Первые три дня не дали существенных результатов. Течение было настолько сильным, что отшвыривало все, что сбрасывали в проран. Откуда-то доставили огромную железобетонную ферму - и ее смахнуло, как щепочку. Говорили, что на одной сибирской стройке при таком же размыве насыпи в проран сбросили старый, вышедший из строя паровоз с надеждой, что он задержится на месте. Но и паровоз мгновенно унесло.
- Что делать, Николай Николаевич? - спросил Петр главного инженера; он говорил громко, чтобы перекрыть рев воды, рев моторов. Петр, кажется, терял надежду на лучший и скорый исход. Были испробованы многие варианты, обсуждено немало предложений. А вода разъедала запруду.
Мысль, робкая, точно первый проблеск зари перед рассветом, подана была с неожиданной стороны.
- А что, если камни привязывать к тросу? А другой конец троса закреплять на берегу. Тогда, пожалуй, не унесет.- Леня Аксенов произнес это тихо, как бы подумал вслух.
Петр обернулся к нему резко, в глазах зажглась надежда.
- Что ты сказал? - И тут же к Верстовскому: - Как по-вашему, Николай Николаевич?
- У вас толковые помощники, Гордиенко, вам повезло,- ответил главный инженер.- Мысль проста и верна. Надо испробовать. Я сейчас дам распоряжение, чтобы доставили тросы и заготовили стержни.
- И пришлите бурильщиков,- попросил Петр. Когда Верстовский ушел, Петр сказал Лене: - Благодарю, друг, за подсказку!
За рекой, чуть выше сопок, в мутной серой мгле робко обозначилось небольшое световое пятно. Оно, все более проясняясь, расплывалось, с усилием отодвигая вязкий, мокрый туман. Ливень немного притих, полегчал. К тому времени, когда взрывники наверху раскроили чугунный лоб монолита и грохот скачками раскатился по берегам, дождь оборвался совсем. Ненастное небо засверкало голубыми проталинами. Упала на землю тишь, и в этой тиши повалил пар...
С мест взрывов на грузовиках приволокли негабариты - огромные бетонные глыбы с острыми ребрами и углами. Сваливали неподалеку от перемычки. Бурильщики пробивали в них глубокие отверстия. В эти дыры загонялись стальные стержни с серьгами на концах. В кольцах стержней продевались тросы в руку толщиной, скручивались в узлы. Негабариты увязывались в "гирлянды".
Всю эту работу выполняли мы - две наши бригады - и одна студенческая, Аркадия Растворова. Мы являлись сюда с рассветом и уходили в темноте. А Петр вообще, кажется, не покидал берега. Елена приносила ему обед прямо сюда. За эти дни Петр измотался и похудел, щеки запали, словно их кто-то слегка вдавил ладонями. Первый камень "гирлянды" держал нас в напряжении и страхе. Мы боялись, что и этот опыт не даст результатов.
Грузовик, пятясь, приблизился к самой кромке прорана. Кузов медленно приподнялся, встал наискось. Камень стронулся с места и тихо, со скрежетом пополз по железному дну. Упал в воду, в кипящую бездну. Трос натянулся. Все застыли: унесет или не унесет? Не унесло.
К сброшенному негабариту сейчас же лег второй, третий. Машины следовали одна за другой.
Мы вязали "гирлянду". Работа эта, трудная, непривычная, выматывала силы. Вязать узлы из троса было тяжело, ладони саднили от порезов стальных волокон. Но мы упорно вязали "узелки", многотонные глыбы падали в пропасть, громоздились одна на другую, сужая метр за метром проран. Вода, зажатая камнем, яростно клокотала, вставая на дыбы, как белогривый дикий табун.
Петр воспрянул духом. Черты лица смягчились, кожа на щеках посвежела. Он снова двигался, собранный, как пружина, весело, с той легкостью и верой, которая обещает победу в конце борьбы. Задержался возле нас.
Рядом со мной работал Аркадий Растворов. Ну и проворен же, дьявол! В его сильных и цепких, точно клещи, руках все оживало, послушное его воле. По пояс голый, в грубых рукавицах, он забивал стержни в камни, продевал в кольца трос, затягивал его, оскалясь от напряжения, и мне казалось, что он, рассердясь, взвалит глыбу на плечи и, как сказочный богатырь, швырнет ее в поток, закупорив горловину прорана.
- Отдохни, Аркадий,- сказал я.- Надорвешься.
