Мы взяли по рюмке - папа, мама, Нюша и я,- выпили и поцеловались. Мелькнула мысль, мимолетно, стремительной ласточкой чиркнула острым крылом по сердцу, больно, я даже поморщилась: "Алеши рядом нет..." - и пропала, я лишь успела сказать вслух:
- Будь счастлив!
Мама удивленно взглянула на меня, а папа, догадавшись, для кого сказаны были эти слова, провел ладонью по моей щеке и двинулся к выходу,
- Тебя подвезти? - спросила мама.
- Нет. Доберусь сама. Мне еще рано.
Проводив их, мы остались одни, сели у столика, Нюша налила еще по рюмке, и мне вдруг расхотелось выходить из дому. Нюша поняла меня.
- Ничего, сходи. Неудобно: обещала, будут ждать. Посиди немного и скорей домой.- Помолчав, проговорила негромко: - Он ведь тоже там один, тоже, наверно, собирается на вечеринку и тоже, наверно, страдает, вспоминая тебя...
- Если бы страдал, написал бы,- сказала я.- Известил бы хоть, где находится. Я ему не чужая.
Нюша покачала головой с жиденькими, на пробор, седеющими волосами.
- Горячий, самолюбивый, гордость бродит, как хмель, мужская, горькая, тяжелит голову.
Я прервала ее:
- У меня тоже гордость! И мне за себя страшно. Понимаешь, няня? Страшно.- Меня охватили и гнев, и возмущение, и бессилие, и мстительное чувство: не могла предпринять что-то такое, что в корне изменило бы мою жизнь, не могла сладить с собой, не могла вернуть невозвратное.- И пускай он теперь пеняет на себя!
Нюша заметусилась возле меня, жалкая и беспомощная моя няня: возможно, только ее так глубоко страшит и тревожит моя судьба.
- Ты это что задумала, Евгения? Выбрось все из головы, слышишь! Не ходи никуда. Не верю! Останься дома. Со мной. Ну, Женечка... дочка?..
- Нет, не останусь, Нюша,- сказала я с откровенной беспощадностью.- Пойду! Дай мне, пожалуйста, гребенку,- Я села перед зеркалом и стала укладывать волосы, ощущая неожиданное душевное облегчение.
Нюша, пригорюнясь, стояла в сторонке, примолкшая, маленькая, и, глядя на меня, вытирала скомканным платочном глаза, точно уже совершалось то, от чего она больше всего остерегала меня.
К Вадиму я шла пешком одна - от Малой Бронной по Садовому к Смоленской площади. Вечер был мягкий, бесснежный, совсем не новогодний. Сухие, чисто выметенные мостовые смолисто блестели. Автомобили неслись на ' просторе на бешеных скоростях. Витрины выпукло, сияли, в окнах домов тускло светились убранные елки. Молодые люди и девушки, принаряженные, надушенные, шумными толпами и парами, с магнитофонами и свертками, торопились в назначенные места.
А праздник уже как бы плескался в воздухе, захлестывая весь город. Подобно вихрю, он подхватил и меня и легко, будто листочек, понес вперед. Свежесть холодила щеки, я распахнула пальто; предчувствие чего-то необыкновенного, неиспытанного теснило грудь - так, должно быть, идут навстречу судьбе.
Я спустилась на Бородинский мост. Внизу белела занесенная снегом река, черными прорехами зияла незамерзшая вода, от нее густым туманом поднимался пар, пронизанный зеленоватым светом фонарей.
В половине двенадцатого я позвонила в квартиру Вадима.
7
АЛЁША. К концу декабря весь берег был очищен от леса. Ценная древесина была пущена в дело, валежник, мелколесье, кустарник сгорали на кострах. На разровненных площадках на месте будущих гаражей - рядами стояли грузовики; они уже не раз пускались по тайге в Браславск и возвращались назад со стройматериалами, с оборудованием, с продовольствием и с людьми. Люди валили из разных мест - из глухомани, из далеких городов и из армии. Поодиночке и группами, по комсомольским путевкам и на свой страх и риск, с единственной надеждой: найдётся работа для каждого. Палаточный городок разрастался.
К палаткам прибавились первые деревянные постройки: баня на самом берегу, ближе к воде, а чуть дальше - клуб, столовая и два индивидуальных домика для семейных: для Петра с Еленой и Трифона с Анкой - так постановили на общем собрании.
