КОРМИЛИЦА
Не враз остановится воскресшее горе. Долго еще не отхлынет, долго будет щемить и полоскать сердце. Уж больно въедливо оно. Подчинись, спасуй перед ним - скрутит, высушит сердечушко, свяжет по рукам и ногам и вышвырнет за обочину дороги. Хорошо, что души не такие: недосуг горевать - дел невпроворот.
Ойкнула, спохватившись, Онисья:
- Ондрюшка, куда запропастился?
- Тут я, мама, тут.
- Корову гони в пастушню и сразу на ферму беги. Я чуть опнусь. Надо ишо в контору подвернуть.
- Иду, мама, иду-у…
Эхо прокатилось по озеру и, промчавшись через луговину, вонзилось в ближний березняк. Набуянило там, накричало и легко прилетело обратно, ухнуло в прибрежную воду и запуталось в камышах.
В ограде промычала Тигра: словно отозвалась на эхо.
- Мама! - испуганно заорал мальчишка.
- Что стряслось?
- Ты же не подоила корову.
- Что я наделала, что натворила, - засуетилась мать. Она побежала в сенки, скрипнула дверью чулана, хлопнула крышкой пустого сусека и выскочила заново на крыльцо.
- Где он, проклятущий?
- Кто?
- Да подойник-то!
- А в руках-то что?
- Ох и блудня, ну и растопча! Что будет дальше-то, - досадовала мать. - Изведу я тебя, кормилица, присушу молоко к вымени.
Мать быстро размяла набрякшее вымя, обмыла тугие соски-растопырки. Зазвенели по бокам подойника парные капли, застучали о дно веретенные нити; запенило, забулькало молоко, обмякло вымечко; обвисли соски-пустышки. И неустанно все это время мать говорила и говорила:
- Золотинушка ты моя христовая, заждалась, моя зазнобушка, поругала же ты меня. Ну да бог простит, если он глядит.
Корова потянулась к калитке.
- Сейчас, моя хорошая, моя пригожая. Подожди-погоди: находишься и набродишься.
Но не поняла, наверное, хозяйку Тигра. Взяла да и шагнула раньше времени: подойник-то и опрокинулся.
- Фу ты, греха куча, - дохнула мать. - Куда ты торопишься? Гли-ко, все до капельки выплеснула. Кошке и той не осталось. Ну иди, иди теперь.
Тигра не двигалась.
- Но! Умерла, что ли! - Андрюшка размахнулся трехстолбовкой.
- Стой! - ухватилась мать за черенок кнутовища. - Не смей! Я никогда пальцем не задену и тебе не позволю.
- А что она изгаляется?
- Ишо раз говорю, не обижай животину: молоко не будет спускать да и от дома отобьется, - поясняла без раздражения и обиды Онисья.
К скотине у хозяйки особый счет. Иначе не должно быть. На ней все держалось. Посевная и уборочная, и жизнь детей. Поилица она, кормилица. Без нее всем хана! Не выдюжили бы ребятишки, перемерли, как мухи. А то всю войну и после войны вот уже третий год, слава богу, кормит. Когда простокишкой, когда творожком, иногда, хоть и нечасто, сметанкой ребята полакомятся. Во-он у Опросиньи сгинула корова лонись, так ребятишки чуть не погибли. Еле-еле зиму скоротали. А младшенький, Юрка, обезножил. Может, от холода, может, от голода. Тут все к одному. Посадит его Опросинья в гусиное гнездо, он сидит день-деньской. Ему в нем тепло и хорошо, обложится вокруг пухом и поглядывает в окошко на дорогу. Заметит на дороге корову и кричит: "Мама, молока! Мама, молока!" Где она возьмет, если нет его.
Не раз Онисья от своих ребят отрывала молоко. Да и не она одна, всем миром помогали, тянули мальчика. Кто со стакан принесет, кто с пол-литра. А тут как-то Онисья целую литру выкроила для парнишка. Так он, бедный, как увидел столько молока, с радости вывалился из гнезда и расшиб все лицо. Вот оно что значит - корова в хозяйстве. Пусть порой и поперечничает, так на то она и скотина, а не человек. И то все понимает. Сейчас даже перестала жевать. Наверное, переживает, неловко за оплошность.
НЕПОДГОТОВЛЕННЫЙ КОНЦЕРТ
- Тигра, Тигра, - зовет и уговаривает Андрюшка корову.
- Попробуй сладиться с ней, теперь она злая, ковырнет рогами. Берегись, - настораживает мать сына.
- Не с такой справлялся! - Андрюшка с гармошкой в руках влез на вершню.
- А ну слазь! - закричала мать. - Не смеши народ. Больно разудалился.
- Он и без меня смешной.
- Кому говорю? - наступала Онисья. - Слезай!