- Ни черта со мной не сделается.- Губами взял из пачки сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся дымом жадно, торопливо, три-четыре глотка, и сигарета сгорела, взял другую.- Вот уж действительно: живет человек и не знает, где потеряет, а где найдет. Скажу прямо, Алеша: с сомнениями ехал, с темными целями - самому противно вспомнить сейчас. Человеческая подлость беспредельна. Ей только дай волю! И самой великой подлостью, а если хочешь, преступлением является презрение к труду. Труд - самая большая радость, человека создает труд. Все. Уезжал сюда, вез груз злобы, обиды, самолюбия. Уезжаю другим, богатым, будто купец из заморских стран - с дорогими дарами.
Неподалеку от нас возился у валуна Виктор Ненаглядов. Укреплял стержень нарочито долго, замирал, прислушиваясь к нашему разговору. Из-под тяжело свисавшего лба смотрели на нас горящие ненавистью глаза. Аркадий кивнул на Виктора.
- Этот парень в твоей бригаде? - спросил он вполголоса.
- В моей.
- Не знаешь, отчего он все время смотрит на меня по-волчьи? Не глаза - клыки.
- Знаю,- ответил я.- Катя Проталина была его невестой...
Аркадий задумчиво пощипал бороду, тихо и грустно улыбаясь:
- Вон оно как... Все в жизни повторяется... Мне его состояние знакомо больше, чем кому бы то ни было другому. Бедняга!
Ненаглядов, всегда выдержанный, вдруг сорвался:
- Я не нуждаюсь в твоей жалости! Слышишь ты, грабитель? Скрывайтесь отсюда, пока не поздно, подобру-поздорову, а то...- Обернулся ко мне, губы тряслись, и он придавил их кулаком.- А Катька, думаешь, счастье нашла? Как бы не так! Сбежит, вернется. Ко мне вернется. В ногах будет валяться. Отброшу, как собачонку, пинком! - Он швырнул на камень рукавицы и пошел прочь, за нагромождения камней, за сосны.
Аркадий тяжко, как под ношей, вздохнул.
- И это знакомо - боль, остервенение. А что поделаешь? Жизнь!
Петр, подойдя, спросил, указав на удалявшегося Ненаглядова:
- Что с ним?
Аркадий пожал плечами.
- Небольшое столкновение характеров, не связанное с процессом производства...
- Ясно. Прошли и через такое.- Петр и Аркадий взглянули друг на друга, засмеялись.- Твои ребята отлично работают, Растворов.
- Знаю. Не дурака валять приехали.- Аркадий взмахнул рукавицей.- Видите того парня, в феске, что трос разматывает? Это Лыков Фер. То есть Фердинанд. Был неповоротливый и жирный, как боров. Однажды явился на работу в веселом расположении духа. Слишком веселом. Преступил черту сухого закона. Пришлось принять соответствующие меры... И глядите: не парень - картинка, куда жир девался! Строен, ловок, красив...
Я глядел на них и думал: как легко и беззастенчиво швыряет судьба людей из одной крайности в другую, сталкивает их и разводит!.. Вот эти двое... Злоба туманила рассудок одного только при упоминании имени другого. Бес когтистый дико метался и выл в душе... Теперь же беседуют мирно, даже дружелюбно... А Виктор Ненаглядов? Знал ли он, что тот когтистый бес найдет вскорости пристанище в его груди?..
Растворов попросил Петра:
- Ты бы придумал какое-нибудь средство, чтобы отогнать толпу "болельщиков" - работать мешают, шагу шагнуть не дают...
- Сам вижу,- ответил Петр.- И уговаривал и грозил, горло сорвал - не помогло. И то надо понять - волнуются люди.
Скрежетали буры, въедаясь в каменную сердцевину монолита, лязгали экскаваторы, шумела вода в проране, и я не слышал, как подошла Женя. Я стоял нагнувшись, закрепляя стержень, и увидел возле валуна ее ноги - ботинки, зеленые брюки.
- Алеша,- сказала она и присела у камня,- нам надо поговорить...- Глаза ее сухо блестели, и было в ней, в ее худенькой фигурке с тонкой и нежной шеей, с хрупкими ключицами, видневшимися в открытый ворот гимнастерки, что-то до боли беспомощное и родное.
- О чем же говорить? Все сказано.
- Мы же муж и жена! - почти крикнула она.- Но если ты считаешь, что говорить не о чем,- твое дело.- Она выпрямилась, повернулась и пошла, огибая каменные глыбы, прямая, строгая.
- Догони,- сказал мне Петр.
- Нет,- ответил я сквозь зубы.
Молодость, сколько же в тебе неоправданной жестокости к близкому человеку!.. От запальчивости, от уязвленного самолюбия, от излишней гордости, от непочатого запаса времени впереди; непокорность - спутница твоя.