Я не раз заходил в бригаду Трифона Будорагина и видел, как он работает. На земле не часто встретишь человека, который отдавался бы делу с таким вдохновением, с таким восторгом, как Трифон. В нем словно просыпался изобретатель, творец. Брусья, сырые и промороженные, но ровные, аккуратно укладывались на паклю, углы бурились длинными сверлами, и в отверстия вставлялись деревянные стержни. Не пошатнутся!
Сдвинув шапку с потного лба, Трифон, прижмурив рыжие ресницы, кидал зоркий взгляд вдоль стен: то с одного конца зайдет, то с другого,- хлопая рукавицами, весело подбадривал товарищей и радовался, как ребенок, оттого, что здание росло на глазах, принимая законченность и форму. И вот она готова, баня, чистая и свежая, будто только что умытая в ключевой воде. Удивленно взирала она на мир единственным своим окошком.
В бане было просторно, вдоль стен - широкие лавки, рядом с печью и каменкой - деревянный полок. А вокруг бани на снегу разбросаны щепки, оставшиеся брусья, кирпичи, рассыпаны опилки.
- А говорил - не справишься,- сказал я Трифону.- Плакал, просил поменяться местами...
- Так уж и плакал.- Трифон смущенно шмыгнул носом,- Работать люблю, а учиться непривычному неохота. А еще хуже - переучиваться. Думать надо, Осваивать.
- Но ты быстро освоил, однако,- сказал я.
Трифон ухмыльнулся и затряс головой.
- Освоишь небось, если приспичит: тело зудится - спасения нет! Исчесался весь. Остановлюсь у дерева и начинаю об него тереться спиной, словно боров. Стыдобушка! А тебе как работается? Я замечаю, свели лесок то, можно сказать, сбрили.
- А из чего же ты баню-то строил? - Мы стояли в предбаннике у двери и смотрели на высокий берег, голый какой-то, нетаежный. Над ним клубились, кочуя, синие дымки от работающих машин и вставали сизыми густыми столбами - от костров.
- Осваиваем, Алеша! Ты погляди...- Трифон одобрительно хлопнул меня по плечу увесистой своей ладонью.- А ведь не верил. Честно тебе говорю: не верил. Даже не представлял, с какого боку подступиться ко всему этому. Анка сказала тогда, что я маловер. Правильно сказала. Она у меня умница, с виду только легкомысленная, а на самом деле понимающая женщина. Да... Видишь, подступились! Скоро начнем возводить дом под общежитие. Настоящий. Двухэтажный! Так сказал Петр. Вот когда придется тряхнуть мозгами!..
Последние дни месяца жили в нетерпении, в каком-то горячечном возбуждении, в ожидании чего-то необычайного, что должно изменить всю нашу жизнь.
Переселение семейных заняло "один рейс". Ребята подхватили все их имущество и перенесли его из палатки в новые жилища. Хозяевам не дали даже прикоснуться к вещам. Семейные шли налегке, сопровождаемые ликующей толпой. Петр шагал не спеша, присмиревший, с застенчивом улыбкой. Елена обняла его за плечи, как на улице в Москве, и шла, глядя перед собой сощуренными глазами и тоже улыбаясь, загадочно, чуть грустно - далекому и невозвратному.
Трифон играл на аккордеоне, время от времени отогревая дыханием пальцы. Анка держалась за карман его пиджака и пела вместе со всеми: "В жизни раз бывает восемнадцать лет..."
Я нес транспарант. На фанерном листе наскоро были набросаны слова, криво, с падающими буквами: "Эй вы, люди, да здравствует наше будущее!"
И нам показалось, что поутихла вода в полынье и помягчел мороз, смежив в улыбке заиндевелые ресницы,- от умиления перед шествием озорной толпы от палаточного городка к деревянный домикам с замысловатыми резными наличниками.
Первой вошла в дом - из стужи в тепло, в уют - Елена. Она медленно поднялась на четыре ступеньки крылечка, отворила дверь в небольшую застекленную верандочку. Из неё шагнула в сени, из сеней - в комнату. За ней следовал Петр, все такой же тихий, застенчиво молчаливый. А за ним гулким скопищем ввалились все мы. Дом, когда в нем останутся двое, покажется, наверное, просторным и пустым, но для такой толпы он был крохотным и тесным. От натопленной печи шло тепло.
