Незаметно доскочил Григорий до Обухова болота и спохватился, когда перед носом засинела вода. Зря! Ох как зря поехал он этой дорогой. Надо было маленькой, Поспеловской. Как забыть проклятый ложок! И объехать некуда: кругом лес. Вилять же меж кустов и берез с грузом опасно: запорешься - не выехать.
Э-э… Была не была! - И пустил колесник напропалую.
Трактор рассек овражек и выскочил передками на бережок. Тут бы и крикнуть с радостью: "Знать бы, дак не горевать!" - да случилось, чего боялся: запробуксовывал трактор. Шпоры, хоть и большие, а не помогают. Садятся задние колеса. Того и гляди, увязнет трактор до колоды. Навалился на руль парень, всем телом помогает, кричит: "Не подкачай, родимый!" Но трактор ни с места. Лишь черно-жирный кисель да брызги летят врассыпную.
Не одну охапку хвороста сбросил он под колеса, прежде чем выкарабкался. А в деревню приехал уж совсем поздно, когда ободняло.
На зерносушилке девки и бабы. Они сидели рядком, друг возле друга на березовом долготье. Настя Максимовских изо всех приметных приметная. Ее за версту узнаешь. Тело у нее крупное, из толпы выделяется, а шамела шамелой. Она и теперь, завидев Гриньку, шмыгнула на березовую рогатину, торчащую из печи. Верхушка легко гнулась и подбрасывала девку. Пылающий комель, не выдержав, перевернулся в печи, и Настя юзом пробороздила золу. Чуть в печку не угодила. Хорошо, что цело помешало. Она отпрянула назад и соскочила как ни в чем не бывало. Не такое снашивала. С этой девкой никогда не соскучишься. Уж что сколоколит или учудит, прямо хоть стой, хоть падай. Порой так насолит, так досадит своими шуточками, а не сердишься. Ни одни вечерки без нее не проходили. Где она, там смех и веселье. А начнет работать, десятерым не угнаться. Все у нее в руках кипело.
Впрочем, что это заладил о Насте да о Насте. Будто на ней свет клином сошелся. Чем, например, хуже другие девки и бабы? Они тоже не промах. Возьми хоть Овдотью Стерхову - Гринькину напарницу - или Катьку Брюханову, Лидку Обухову. Всех не пересчитаешь. Всю войну на плечах колхозное хозяйство вынесли. И горе, и слезы. Кому пожалуешься? Некому. Мужики были на фронте, врага били. И теперь еще не у всех вернулись с войны, хоть и окончилась она, проклятая. У кого и пришли мужья домой, дак калека калекой. За себя работали и за них - спасителей: пусть подлечатся. Шутки и смех перебивали боль и обиду, заряжали на целый день, работа и спорилась.
Увидев трактор, все разом взвились, как спугнутые куры с седол.
Одна кричит:
- Сюда, сюда, Китыч!
Другая:
- Подворачивай между печей!
Третья:
- На обе стороны будем разгружать.
- Вы что кудахтаете? - перебивает всех Настя. - Берите лопаты, плицы. Эй, Устя, ты что растопорщилась? Орудию потеряла? Вон она промеж носа торчит. А тебе, Улька, не хватило, что ли? Эй, девчата, налетай, подешевело!
- Бери мельче - кидать легче, - кричит Лидка Пузырева.
- Берите больше, кидайте дальше!
- Весело начали - ослабли быстро!
Мигом разгрузили зерно и расстелили его тонким слоем на горячие спины печек. Запарило над ними, запахло хлебным на зерносушилке, заструился запах по деревне.
Шагать бы теперь Китычу домой отдыхать. Спокойно на душе, чисто, как в родниковой воде. Да на пересменке Овдотья сказала ему:
- Тебя вызывают в правление.
- Зачем?
- Почем знаю? Огафья Жданова говорила, не будет же хлопать.
Свернул он в закоулок, возле дома Федора Обухова. (Давно мужика в живых нет: в первые дни войны погиб. Живут в его доме эвакуированные, а пятистенок так и называется его именем.)
