной, полотняный, ситцевый, копай-город.
Рядом с ним на запасном пути остановился укладочный городок, как называют поезд, в котором живут укладчики железнодорожных путей. Он вполне заслуживал это имя, в нем были вагоны-квартиры, вагоны-общежития, вагон-контора, вагон-кухня и столовая, вагон-партбюро, местком и красный уголок, вагон-кузница и слесарня, вагон - столярноплотничья мастерская, вагон-склад, вагон-лавка, вагон-амбулатория, вагон-баня, платформы с топливом. Все, как в настоящем городе.
Вдоль запасного пути вытянулся беспорядочный, ничем не покрытый навал всякого стройматериала и машин, который называли складом.
Уже не в первый, а возможно, в сотый раз Елкин убеждался, что грабари быстрей всех приживались на новом месте. Через час-полтора после высадки из вагона уже стояла белая палатка, рядом горел костерок, над ним висели котелки, чайники, около них хлопотала хозяйка, недалечко играли ребята, хозяин сидел на грабарке и, попыхивая трубкой, чинил конскую сбрую. Во всем было несокрушимое, домашнее спокойствие. Грабари удивительно умели не оставлять его на своей родине - Украине, а возить с собой по всей Руси. Ничто - ни вологодские топи, ни Сибирские леса, ни азиатские и казахские пески, ни морозы, ни жара - не могло нарушить его, даже поколебать.
Грабари расположились все в одном месте, своим кругом. Как только устроилась первая партия, к ним заявился Елкин. Один из старейших строителей российских железных дорог, он хорошо знал, что главную массу и тяжесть земляных работ перенесли грабари, что это же будет и на Турксибе. Другой силы пока нет.
- Откуда, отец? - спросил Елкин старика, хозяина большого семейства.
- С Полтавщины.
- Много строил дорог?
- Чай, побольше твоего, чай, все строил, кроме железки царя Николая Первого.
- Не устал?
- Устану - отдохну.
Начала собираться толпа - крутоплечие, большерукие бородачи, лобастые пареньки, в которых была уже видна будущая сила и выносливость, толстенькие бабы в ярких ситцах, похожие на цветные фонари, жмущаяся к матерям мелюзга.
- Зачем вы жинок и детишек навезли? - спросил Елкин.
Старик ответил:
- Зачем жинок привезли - сам знаешь, сам, верно, с жинкой живешь. А ребятишки, кои поменьше, за подол мамкам схватились и не отстали, а кои побольше - учиться приехали у отцов. Наше дело потомственное, идет от отцов и дедов к сыновьям и внукам.
Потом заговорили в несколько голосов:
- Товарищ инженер, мы вроде не принадлежим тебе, работаем на особом положении, но побалакать с тобой можно ведь?
- Сколько угодно, - согласился Елкин. - А насчет "не принадлежим" я считаю так: все, кто и работает здесь, и кто мешает работать, принадлежат друг к другу.
- Обидно, что нас лишили профсоюзного звания. Какие мы хозяева, мы - самые нагольные рабочие. Что жинок таскаем с собой, так и рабочие нередко таскают, а приедут без жинок - с чужими живут.
- Не в этом дело. Здесь вопрос большой, государственный. Я могу только одно - сообщать аккуратно, сколько вас и что сделали. Старайтесь, работайте, это подвинет вас к профсоюзу.
Украинские, орловские, курские и нижегородские землекопы-грабари были создателями всех крупных земляных сооружений в царской России: железнодорожных насыпей, плотин, котлованов. Они имели свои деревенские хозяйства, но малоземелье, недороды и подати разгоняли их на заработки по всей стране. Работали они часто со своей лошадью и тележкой, на зиму обычно возвращались домой. После революции за связь с частным хозяйством их причисляли не к рабочим, а к крестьянам-отходникам. Они оказались без профсоюза и льгот, какие дает он.
- Когда думаете начинать? - спросил Елкин.
- Завтрева с утра. Приходи. Вопще заглядывай к нам.
- Обязательно, - пообещался Елкин и перешел к разнорабочим.
Здесь были перемешаны всякие народы, языки, профессии. Устраивались ленивей, чем грабари. Некоторые долго пили и пели по случаю приезда.
Раза два Елкин подошел к выпивающим и сказал:
- Пора приступать к делу.
- А мы уже приступили, - отозвались ему бодро.
- Пока что пьете.
- Это - зачин. Всякое дело требует зачина. - И налили Елкину вина. - Ваше здоровье, товарищ инженер!
Он отказался и поспешил уйти домой.
Утром поспешил к грабарям. Они уже позавтракали, запрягли лошадей и делали последний осмотр, все ли в порядке. Лошади были сытые, чистые, лоснились, сбруя мягкая, гибкая, грабарки крепкие.
- Товарищ инженер, можно? - крикнул знакомый старик. - Мы, признаться, тебя поджидали.
- Да, валяй! Счастливого пути! - Елкин помахал рукой.
Некоторые из грабарей широко, откровенно перекрестились, другие сделали это украдкой и двинулись не спеша, как полагалось на зачине. Жинки вслед им говорили разные пожелания:
- С богом! Гладенькой дорожки! Ни пера, ни пуху!