- Раздевайтесь, ребята,- сказала хозяйка несмело и сама рассмеялась над своим предложением.- Посидите у нас...
- Нам рассиживаться некогда,- ответил Серега Климов строго, он взглянул сперва на Илью Дурасова, потом на "судью" Васю - Приступим к делу? Пора.
Илья мотнул круглой, остриженной под бокс головой.
- Да. Момент подходящий. Садись, Вася,
"Судья" пролез в передний угол к дощатому скрипучему столу. По бокам его пристроились Илья и Серега. Преисполненные важности, они молча, с особой значительностью смотрели на ребят до тех пор, пока не воцарилась тишина.
- Граждане, суд идет! Прошу встать!
Леня Аксенов отозвался со скептической ухмылкой:
- Стоим, ваша честь. По необходимости.
- Кого будете судить? - спросил я.- У нас виновных нет.
- Мы похвалы заслуживаем! - крикнул Трифон.
- Тише, граждане! - сказал Вася.- Петр Гордиенко, начальник берега, подойдите к столу.
Проталкиваясь сквозь толпу, Петр шепнул мне:
- И до меня добрались, черти!.. В чем вы меня обвиняете, ребята?
"Судья" Вася, прокашлявшись для солидности, произнес:
- В зазнайстве,- выдержал паузу и закончил,- с которым у тебя не должно быть ничего общего до конца твоих дней.
- Согласен.
Илья Дурасов сказал как можно торжественнее:
- В пренебрежении к людям...- и тоже выдержал паузу.- Это отличительная черта бюрократов. Твое сердце должно презирать их.
- Согласен.
Серега Климов приосанился, острый нос его высокомерно вздернулся - наступила его очередь говорить.
- В строгости...- и этот помолчал для значительности,- которой тебе не хватает в работе: слишком много даешь нам поблажек, снисхождений, а нас надо сильнее жучить.
- Не согласен,- сказал Петр.- По-другому не могу, ребята, да и не следует по-другому.
Елена стояла у окошка и озабоченно, с недоверием наблюдала за происходящим: странная игра, странная шутка - серьезны "судьи", серьезен Петр.
- Слушай, Петр,- как бы отбросив в сторону наигранный тон, но все же оставаясь в рамках процедуры суда, проговорил Вася,- кем бы ты ни был в будущем, на какие бы высоты ни вознесла тебя судьба, обещаешь ли ты остаться для нас просто "начальником берега"? И в налетевшую житейскую бурю можно ли будет нам пристать к этому твоему берегу? Примешь ли канат, брошенный с борта?
Петр посуровел лицом и заволновался.
- Почему вы так, ребята? Это нечестно.
- Отвечай,- потребовал "судья".
И Петр, вздохнув,ответил:
- Обещаю.
- Как бы далеко ты ни ушел от нас, отзовешься ли, если услышишь наш голос?
- Ну, товарищи!..- взмолился Петр.
- Отвечай.
- Что за вопрос! Конечно же. Не то что отзовусь, примчусь, где бы ни находился!..
- Суд удовлетворен вашими ответами,- сказал Вася - Мы оценили ваши усилия, направленные на освоение отдаленных русских земель, расположенных вдоль Ангары. И награду мы, строители, по общему сговору и согласию преподносим вам дом, в котором мы имеем счастье находиться.- Он склонился к одному своему помощнику, к другому.- Я правильно выразил нашу общую мысль?
Те утвердительно кивнули головами.
- Спасибо, ребята,- произнесла Елена прерывисто - мешали подступившие слезы.- Не знаю, как вас благодарить. Какие вы молодцы все...
- Никаких благодарностей нам не надо,- ответил Вася.- Мы сделали это от души. А вы живите в этом доме дружно и счастливо. Вот и все...- У "судьи" самого подступили слезы к горлу, затрудняли его речь. И чтобы уйти от растроганности, сказал, припоминая: - Как там Трифон Будорагин читал?.. "А белому аисту, что с богом катается меж веток, носить на завалинки синеглазых, маленьких деток..." Пускай этот аист не забывает вашей завалинки. И завалинки Трифона также.