Вышел он по узкой тропинке, заросшей крапивой и лебедой, на конторскую улицу. Возле Ганиного амбара, напротив правления, завсегда было оживленно. Место тут бойкое, редко когда пустовало. Днем здесь играли в бабки, вечерами и ночью устраивались игрища. Это на руку бригадирам. Они не домой бежали наряжать ребят, а прямо сюда. Особенно, когда срочное дело. Молодежь тоже приноровилась к ним: стала хитрить. Даже дежурство устроила. В каждой бригаде свои сигналы. Увидят бригадира из первой бригады - промяукают, из второй - покрякают. И всех как корова языком слизнет. В последний раз Гринька не успел убежать. Тут его Семен Михеич и поймал: "Гринька, пойдем робить, Овдотью в больницу увезли". Почти неделю Григорий выжил в поле, дома лишь однажды побывал. И то навертком - переезжал с поля на поле. Что уж говорить об игре. О ней и думать перестал. А когда увидел ребятню у амбара, сердце екнуло.
Ребята расставляли бабки и пробирали Витьку Окулининова.
- Если будешь накидом бить - выгоним! - кричал Юрка Семеновских.
- Как играть?
- Прямком.
- Давайте загоним его подальше, он и промажет, - обрадовался догадке Шурка Жуков.
- Тогда за прясло его.
- Пусть сперва каши поест, а то не добросит, - выкрикивает Юрка. И первым отсчитывает десять шагов от кона.
Витька, прищурив глаз, наметился.
- Шибко обрадовался. - Еще на десять шагов загоняет Шурка коновщика.
Витька на сороковом шагу уперся в прясло.
- Как быть?
- С прясла! - ржали ребята.
Тот забрался на изгородь и, не метясь, кинул плитку. Она врезалась в бревно, из амбара зашаяла коричневая рухлядь.
- Не все выбивать коновку, - рассмеялись ребята.
Друг за другом по очереди отстрелялись игроки. Каждый старался выбить коновку. Но Шурка, Юрка и Толька Левша промазали. Вся надежда теперь на Ваньку Задоринова.
- Коновку, коновку давай!
- Не бубните под руку, сам знаю.
- Он же мазило! - Прыгал возле игрока Витька.
Ванька бросил плитку. Она, повернувшись, одним концом захватила пару и пролетела мимо коновки.
- Я же говорил, что все бабки мои, - подбежал с ведром Витька Окулинин.
Григорий не выдержал и подошел к коновщику.
- Дай взаймы.
- В игре не дают - покупай, - отрезал Витька.
- На, двадцать копеек.
Витька в момент отсчитал двадцать пар.
- Ставьте, сколько у меня есть, - предложил Гринька.
- Куда по столько! - съежились ребята.
- Что долго чикаться. Быстрей Окулю обыграешь.
Кон растянулся почти до дороги. Вспыхнул азарт у Григория, загорелись глаза. Он навел плитку на стройный взвод костяшек и, прицелившись, метнул. Она упала в середину кона и, собирая бабки, срезала коновку.
- Ух ты! - заорали ребята.
Григорий, как и Витька, взял пустое ведро и наполнил его с верхом. Вскоре и второе ведро было полное. Игра накалилась. Григорий забыл обо всем. Он метал и метал плитку. Она, как литовкой, косила бабки. Их уже некуда было класть. Он начал сортировать: крашеные панки - в одно ведро, крупные, похожие на коновки, - в другое, которые похуже - отдавал ребятам.
- Китыч, тебя же ждут, - раздался из створки досадный голос Огафьи Ждановой.
- Подождите.
- Некогда ждать. Иди быстрей.
- Только разыгрался, - проворчал Григорий.
С двумя тяжелыми ведрами Китыч закатил в прихожую конторы. Тонкие как бумага, двустворчатые обшарпанные двери пропускали грозный густой бас председателя Пал Палыча.
- Почему не убираешь хлеб, каких указаний ждешь?
- Хлеб ишо зеленый. - Григорий узнал Гошу Нашего, как звали в третьей бригаде Егора Нестеровича Заборина.
- Ждешь, пока не осыплется да дождем не прихлещет?
- Я же позавчера смотрел.
- У Лисьего мостика, у Кругленького - тоже зеленое? - наступал председатель. - Молчишь? Нечем крыть. Ты различаешь спелое зерно от зеленого? Спроси старух. Они тебе объяснят. Да что старух. Любой ясельник ответит. Не агроном!
Григорий ворвался в кабинет.
