Ручьев подвинулся, давая ему место у стола.
- Знаешь, Петр, позавидовал я вам сейчас: живете дружно, женщины у вас - одна другой краше, точно картины.
- У нас еще и в запаснике хранятся такие полотна,- отозвался Петр, намекая, должно быть, на мою Женю.
Ручьев сказал, с любопытством разглядывая Анку:
- Построю себе такой же домишко и обязательно вызову жену. Незачем мотаться в холостяках, без присмотра, без дома.- Он помолчал, нахмурясь, потом сказал серьезно, с печалью; - Ребята шумели не зря, Серега Климов-то. Они ведь, если вдуматься поглубже, правы. В палатках должны жить не больше месяца, и то в летнее время. Зимой это не жилье, палатка, как ее ни утепляй! Будем строить дома, общежития и для семейных и для одиночек. Народ прибывает, а к весне просто валом повалит. Вот только прослышат про нашу стройку.
Елена поставила на стол тарелки. Трифон открыл ножом консервные банки, нарезал хлеб, зубами содрал с горлышек бутылок жестяные пробки, Анка начистила селедок, я вытер полотенцем стопки.
- Петр, отодвинь стол, чтобы все разместились,- сказала Елена.- Продвигайтесь, Иван Васильевич. Трифон, тебе сидеть в углу, а то много места займешь.
- Будем считать, что в углу место самое почетное.- сказал Трифон, пролезая в угол и усаживаясь.- В старину здесь иконы висели, у иных в избах целые иконостасы красовались, с лампадами.
Растворив дверь, вошла в клубах морозного воздуха Катя. Закутанную в телогрейку кастрюлю поставила на лавку, сбросила с себя шубейку, развязала платок, потом освободила кастрюлю от телогрейки. Крепко повеяло удивительно вкусным запахом жареного мяса, лука, перца - даже голова слегка закружилась.
- Чем не "Арагви"?! - Петр потирал от предвкушения ладони.- Испробуем.
- Не знаю, получилось ли, нет ли,- сказала Катя.- Мы так старались, так старались!
- Я по аромату чую, что получилось! Спасибо тебе, Проталинка, мастерица наша! Садись.
После консервов, котлет и вообще всего пресного, мороженого, к чему уже не лежала душа, шашлык, сочный, пряный, с острой подливкой, с луком, был неожиданным лакомством. Мы брали его из кастрюли по одному кусочку, чтобы продлить удовольствие. У Ручьева закурились голубым дымком глаза, он опять выглядел молодым, нашим ровесником.
- Вот ты сказал, что люди не верят в самих себя,- заговорил оп, обращаясь к Трифону.- А ты в себя веришь?
- Не слушайте вы его,- быстро перебила Анка.- Он наплетет всяческих небылиц - руками разведешь.
- Погоди, Анка, не путайся под ногами, я и так спотыкаюсь...- Трифон немного приосанился, забыл про шашлык.- Не знаю, Иван, что и ответить тебе. Иной раз верю себе безраздельно, а бывает, уныние на плечи давит. Наплывает со всех сторон, как туман: не так живу, не по той тропе подался. А вдруг настоящая тропинка-то, что проложена для моих шагов, рядом вьется, и направление ее иное, к цели более интересной, чем берег Ангары? Вера, она ведь тоже стареет, как все на свете. Верит человек во что-то очень важное, большое; он этой верой жил, она окрыляла его, вела. И в одно прекрасное время он убеждается, что вера его уже одряхлела, никому не нужна стала. Появилась новая, свежая вера в новые идеалы, в новые личности, в новые произведения. И тогда человек чувствует, что его кто-то предал, точно его среди бела дня обокрали, и он жалеет: зачем верил, зачем надеялся? Не той тропой шел!.. Но я все-таки, по всему видать, ту самую тропу выбрал. Иначе не встретил бы вот ее, Анку, жену мою. В конце концов в жизни человека жена, жена по сердцу, которая расположилась в груди, заняв все ее уголки, точно с ордером на постоянное местожительство,- это огромной ценности выигрыш в нашей мужской доле.
- Ну и речь ты закатил, Трифон,- сказал Петр с нескрываемым умилением.- А мы и не замечали за ним таких талантов, Алеша?