- О нас с Анкой можешь не беспокоиться,- сказал Трифон, обнимая жену.- Тому аисту я уже послал срочную телеграмму. С заказом! - И захохотал, раскрыв зубастый рот.- Как прилетит - устроим гульбу. Чтоб тайга затанцевала!..- Он бросил пальцы на клавиши аккордеона, заиграл плясовую, притопывая и припрыгивая.- Шире круг!..
- Эй, Трифон,- крикнул Серега Климов.- Пропляшешь жилплощадь! Поселится кто-нибудь - не выгонишь!
- А суд на что? - ответил Трифон, приплясывая.
- Довольно! - крикнул кто-то.- Погостили, пора и честь знать. Простынет баня - не успеем помыться!
- Пошли, ребята! К Трифону!..
Провожая, Петр каждому из нас пожал руку, каждого поблагодарил:
- Спасибо, Серега... Спасибо, Михаил... Спасибо, Катя... Алеша, дружище, спасибо...- Он обнял меня.- Двери открыты. В любое время...
Мы побывали всем скопом у Трифона и Анки, пошумели, потоптались, поздравили хозяев с новосельем и разошлись. До Нового года оставались считанные часы, надо было готовиться к торжеству...
Баню заняла сначала мужская половина. В бане стоял горячий и влажный туман, он, обжигая, как бы прилип к телу, и тело сразу стало мокрым и скользким. Я ощупью отыскал лавку, сел на нее, испытывая блаженное состояние. Рядом со мной сидел и отдувался Петр, он тоже потерял ориентировку в этом тумане. А Трифон все поддавал, все ожесточеннее нагнетая в помещение пар.
- Хватит, дышать нечем! - крикнул Петр, не вытерпев, и сполз с лавки на пол.
Трифон отозвался откуда-то из туманной дали:
- Все, братцы. Сейчас пар осядет, посветлеет, и будет вольготно!..
Что и говорить, баня в наших условиях - это, конечно, праздник, да еще какой! Мы наслаждались теплом, горячей водой. Мы прогревали душу, соскабливали с нее накипь, налипшую за время дороги, за время жизни здесь, смывали соль слез - от раскаяний, от болей, от прощаний с прошедшим...
Шаек железных не нашлось. Плотники сколотили из тесин корытца и приделали к ним ручки; корытца намокли и отяжелели, вода в них отдавала запахом древесины. В одной из таких шаек Трифон распаривал веники; вместо березовых - листья березы облетели - он наломал веток молодой елки, выбирая иглы помягче, понежней. Они благоухали хвойным настоем.
- Кто первый? - спросил Трифон, обращаясь к нам.- Кто из вас храбрее?
- Иди ты, Алеша,- попросил Петр, - Я посмотрю, привыкну.
Трифон взял меня за локоть и подтолкнул к полку.
- Залезай. Ложись.- Я лег на горячие мокрые доски.- Начнем с пяток.- Он надел перчатки, чтобы не "палить пальцы, и, приподняв веники, потряс их, насыщая паром, окропляя меня горячим дождем, потом опустил мне на ноги. Огненные еловые ветви упали на икры, обожгли. Казалось, иглы вонзились в кожу. Я заорал, вскинувшись. Но Трифон, опрокинув меня, успокоил бесстрастно:
- Терпи, солдат. Сейчас я сделаю из тебя младенца - выпарю всю грязь, усталость, мразь, всю дурь выбью.- Он не спешил, не набрасывался на меня сразу, он как бы совершал разбег: прикладывал веники сперва осторожно, пробными прикосновениями, исподволь прогревая меня. Но по мере "обработки" увлекался и входил в азарт. Удары учащались и становились все сильнее и жесточе, спина и ноги пылали.
- Хватит! - взмолился я.- Дай передохнуть!
- Ничего, выдержишь! - Трифон приподнял надо мной веники.- Переворачивайся. Ополосни лицо. Вытяни ноги. Так вот...- И снова началась обработка моего тела. Ухая, восклицая, припрыгивая, Трифон хлестал меня безжалостно, усердно. Затем провел веником от подбородка до ступней и скомандовал:
- Марш!