В ответ просиял мальчишка и сжал меха:
- Тигра без музыки, что козел без бороды.
Корова пошла.
- Не крива, а забавна, - охала и хлопала руками Исаковна.
- Ты у меня доварначишься! - грозила мать.
- Езжай, Ондрюшка, езжай, - машет вслед Исаковна.
- Ты что, старая, потакаешь! Ведь уж и так вся деревня смеется.
- Посмеются - перестанут. Может, у парня талант, знатным артистом будет.
- Как уж не так. Артист! Его-то отец тележного скрипа боялся, а он за гармонь взялся.
- Ты не ровняй, не ровняй ранешно-то с теперешним. До того ли было?
Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.
- Санко, гони Зорьку!
- У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать - соскочишь.
- Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.
Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:
Эй ты! Эй, засоня!
Протирай глаза!
Нина, Надя, Соня,
выгоняй скота. -
и дальше едет.
- Ишь, что вытворят!
- Потеха несусветная.
- Кавалерия, - бубнит Матрена Черных.
- Откуля он такой, немазаный-сухой? - притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.
- Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? - одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.
Со всех сторон гудели вразнобой:
- "Цыганочку"!
- Чечетку!
- Дроби выколачивай!
На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:
Дроби бей, дроби бей,
дроби выколачивай.
Из-за боли на меня
Шары не выворачивай!
- Хватит прыгать.
- Шпарь "Подгорную"!
Ты подгорна, ты подгорна -
широкая улица.
По тебе никто не ходит,
кроме мокрой курицы.
Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых "кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе".
Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: "Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое". Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.
Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за "танцовщицу", и гордость за игрока:
Ай да, Соловушка!
Мил паренек
Даже коровушку
Выучить смог!
Тут и просьба:
Просторы открыты!
Валяй, брат, валяй!
Тешь нас досыта,
Сильнее играй!
Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.
В ПРОТРАВЕ
- Эй, бабы-ы-ы! - закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. - Айдате быстрее.
- Пожар, что ли? - откликнулась за всех Верка Задорина.
- Загорело-о - не залить, - протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.
Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.
- Небо, чо ли, свалилось на землю?
- Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, - хихикнула Талька. - Не учуете, если тихонько крикнешь.
- Ну и блазня же ты!
- Зато мигом сбежались.
- Не еко же место орать, - с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. - Дома бегом, на работе бегом - везде как напонуженные.
- Сроду так, - враз выдохнуло несколько женщин.
- Как ехать, так кобылу шить, - подытожила Маруня Лесных.
- А без подковырки разве нельзя? - засмеялся Андрон.
- Какая уж есть. Из зыбки и в могилку одинакова.
- Шершава же ты.
- Вся ека, чтобы чужие мужики не обзарились.
- Чему и зариться! - перекинулись доярки на Маруню.
- Можно подумать: не красавица, а цаца.
- Не чета вам, - скокетничала Маруня.
- Где уж нам уж выйти замуж.
- Нам уж там уж не бывать.
- Ну и разошлись, - не вытерпела молодая доярка Ольга Лисьих. И к заведующему: - Зачем звали?
Когда бабы угомонились, Андрон кашлянул.
- Надо посоветоваться. Как погоним телят в урочище?
- Ногами, - съязвила Маруня.
- Ясно, не на головах. А справятся ли ребята?
- Получше нас.
- Ек-то оно ек, - согласно вступила в разговор Онисья. - Да правление не разрешает. Дороги узкие, а по бокам хлеба. Глаз да глаз за телятами нужен, и за ребятами ишо надо следить.
- За моим Митькой не надо, - перебила Маруня.
- Ой, не зарекайся. Все они одинаковы.
Разговор и споры взрослых затянули время, ребятам же было невмоготу, хотелось скорей выпустить телят, которые сгрудились у ворот, окружили черно-пеструю телку. Она уперлась рогами-ухватами в березовую прожилину и норовила выскочить. Засов гнулся и вновь, пружиня, закрывал ворота. Телка грозно мычала и мотала головой. Скрученные пряди с репейными шишками разлетались по широкому лбу и шее. Хвост с отшлифованной навозной толкушкой резко шлепал по бокам и хребтинам других животных. Морда раздувалась, похожа на топор: обухом вверх, острием вниз. Рога, как боронные зубья, то и дело скользили и втыкались в засов. Телка свирепела. Не подходи - запорет. Не телка, а страх божий. Бока дымились, ноздри раздувались и сквозь жерди обдавали жаром Андрюшку и рядом стоящих ребят.
- Выпустим, а? - спросил у Маруниного Митьки Андрей.
- Попробуем.
Андрей отбросил водопелый березовый засов, и ворота со скрипом откинулись. Давя друг друга, выскочили телята. Стадо враз растянулось от загона до леса. Шло в три ленты. Впереди вожаки: Незнайка, Цыганка, Рахитик. Ребята их знали давно, еще когда отпаивали вместе с матерями молоком и обратом.