Я прикрыл глаза и прошептал самому себе:
- Как ты будешь жалеть об этой минуте! Она никогда уже не повторится...
28
ЖЕНЯ. Студенческие отряды покидали стройку.
Настал последний вечер. Вещи наши уже увезли на станцию. Все было собрано. Остались считанные часы. Я сидела на койке, уронив руки. Год жизни, год терзаний и счастья отлетел прочь, неизгладимо отпечатавшись в памяти. С чем я возвращаюсь домой? Что изменилось в моей судьбе? Ничего. Как было, так и осталось. Неужели мама права? Неужели она знает меня лучше, чем я сама? Наделенная жизненным опытом и проницательностью, она видела дальше, глубже и убежденно предрекала именно такой конец... Надежды на безоблачную совместную жизнь рухнули. Не будет девочки с бантом на волосах, похожим на радар... Придется готовиться к другим мечтам, к другим встречам. Влюбляться в другого, ходить на свидания, с ним связывать свое будущее... Ох!
В палатку вбежала Эльвира, запыхавшаяся, суетливая, встревоженная, всплеснула руками в испуге.
- Ты все еще сидишь! Горюешь? Сколько можно терзать себя? Не ты первая, не ты последняя, миленькая, эдак-то. Благодари бога, что, кроме романтических воспоминаний, у вас ничего не осталось,- ребенок связал бы. Очнись, Женька! - Она встряхнула меня за плечи.
- А если он остался, ребенок?
Эльвира испугалась.
- Иди ты!
Я встала.
- Пойду. Как же уехать, не попрощавшись?
- Смотри, опоздаешь на поезд.
- Нет.- Я вышла из палатки и направилась к общежитию ребят.
29
АЛЁША. Я лежал на койке, один в комнате,- ребята ушли провожать студентов. Я чувствовал себя несчастным, одиноким и уничтоженным, будто упал с большой высоты. Тишина угнетала, накаляя и обостряя мысли. Я думал с тоской: судьба поступает со мной несправедливо, жестоко; отныне радость не коснется моего сердца - я не смогу полюбить другую.
В это время я услышал дребезжащий стук в стекло: за окном, точно видение, возникла Женя.
Окно было заклеено наглухо и не открывалось за лето ни разу,- уборщица не велела:
- Дома вы почти не живете, барак в лесу... А людей всяких много...
И теперь, ломая ногти, я судорожно отдирал, отковыривал пожелтевшую бумагу - страшился, что видение исчезнет. Не выдержав напряжения, рванул на себя раму, с треском лопнули гремучие полоски бумаги, и я распахнул окно.
- Лезь сюда! Скорее! - Я задыхался.
Женя чуть отступила, покачала головой.
- Я уезжаю, Алеша. Пришла проститься.
- Не уезжай! - крикнул я и, перевесившись через подоконник, схватил ее за руки.
Она испуганно вздрогнула. Ей, должно быть, показалось, что я силой не отпущу ее. Отняла руки, одна ладонь легла на горло.
- Не уезжай,- прошептал я.- Прошу тебя! Останься!.. Пожалуйста, Женя!..- Никогда еще я не испытывал такого горячего желания удержать ее.
30
ЖЕНЯ.- Это невозможно, Алеша,- сказала я. Положив руки на подоконник, я заглянула в глубину холостяцкого жилища, на железные койки, наспех застланные одеялами, на пыльное окно с клочьями бумаги на раме... а рядом такие же деревянные дома с такими же комнатками, с койками... а вокруг леса... Какой далекий край! И как, должно быть, глухо и тоскливо здесь осенью и зимой! Я сняла с подоконника руки. Мне стало радостно оттого, что уезжаю.
- Уходи,- проговорил он медленно.-Уходи. А то я могу... наговорить лишнего.
И я ушла.
На вокзале молодые рабочие, пришедшие нас проводить, стояли плотной толпой. Иван Васильевич Ручьев, вспрыгнув на подножку вагона, возвышался над толпой.
- Спасибо вам, дорогие товарищи, за помощь! - сказал он.- Вы отлично поработали. Мы кое-чему научились у вас. Организованности, четкости, умению, веселому и решительному подходу к делу. Приезжайте к нам на будущий год. Работы здесь еще непочатый край! Будем вас ждать с нетерпением... Счастливый вам путь, успехов в учении!.. Прощайте!
Загремел оркестр. Студенты расходились по вагонам. Эльвира вцепилась в мой локоть.
- Идем же. Скоро поезд тронется...