- Во работничек! - засмеялся председатель.
Григорий целиком еще был в игре. Он не обратил внимания на смех и бухнул от радости:
- Смотрите, почти все крашены.
- Видим, видим, Гриша. Садись-ко поудобнее да рассказывай.
- О чем?
- Скажи нам, как обмолачивается хлеб?
- Где?
- У Будичевых.
- Хорошо.
- Одинаковы поля. Неодинакова ответственность. Так-то вот. - Павел Павлович резко повернулся к Егору Нестеровичу.
- Сдать бригаду Китычу. А сам садись на трактор.
- Пал Палыч… - промямлил парнишка.
- Запоминаешь, как звать, что ли? Не бойся, Гриша.
- Залез в ярмо, Китыч, - говорил по дороге на конный двор Лийко Захара Назаровича. - Не бригада, а черт знает что! Рубить надо под корень. Честно говоря, не мог я там прижиться, не выдюжил, удрал.
О третьей бригаде давно ходили нехорошие слухи. Да и как не ходить. По всем показателям бригада завалила план. Разные меры были приняты. Даже бригадиров меняли. Не помогло. Опять назначили Заборина. В последний раз поверили, как бывшему фронтовику. Но дело опять не клеилось. В чем собака зарыта, сразу не разберешься.
В бригаде Григорий застал конюха. Тянко, как звали Андрея Афанасьевича, выводил из конюшни Шагренька. Мерин высокий, но худой, еле переставлял ноги.
- Заездили тебя, окаянные, - любовно шепелявил старик. - Откормлю я тебя, в обиду не дам. Пойдем. - Он дернул на себя повод и встретился с взглядом Григория.
- Ты что, Китыч, перепутал бригады?
- Нет.
- Что пожаловал?
- Хочу проехать по полям. Где теперь бригада?
- У Барневки, - ответил Тянко. - Надо попроведать.
- Ты вроде за бригадира?
- Навроде Володи, наподобие Кузьмы, - рассмеялся конюх. - Гоша наш, куда его девашь. Седни его нет, вот и замещаю. Кольше, сыну-то, наказал, чтобы к уборке приступал.
"Дела, - подумал Григорий, - в коробейку не складешь". А вслух спросил:
- Хлеба поспели?
- Подошли. Правда, местами. Но есть большие кулиги. Чего, думаю, ждать. Пока ведро да не осыпались хлеба, надо молотить.
- Правильно, Афанасьич.
- Не первый год живу. Слава богу, седьмые десятки. Знаю, что к чему, - ободрился старик и добавил: - Ноне хлеба ух как выдурели. Вровень с человеком. Как бы не измотало ветром. Успевать, успевать надо, пока не полегли.
Конюх запряг мерина и взял вожжи.
- Садись, коли по пути. Подброшу.
- Спасибо.
Старик отодвинул литовку, обмотанную обрывком старого половика, чтобы не звякала дорогой о головку шкворня, резко опустился на передний краешек телеги.
- На обратной дороге надо травки покосить для Шагренька, - пояснил Тянко, показывая на литовку.
- Дюжий ты старик и на все дела мастак.
- Поживи с мое… Може, где и не так, резвость-то не молодецкая. Но без дела сидеть не могу. Где Гошку выручу, где сына. Ишо в теле. Кое-кого за пояс заткну. Не гляди, что старый.
- Афанасьевич, пошто бригада на последнем месте?
- Откуль ей быть на первом? Народу нет. Кто робит? Одни старики, бабы, подростки. Какой с нас спрос? Где сел, там и слез. Гоша-то согрешил с нами. Порой жалко его. Ни за что ругают.
- В тех бригадах это же самое?
- Ты что, Китыч, допытываешься? Поди, в бригадиры метишь?
- Что получится.
- Неуж тебя назначили?
- Попросили.
- Из грязи да в князи.
- Считай, как знаешь.
Тянко бросил вожжи, проворно спрыгнул с телеги и зло прошептал:
- Никак.
- Не сердись. Нам работать с тобой.
- И не собираюсь.
- Поехали, Афанасьевич.
- Езжай на все четыре. Я и без тебя обойдусь, - отрезал конюх.