Я соскользнул вниз и лег на полу. Здесь было прохладней, свежий воздух остудил легкие. Мне казалось, что экзекуция эта заняла целый час, на самом деле прошли считанные минуты. Тело, остывая, дышало каждой порой, становилось легким, невесомым. Я утомленно прикрыл глаза.
- Прыгай, Петя, я отхлещу тебя, пока силы есть! - крикнул Трифон.
Серега, намыливая голову, предупредил его:
Недолго занимай полок, сейчас мы с Илюхой начнем париться. И не забывай, что другая партия ждет. А потом женщины.
- Ладно. Плесни там ковшичек.- С Петром Трифон разделался так же, как и со мной, и тот, ничего не видя, точно слепой, сполз на пол, хватал воздух раскрытым ртом.
- Нот черт! Палач...
Трифон, наклонившись над ним, захохотал:
- Что? До печенок пробрало!..- Он позвал Леню Аксенова.- Иди, мальчик, я тебя погрею...
Парень сидел в уголке, зачерпывал пригоршнями воду из шайки и плескал на себя.
- Не хочу. Мое тело привыкло к прохладительному бассейну, а пошлый веник от пещерных бородатых предков - грубо, неинтеллектуально. Атавизм.
Петр толкнул меня в коленку.
- Слыхал? Намного ли мы старше его, а уже отстали. Скоро и нас запишут в предки...
- Да,- сказал Трифон, взбираясь на полок,- Ну-ка, предки, помогите выпарить из меня злость, чтобы я, кой грех, нечаянно не съел этого костлявого юношу вместе с его интеллектом.
Аксенов, чтобы скрыть усмешку, зачерпнул воды в пригоршни и окунул в нее лицо.
Трифон, дорвавшись до полка, бесчинствовал, истязал себя, как будто состоял членом изуверской религиозной секты хлыстов. Он ворочался так, что вздрагивала баня, а доски под ним жалобно скрипели, потрескивали.
- Алеша,- крикнул он нетерпеливо,- возьми веники, ударь меня разок-другой! Скорей! - Я схватил связанные пучки елок; тяжелые, увесистые, мокрые, они оттягивали руки, падая, прилипали к спине, издавая звучные шлепки.- Лупи жарче, не жалей Будорагина! - Потом он крикнул отрывисто: - Хорош! - Оттолкнув меня, спрыгнул с полка и выметнулся из бани. Мне было тоже невмоготу от жары, и я выбежал следом за ним. Из предбанника он вылетел на улицу, красный, пылающий огнем, как факел, с разбегу нырнул в пухлый снег, два раза перевернулся, крякая от удовольствия. Казалось, снег шипел под ним, как под головешкой. Потом он вскочил, пораженный, очумело вытаращил глаза. Неподалеку стояли женщины. Как они тут очутились, он не понимал: выбегая, никого не заметил. Они пришли, должно быть, встречать нас, ждали, когда мы освободим баню - им самим до смерти хотелось погреться в пару, поплескаться в теплой воде. Наблюдая за неожиданно появившимся голым Трифоном, купающимся в снегу, они смеялись и хлопали в ладоши только Катя Проталина стыдливо отвернулась.
- В Ангару беги, в прорубь! - кричали ему.
- Все сугробы растопишь - так накалился!
Трифон сорвался с места и, мелькнув красной лоснящейся спиной с налипшими комочками снега, скрылся в бане.
Через полчаса мы возвращались в палатки, тихие, немножко усталые и довольные собой, миром и этим краем, в который нас забросила судьба.
Вихрился огонь в бочке, круглые бока ее будто дышали, то накаляясь до белизны, то опадая и тускнея. Жар расплывался по палатке, подбираясь до самых дальних углов, и слизывал с парусины иней. Ребята, подбадривая себя шутками, наряжались во все лучшее, что захватили с собой. Из-под коек выдвигались чемоданы, вынимались из них помятые в дороге костюмы, легкие ботинки, белые рубашки, галстуки. Настроение поднималось с каждой минутой. Наступающий праздник, призывая под одну крышу, как бы умиротворял всех и сближал - такие все внимательные были, ласковые, предупредительные...
Я сидел на койке, не двигаясь. Делать что-то, думать, собираться было лень. Я не любил праздники. На подготовку их, на сборы, на беготню и на выдумки тратится столько сил и душевного пыла, что к самому торжеству приходишь уже как бы отгоревшим, пустым.