Однажды Черёмуха, мать Незнайки, пропала с фермы. Искали ее целую неделю, а потом она вернулась так же незаметно, как и исчезла. Где она родила телочку, никто не знал. Вот и назвали телку Незнайкой. Росла она дикой. Никого не подпускала, кроме хозяйки и Андрюшки. А кого полюбит, верным помощником будет.
За Цыганкой ухаживала Настасья Щуплецова. В свободное время ей помогал сын Мишка. Его звали Цыганом. Наверное, потому, что он был черный. Телочка тоже родилась черной. Ей дали кличку "Цыганка". Была она, как и Незнайка, с норовом. Видимо, друг от друга перенимали характер: ведь загородки у них были рядом. Ребята поили их вместе, в одно время. Да и попробуй запоздать кто из них, горя не оберешься. Раз как-то Мишка раньше начал поить Цыганку, так Незнайка выломила доску в клетке и просунула в ведро голову, чуть полностью не выпила обрат. Пришлось Андрюшке отливать в Цыганкино ведро. А когда телки подросли, сдружились и проказничали вместе.
Рахитик родился не больше рукавицы. Не ел, не пил, на ноги не вставал. Голоса не услышишь. Если и промычит, то тогда, когда разжимаешь рот и вливаешь молоко. Думали, не жилец. Да Онисья с Андрюшкой отдули-выходили телка: стал вставать, брюхо подобрал, выправился. Выпустили его на волю. Тут-то и показал себя Рахитик. Будто кто его подменил. Резвей резвого носился по поскотине. Даже другие телята почувствовали в нем силу. Сначала сторонились его, но и он не шибко стремился к ним. Ходил на отшибе, выбирал свежую невытоптанную траву. Как-то на его ляжину забрел Вихорь, вожак стада. Рахитик не стерпел и подвернул быка под переднюю лопатку. Тот и сдачи не дал - опрокинулся. С этого момента признали в Рахитике вожака.
Идут в три цепочки телята. Упорно, настойчиво. Быстро прочесали лес. А за ним…
- Посевы! - со стоном рванулся Андрюшка. - Митька, Юрка! За мной, выручай!
Стадо уже на середине поля. Ребята не могут сдержать натиск. Взвиваются двух- и трехстолбовки, свистят прутья над животными и по их спинам. Телята рассыпались по полю. В одиночку, группами, вздымая зады, они удирали от ребят.
Беду услышала Настасья Щуплецова, принимавшая роды у Зорьки. Выскочив из коровника, она влетела в животноводку.
- Нечего вам делать-то? Базарите! А там телята в протраве.
- Какие ишо телята? - вздрогнули разом женщины.
- Наши!
- Кто их выпустил?
- Твой чадушко, - указала на Онисью Настасья.
- Чуяло мое сердце. Мария, Талька, бабы… Ой, побежали… Горе-то какое!
Руководила Онисья.
- Что вы, как неживые!? Огибайте их, в кучу их, в кучу! Мария, ты справа! Талька, слева! Ты, Ондрюха, с ребятами с середины! Так лучше, быстрей выгоним… Бабы, Ондрюшка! У-у, бестолковые, не получается. Гоните Цыганку, Незнайку, Рахитика. Остальные легче выйдут.
Шум, гам, крик до неба:
- Обжоры!
- Недотепы!
- Окаянные!
- Эй-эй, о-о-о, а-хх-ах-а-у-у!
Глотки надорвали, поохрипли все, а телят выгнать не могут. Ничего к ним не льнет, как от стенки отлетает: идут и идут напролом. За каждым - заулок вмятой пшеницы, выбоины копыт, обкусанные посевы.
На глазах омертвело поле, не сравнить его с соседним. Не поднимется, не выпрямится оно, не наклонится ровной стеной на дорогу. Так и будет стонать от случайной беды и вспоминать сиротливо безвременно погибшие стебли.
Не вернуть их, не созреют на них золотые колосья. Втоптаны они, вытравлены.
Больно, о как больно Андрюшке за погибшее поле! Зла на себя не хватает! Он готов любой приговор принять. Лишь бы взошли посевы. Но не быть тому. Посевы словно перепаханы.
Где-то за лесом, в болотной низине, все еще кричали и ухали на телят ребята, женщины, хлопали в воздухе, как выстрелы, вплетенные в конец хлыстика конские волосяные кудельно-растрепанные пряди. Сзади кто-то легонько тронул Андрюшку за плечо. Он, вздрогнув, повернулся. Перед ним стояла мать. Она глядела тихо и спокойно. Лишь слегка дрожащие губы выдавали ее беспокойство и волнение. Она сказала:
- Надо, сынок, беречь каждую бородавочку, она в общем котле прибавочка.