Ну и бригадка. Кто ей не руководил! Один сменял другого. Каждый с легкой руки мог дать указание. Конечно же, были ретивые: не подчинялись. Но сколько ни противься - один в поле не воин. Они все в бригаде переплелись: сват да брат, кум да кума. Словом, один за всех - все за одного. Повысь голос - живьем съедят. На что уж Лийко настойчив, а сломали, не выдержал, ушел. И опять поставили Гошу Нашего. Вновь руководили бригадой кто ни попадя. То Иванко Бескопытов. Уж всех-то больше он знает. В животноводстве и в полеводстве - ума палата. То Юрка Криночка. Чаще всего шурин Гоши Нашего - Колька Хавроньин. Или вот тесть, Андрей Афанасьевич. Вишь, как разъерошился старик. Даже отказался ехать. Видать, за живое задело. А то не поймет, что бригаду до ручки довели. Ведь рассказывают, дело доходило до того, что Гоша даже и не знал, что творится в бригаде, слухом не слыхивал о своем указании, а ходил на конный двор и диву давался.
- Кто так умело распорядился?
- Мы тут с Колькой посоветовались, распорядились.
- Хорошо, хорошо, тестюшко.
- Сношку отпустили домой. Жинку твою тоже. Овдотья штой-то прихворнула, ушла в больницу. У Марины, бают, свадьба заводится, отпросилась у нас. Остальных вместе с Колькой направил в поле.
А кому работать? Некому. Сам ведь говорил Тянко. Стар да млад остались в бригаде. Соломожных баб и то по пальцам можно пересчитать. Овдотья да Степанида, Марина да Орина, Акулина да Агриппина. Весь и костяк бригады, на них она держится. Случись с ними что - волком вой, песни пой. В такие-то дни и заправляет Колька Хавроньин. Один на один с вилами в руках да литовкой в кустах. Тоже мне воин!
Из ближнего осинника вырвалась песня: "Скакал казак через долину, через Маньчжурские края…"
Лоб в лоб столкнулся Шагренько с лошадью первой подводы. На ней сидел Колька Хавроньин.
- Тпру-у! - осадил тот чалую кобылу.
- Куда спешим? - спросил Григорий.
- Домой.
- Не рановато?
- День субботний, не весь работный.
- Поворачивай оглобли.
- Что за указ?
- На месте разберемся.
- Видали вашего брата. Н-о-о!
- Стой! - закричал Григорий.
Подтянулись подводы. На головах женщин пестрели платки, косынки, васильковые венки. Из-под них озорно блестели глаза. Они насмешливо обшаривали Григория.
- Кольша, это откель уполномоченный? Ровно пятном не нашенский? - съязвила Галька, Колькина жена.
- Районный, наверно.
- У-у, из далеких краев, - загудели на подводах.
- Тот же назем, да из второй бригады завезен, - под общий смех подкинула на жарок Нюрка Пудовка.
- Хватит паясничать, - обрезал Григорий. - Поворачивай на стан.
- Мы свое сделали, - ответил за всех Колька.
- Видно птицу по полету.
- Не веришь, не больно нужно.
- Ладно, пусть будет по-вашему, - сдал Григорий. - Запомните, я до трех раз прощаю.
- У, как грозно. А кто ты такой?
- Узнаешь. - Бригадир обратился к таким же, как и он сам, ребятам - к Петьке Зуеву и Тольке Топских: - Вам придется вернуться.
- Куда?
- На ток.
- Что мы забыли?
- Нагрузите одноконки зерном и на сушилку.
- А мы на чем поедем? - взвизгнула Галька.
- В тесноте - не в обиде. Кто спешит, может пешком, - улыбнулся бригадир.
- Не ближнее место топать, - сердито выкрикнуло несколько голосов.
- Молчите вы, а то всех вернет, - старалась тихонько шепнуть Овдотья Конфетка, но шепоток получился на весь роток. Она прыснула и побежала занимать место на телеге. Марина с Агриппиной заворчали:
- Куда лезешь?
- Ой да, нехрушки, уйдем друг на дружку.
- Поехали, бабы.
Подводы двинулись, скрипя колесами. "Спасовал, не настоял, - упрекал себя Григорий. - Говорил же, говорил я председателю. Какой я бригадир! Жулан желторотый!"
Даже слезы выкатились из глаз.