"Неужели не придет в последний раз махнуть на прощанье рукой!" - думала я, поднимаясь в вагон. На последней ступеньке задержалась. Ухватившись за поручни, подалась вперед, чтобы легче было видеть платформу, и проводница уперлась мне в грудь плечом, оттесняя в тамбур.
- Рехнулась ты, девка, свалишься ведь,- проворчала она.
Мимо проплыли в свете фонарей люди, они кричали и махали руками, кепками, платками. Алеша не пришел...
Нет, вот он! Вбежал на платформу, сумасшедший, отчаянный. Постоял секунду в растерянности, глядя вслед уходящему поезду. Затем метнулся в вокзал...
31
АЛЁША. Кажется, действия мои вышли из подчинения рассудку. Выпрыгнув из кузова попутного грузовика, я влетел на платформу и увидел лишь красные огоньки на хвостовом вагоне поезда. Уехала! Я ворвался в здание вокзала. На телеграфе за стеклянной перегородкой сидела знакомая девушка Галя. Она раньше работала в изыскательской партии, взглянула на меня с тревогой.
- Что с тобой, Алеша? На тебе лица нет.
Я схватил бланк и с лихорадочной поспешностью написал, брызгая чернилами: "Иду за тобой. Без тебя нет жизни".
- Галя, немедленно отправь в только что ушедший поезд. Не задерживай!
Я выбежал на перрон и спрыгнул на железнодорожное полотно. Шел, притупляя острую, неостывающую боль в груди, и думал: пройду пешком, по шпалам, где-нибудь прицеплюсь к проходящему составу. К товарному. А там самолет... Только бы не сидеть на месте!.. Шаги были неровными, от этого и мысли казались рваными, беспорядочными - не мысли, а вспышки. Я дойду до нее во что бы то ни стало, куда бы ее ни завезли... Без нее тьма, беспросветная, кромешная.
32
ЖЕНЯ. В купе нас было четверо: молодожены Аркадий и Катя, Эльвира Защаблина и я. Втиснулся еще и Вадим.
Поддерживать разговор у меня не было сил, я взяла плащ и вышла в коридор, к окну.
"Куда Алеша бросился со всех ног?" - точила неотступная мысль. Ко мне подошел Аркадий.
- Держись, Женька,- сказал он.- Всякое бывает.
За окном внизу всплывали из темноты и опять тонули во мраке тусклые огни промелькнувшей станции.
33
АЛЁША. Я дошел до середины перегона. Постепенно шаги сами собой замедлились, и мысли, как бы остуженные ночной свежестью, прояснились, улеглись. Почувствовалась усталость. "Куда я иду, зачем? - Я усмехнулся, как бы трезвея.- Дуралей. Милый Дон-Кихот! Легко пройти три километра. А тысячи?.. Фу ты, глупость какая! И кому это нужно? Выпустил птицу из рук, говори: прощай! Назад не прилетит". Вспомнилась скульптура Родена "Любовь убегает". Она потрясает воображение: как ни кричи, как ни тяни руки в последнем порыве и мольбе она убегает, тоненькая и прекрасная, она уже чужая. "Как грубо я себя вел с ней! - укорял я себя.- Телеграмму послал, дурак!.."
Я сел на шпалы, сложенные в штабеля сбоку путей. По сторонам непроницаемой тучей нависли леса, дышали сырыми туманами; туманы осторожно подползали к насыпи, клубясь, перекатывались через пути. Я прикрыл глаза. В тишине было слышно, как печально, расстроенно поют провода и слабо, жалобно гудят рельсы, двумя светящимися нитями уходящие в темную глубину. Рельсы донесли издалека, словно из-за тридевяти земель, едва уловимые шаги. Я скорее их почувствовал, чем услышал, подумал: "Обходчик".
Я с усилием поднялся, вглядываясь в ту сторону, откуда доносились шаги. И тьма, точно от могучего удара молнии, распалась - я увидел Женю. Она была в легком платье, плащ несла в руке, конец его волочился по шпалам.
- Ты получила мою телеграмму? - спросил я.
Она кивнула.
- Да, получила.- На бледном лице глаза ее казались огромными и встревоженными.- Я так устала, Алеша... Каблук сломала...
- Сейчас починим...
Уже рассветало, когда мы, возвращаясь назад, проходили по пустой и гулкой платформе станции. Телеграфистка Галя вышла из вокзала и окликнула меня:
- Алеша! - Мы остановились.- Ты забыл в телеграмме указать номер вагона.
Я внимательно посмотрел на Женю и улыбнулся.
- Спасибо, Галя. Можешь ее не отправлять совсем!
Над сопками правого берега пышно пламенела заря.
Она роняла свет на наш поселок.
1969