- Вы многое во мне не замечаете,- сказал Трифон.- Хочу показать перед товарищем Ручьевым свои способности на обобщения.
Ручьев спросил, прищурясь:
- А какие у тебя обобщения относительно романтики, нашей здешней романтики?
- Романтики для бедных? Дайте рюмочку глотнуть, в горле пересохло.- Поднял рюмку с водкой.- За вас, милые дамы! За тебя, моя хорошая! - Плеснул в рот, словно бросил орешек. Откинулся, заслонив плечами весь угол, развернул могучую грудь, обтянутую свитером; на лоб упала, как гроздь, тугая прядь завитком; глаза, будто золотистые звезды масла на воде, чуть колебались.- Насчет романтики тебе Анка расскажет. Она в этом вопросе, Иван, самый главный специалист... Я же думаю так: никакой романтики нет, она придумана, подобно красивому мифу, для совращения простодушных, вроде меня. Те, кто превозносит ее, посылая нас, простодушных, в отдаленные дали, даже не представляют, что это такое на самом деле. Они живут по принципу: ты счастливый, дорогой друг, ты прикоснешься к романтике, вдохнешь ее аромат, а мы несчастные: мы остаемся здесь, дома,- нам надо исполнять свои общественные обязанности. Лицемерие! Прикрытое пестрыми фразами... Палатка, где волосы на голове трещат от жары, а ноги примерзают к валенкам от дьявольского холода, сухомятка вместо обеда, чтение учебников при огарке свечи - это не романтика, товарищ начальник строительства, не удобства жизни.
Анка тревожно всполошилась.
- Замолчи, Трифон! - взмолилась она.- Как выпьет каплю, начнет городить. Очень интересно слушать товарищу Ручьеву твои россказни! Остановите его, ребята!
Петр чуть заметно кивнул ей, чтобы не мешала.
- По-твоему, романтики нет? - сказал Ручьев.- Ладно. Что же тебя толкнуло сюда, в неудобства, в дичь?
- Вот это вопрос иного содержания.- Трифон замолк, задумавшись.
- Может быть, деньги? За отдаленность, за климат?
- Нет, не деньги,- быстро сказала Анка, почему-то вдруг засмущавшись.- Не думайте так...
Трифон поднял на Ручьева тяжелый взгляд - золотистые масляные звезды застыли.
- Ты слышал? Не деньги. Денег у нас никогда не будет. Я об этом знаю, и Анка моя знает. На жизнь, на детей хватит, и хорошо. На лишние деньги не рассчитываю.
Ручьев, чуть захмелевший, с покрасневшими щеками, пристально, с молчаливым недоверием смотрел на Трифона.
- Тогда почему же?
- Почему? Потому что надо! Надо! Если необходимо, чтобы эта станция стояла на этой реке, значит ее надо строить. Людская забота. Почему же сюда должен ехать другой, а не я? Не мы? Я молодой, сильный, я солдат. И вот приехал. Злой приехал, недовольный, со многим несогласный, таким меня сделало это самое "надо". Не потому, что кто-то мне сказал или подбил меня. Сам! Сам себе сказал: "Трифон, надо!" - Последние слова он выкрикнул и со всего маха хрястнул по столу кулачищем, как гирей, проломил доску. Стаканы, кастрюля и тарелки подпрыгнули, одна бутылка повалилась, ее схватили, чтобы сохранить драгоценную влагу.
Петр закричал на Трифона:
- Ты с ума сошел! Руки зачесались? Пойди поколи дрова. Без ужина оставил бы.
- Прости, Петр!-Трифон виновато ухмыльнулся.- И ты, Елена, прости! Забылся малость.
- Завтра починишь стол,- сказала Елена.- Или новый сделаешь...
- Сделаю. Лучше этого.
- Хватит ему вина! - Анка отставила от него рюмку.
- Не наказывайте меня так строго, братцы! - взмолился. Трифон.- Я буду вести себя тихо-тихо. Как мышка.- И сам засмеялся от такого нелепого сравнения.
Ручьев пристально оглядывал Трифона.
- Он замечательную формулу вывел, состоящую из одного слова: "надо". Вот за эту формулу мы и выпьем.
Катя Проталина подложила в его тарелку несколько кусочков шашлыка.