И уж вовсе растерялся Григорий, когда увидел под кустами трактора. К одному из них, что стоял поближе, парень подошел и крутнул рукояткой. Колесник завелся с полуоборота. Мотор, как часики. Он сел и выехал на сжатую полоску. Разбил ее на две загонки. Черная жирная лента парила, росла и росла. Уж совсем стемнело, когда Григорий заметил две фигуры. Они шли по жнивью вдоль глубокой борозды. Это был Гоша с прицепщиком. Механизаторы молча заняли сиденья: один на тракторе, другой - на плугах. Машина взревела и вскоре скрылась за колком.
Со стана вышел навстречу Китычу второй трактор. Он лег в борозду другой загонки. Фары широко рассеивали свет. Чем ближе подходил трактор, тем гуще и ярче светили лучи. Они ныряли, взлетали вверх, выхватывали брито-ершистый взгорок, вонзались в плотную густую пшеницу. Она казалась Китычу высоким дощатым забором. Трактор поравнялся с бригадиром и, пройдя мимо, скрылся за тем же колком, что и первый.
Вокруг онемело. Почувствовались сырость и холод. Обдирало, как в жаркий полдень ядреный погребной квас. Небо вызвездилось, ночь посветлела. Завтра наверняка погожий день. Перед ним надо выспаться. Китыч плюхнулся в первую же свалку соломы. Проснувшись, удивился тишине. "Что-то случилось", - подумал он и, отряхнувшись, пошел запрягать Шагренька.
Мерин фыркал, потягивался. Он спросонья не мог перейти на рысь и шел вразвалку.
- Ну, пошел! - торопил его Китыч.
Один из колесников стоял у раздвоенной березы. Неподалеку в свежей копне посапывали Гоша с прицепщиком.
- Почему не работаете? - спросил бригадир.
- Не заводится железо.
- Контакты чистил?
- Все переделал.
- Попробуй еще.
Григорий сам прочистил контакты магнето. Они были натерты чесноком. Злость обуяла парня. Но он стерпел и лишь про себя сказал: "Возьмем еще свое".
Через пахоту Китыч выбрался на Гладченскую дорогу. Колеса мягко стучали, приминая высокий подорожник и конотопку. Над лесом друг над другом висели две светло-синие тучки, как два голбчика: верхний и нижний. Между ними белела полоска утреннего рассвета. Ее края постепенно зажигались. Вскоре выкатило солнце. Оно уселось на нижний голбчик. Но ненадолго: прикорнуло и тотчас же перекарабкалось на вторую. А вот и совсем оторвалось от тучки. Стало светлым-светло. У Китыча слепило глаза, высекало слезы, от бессонницы ломило надбровье, переносицу. А сколько впереди еще бессонных ночей…
ИЗ-ЗА ОЗЕРА
Уборка закончена, зябь на дальних полях поднята, остались солонцы на Якшинской поскотине, вокруг Мироновки да за озером, под самым носом деревни. Это радовало и мучило механизаторов. Радовало: дома и стены помогают; мучило: ударят заморозки, покроются поля снегом - дуй на ногти: маленько да жалобно, а пахать надо.
- Душа винтом, а за двое суток вспахать! - сказал, как обрезал, бригадир Ваня Маленький.
- Может, за сутки прикажешь? - огрызнулся Пашка, - молодой механизатор, но с опытом - пятый сезон на тракторе.
- Только приветствуем, - расцвел бригадир.
- А за неделю не хошь? - подговорился Витька Лисьих, тоже молодой, но хорошо знающий эти тяжелосвинцовые солонцы.
- Не время балаболить. Пока стоит погода, надо успевать.
- Давно можно было управиться, - проворчал Витька. - Да у нас все шиворот-навыворот.
- Это почему? - осел бригадир.
- Потому, - не унимался Витька. - Самые худые поля в последнюю очередь обрабатываем. Все кого-то ждем. Вот и дождались Ивана Постного. Ни с какого края теперь не заедешь. Поле водой да грязью взялось.
- Жаль, что не посоветовался с тобой.
- Что зазорного? Надо было.
- Враз все не охватишь. И это, и другое надо. Все неотложное. Вам ли рассказывать. Побудьте денек в моей шкуре, не то запоете.
- Каждый в своей пригож.
- Тогда не рядись, начинай.