- Закусывайте, пожалуйста. Вы все выпиваете, Иван Васильевич, а ничего не едите. Лосятины еще много. Хотите, мы подогреем?
- Спасибо, Проталинка.- Ручьев пододвинул к себе тарелку, но есть не стал: разговор с Трифоном, видимо, воодушевил его.- Петр, сядь сюда. Вот что, ребята: еще одно, очень важное "надо" скоро станет перед нами. Трасса еще только ведется по тайге, она будет готова через год, а может быть, через два, а то и больше. Пока пробираемся кое-как по зимнику. Медленно, с грехом пополам, но ходим до Браславска, где наши базы. Придет весна - все остановится. Не только машины - тракторы со всеми своими гусеницами завязнут. А стройке нужны будут и техника, и оборудование, и продовольствие. На самолеты надежда плохая: маленькие, погода не всегда летная. Как быть?
- А река? - спросил Петр - По ней можно полмира сплавить!
- Вот именно, река! - Ручьев, откинувшись к окошку, оперся локтями на подоконник.- В ней-то и заключается формула "надо". Ангара - дьявольски коварная река, как жена со вздорным характером. У нее за каждым поворотом неожиданное. Особый климат. Дно усеяно валунами, рифами. Острова, пороги. Пороги не дают хода судам, баржам. Острые камни распарывают днища, как ножами. Особенно один порог доставляет нам много хлопот... Надо с ним решать. Мы потом уточним, как это лучше сделать. Я хочу, чтобы за эту работу взялся ты, Петр, со своими ребятами. У вас получится.
- Конечно, получится,- сказал Петр.- До весны еще не близко. У нас есть время подумать, посоветоваться.
- Проталинка, положи мне лосятины погорячее,- попросил Ручьев.
- Одну минуту.- Катя нырнула за цветистую занавеску, к плите, где у нее подогревался шашлык.
В это время лампочка, робко помигав, покраснела, потускнела и погасла совсем: выключили движок. Тьма, ворвавшись в избушку, тесно сдавила всех, стало как будто тяжелее дышать; мы сидели молча, не шевелясь.
Елена сказала спокойно:
- Сейчас зажгу свечу.
Трифон громко, точно леший, засмеялся; смех прозвучал в темноте подобно взрыву,
- Прошу познакомиться - романтика!
Слабый язычок пламени рассеял по столу розоватую пыльцу света, изменил лица людей, отбросил на стены громоздкие черные тени. Ручьев поднялся.
- Это для нас, товарищи, сигнал: пора по домам.
Елена, как гостеприимная хозяйка, попыталась удержать нас:
- Время еще не позднее, посидите...
- Спасибо. Оставим ваше приглашение про запас.- Ручьев оделся.- Проталинка, разве ты не идешь с нами?
- Нет,- ответила Катя.- Я здесь заночую.- Она тронула меня за локоть и сказала вполголоса: - Алеша, я на тебя не сержусь. Ты поступил правильно, я тебе все простила.
Мы вышли на улицу. Мир стыл в темноте, в тишине, объятый стужей. Звезды закутались в сизые пуховые платки тумана, робея выглянуть, загореться. Деревья как бы сомкнулись для теплоты.
В палатке все уже спали, закрывшись одеялами с головой. Дрова в печке догорали, и я подбросил в нее поленьев. На столе едва теплилась коптилка. Леня Аксенов, положив руки на стол, уткнулся в них лбом и спал. Возле него лежали учебники, тетради, листки бумаги.
Ручьев шепнул мне:
- Не буди, пускай поспит...- Он стащил с ног унты, разделся и лег, накрыв себя меховой курткой, а поверх нее одеялом. Я пододвинулся к столу. Взгляд мой упал на листок, лежавший рядом с коптилкой. Это было письмо, и глаза мои невольно пробежали по строчкам, ровным, буковка к буковке:
"Мамочка, здравствуй, моя родная! Пишу я тебе среди ночи - дежурю у печки, чтобы она не потухла. Говорю тебе сразу, чтобы ты не тревожилась: живу я, мама, хорошо. Работа у меня не тяжелая, моих сил на нее хватает. Люди, с которыми я живу, все очень хорошие, простые. Они меня все любят, помогают во всем. И питание у нас хорошее, много мяса, много разных фруктов - ведь здесь тайга, большая стройка, и сюда присылают все в первую очередь. Я, мама, зря времени не теряю, готовлюсь. Осенью еще раз попробую поступить в институт. А тебя, мама, я прошу об одном, нет, я тебе приказываю: не ходи ни к кому убирать квартиры, мыть полы или стирать, хватит тебе одной работы в котельной. Я буду присылать тебе все деньги, какие заработаю здесь, тратить их тут некуда. Пожалуйста, мамочка! И Наташку одевай получше; она ведь девочка, чтобы не хуже других была одета... Я думаю, мама, копить деньги на квартиру, может быть, удастся выползти из нашего подвала, если к тому времени не дадут тебе новую... Мама, я ужасно соскучился по тебе и по Наташке. Я очень тебя люблю, мама, сил моих нет!.. Но... прочь сентиментальность! Она расслабляет волю к победе. Позвольте Вам, герцогиня, пожелать доброй ночи. Меня ждут дела государства! Ваш сын Леонид..."
Я разбудил его:
- Леня, ложись на кровать. Я посижу у печки, моя очередь.
Он проснулся и, не раскрывая глаз, стащил с ног валенки, повалился на постель, подтянув колени к подбородку, и накрылся одеялом с головой. Я собрал его тетради, книги, письмо, сложил все это в стопочку. Потом сел к печке, один среди спящих. В сущности, всем время от времени свойственно чувство одиночества - в большей или меньшей степени. Одинок Леня, когда он остается наедине с самим собой - вдали от матери, от сестренки. Наверняка одинока Женя, находясь в своей комнате, одна, со своими чувствами и мыслями. Я, пожалуй, чаще всего бываю одиноким. Чувство одиночества укрепляет во мне веру в людей, во что-то высокое, к чему я - пусть неосознанно - стремлюсь, как все люди. Оно очищает душу от накипи, от зла, от несвойственных человеческому духу инстинктов, ибо оно мудро...
12
ЖЕНЯ. Занятия окончились поздно, я почувствовала утомление. Всегда с приближением весны я заметно уставала, точно на плечи мне клали тяжкий груз и я покорно несла его. И вообще, я как-то притихла, погрустнела, и реснички на глазах уныло повисли и уже не взлетали, загнутые, дерзко и озорно. Озорство просыпалось лишь изредка, вихревыми вспышками.
Это озорство звенело во мне счастьем непокорности, а в руки вкладывало меч, которым я разила направо и налево,- мысли вырывались, подобно молниям, острые и беспощадные, и ребята удивлялись, наблюдая за мной, побаивались меткого словца, брошенного небрежно, со смешком. Но вихри проносились мимо, все реже захватывая меня, и молнии не сверкали. Я как будто угасала. Хотя и не теряла надежды, я ждала "эпоху возрождения", упорно веря: все прежнее перегорит, и начнется настоящее мое обновление...
Сейчас же во мне одно лишь ощущение усталости. Быстро доберусь до дома, решила я, и лягу в постель. Я сразу затосковала, подумав о своей постели, теплой, чистой, святой. Я отказалась идти с Эльвирой Защаблиной даже до метро. Она и в веселые-то минуты раздражала своим пристрастием к моде, к тряпкам, к женихам. Милая Эльвира, мне бы твои заботы! Это ужасно, когда человек беспокоится только о своем благополучии, не позволяя себе даже подумать о том, что делается в сердце другого человека.
Но Эльвира не могла отпустить меня "безнаказанно". Уже в дверях она догнала меня, подхватила под руку, задержав:
- Я тебя провожу.
Дорогу нам преградил человек. Я подняла глаза и чуть не вскрикнула от внезапности, от испуга: перед нами, разбросив руки, стоял и улыбался Гриня Названов. Меховая шапка с опущенными наушниками сдвинута со лба на затылок, пальто расстегнуто, свисали концы шарфа и галстук, выбившийся из-за бортов пиджака; казалось, что он был немножко навеселе.
- Занятия ваши затянулись сегодня.- Он сощурено вглядывался в меня.- Долго заставляете себя ждать.
- Я и не подозревала, что удостоена такой чести,- ответила я.- Разве я просила вас ждать?
- Иногда это делается без просьб. - Гриня показал в медленной улыбке ровные белые зубы.- Могу я остаться с вами наедине?
Эльвира незаметно щипнула мне локоть.
- Теперь понятно, почему ты в прошлый раз отказалась от моего предложения. Желаю успеха, Женечка. До завтра! - И шепнула на ухо: - Не упускай...- Отдалившись, оглянулась с завистью, погрозила мне пальцем и побежала, наверняка подавляя в себе ревность.
- Можно мне проводить вас до дома? - спросил Названов.
- Проводите.- По легким рывкам ветра я чувствовала приближение вихря, сейчас он налетит и закрутит. У меня заколотилось сердце - кто-то грубо сжимал его и отпускал, сжимал и отпускал. Я на минуту закрыла глаза и ощутила, как дрожат ресницы, они загибались - от дерзости. Гриня осторожно взял меня под локоток. Он, должно быть, подумал, что своим неожиданным появлением привел меня в замешательство.
- Идемте,- сказал он.
Мы тихо двинулись к Красным воротам. Некоторое время молчали. Сваленный с крыш снег лежал на тротуарах ворохами, огороженный, и его приходилось обходить по мостовой. Гриня остерегал меня от встречных машин. Днем светило солнце, пела мартовская капель, к вечеру же становилось все свежее, капли падали в лужицы со щелканьем пистонов. Коротенький промежуток, отделявший день от вечера, был заполнен нежным сиреневым туманом сумерек, город потонул в них, четкие черты его расплылись, помягчели, шум проносящихся машин приглушался. Я поглядела на Гриню.
- Какая необходимость толкнула вас на столь несвойственный для вашего характера шаг? - спросила я.- Часто ли вы предпринимаете такие шаги?
- В моей жизни это первый случай,- ответил он с небрежной искренностью.- Боюсь, не повлек бы он за собой и последующие. Можете ли вы, Женя, говорить со мной без обычной вашей иронии, серьезно?
- А не скучно будет?
Лицо его изменилось, оно выражало и тоску, и боль, и мольбу. Я еще не видела его таким.
- Хорошо,- быстро согласилась я,- будем говорить так, как вам хочется.
- Вы можете мне поверить? - спросил он.
- Смотря по тому, что вы скажете... Вообще-то я, к сожалению, человек доверчивый. Пожалуй, даже излишне доверчивый. Я слушаю вас.
Названов остановился, и я, задержавшись, обернулась к нему.
- Вы замечаете, что я тихо схожу с ума?
Я внимательно поглядела на него.
- Нет, не замечаю.
- А между тем это так.
- Вы же собирались говорить серьезно.
Мы пошли по Садовому кольцу, в сторону Колхозной площади. Зажглись фонари во всю длину улицы, и дома как бы всплыли из сумеречной мглы.
- С тех пор как я вас увидел, я навсегда расстался со своим покоем. После первой встречи - помните, у Вадима в день его рождения? - я просто думал о вас. Вы являлись перед моими глазами в самую, казалось бы, неподходящую минуту - во время работы, во время заседаний. Я видел вас совершенно отчетливо, слышал ваш голос так явственно, что закрывал уши ладонями.
- Надеюсь, люди, окружавшие вас, не осудили меня за мою навязчивость?
Гриня поморщился досадливо:
- Не надо, Женя... А после второй нашей встречи у Вадима, новогодней, я буквально не нахожу себе места. Я с ума схожу...
- Послушайте, Гриня,- извините, что я вас так называю, не знаю вашего отчества,- разве вы не чувствуете сами, что говорите банальности. И слушать их мне, честное слово, не доставляет удовольствия. Скучно это. Мне помнится, вы умели говорить так, что голова шла кругом.
Названов смущенно развел руками.
- Вот и я растерялся. Я, который смотрел на девчонок, как на забаву, потому что ни одна из них меня ни разу серьезно не задела. А если не задела, то о словах и не думаешь. А они как раз и приходят самые неожиданные, и мысли появляются оригинальные, и юмор рядом. Когда не ставишь себе цель понравиться, нравишься больше. Это истина. А вот когда хочешь высказать про свое сердце, про его боль - куда все девается! Становишься косноязычным и неловким.
"Ну да, неловким!"-подумала я, вспомнив тот новогодний вечер, и его тяжелые руки, и горячий шепот; я отвернулась, чтобы скрыть гримасу отвращения.