Зачем мы плохое подумали о человеке? Какой он бродяга! И вовсе не чужой, раз тятю и маму знает. Да и жизнь-то у него не лучше, чем у нас. Мы сели возле гостя. Он долго молчал и враз выдохнул:
- Вот уж год, как схоронил ее, места себе не найду, блуждаю: к ребятам схожу, домой возвращаюсь. Ни метель, ни пурга не держат. Трое у меня их. Все парни. Один вот, как Натолий, другой, как ты, а третьему шестой год.
- Зачем ты их сдал? - спросил я.
- Людей послушал. Может, они и правы, но сердцу не прикажешь, оно не камень. Ну-ка, Чеплашка, неси картошек, сейчас "рябчиков" напекем.
В камине потрескивали дрова, плита раскалилась, соленые резни подпрыгивали. Кожура вздувалась и со щелком лопалась. В прорезях половинок кипели светлые пузырьки.
- Самый смак! - Дмитрий кусает серединку, из которой выжимается солено-водянистый крахмал. - Объедение!
Пес глядит, уставясь, на хозяина.
- Тоже проголодался? - Дмитрий выбирает большой ломоть и накидом швыряет. Джек ловит широкой пастью, хрумкает зубами.
- Готово! - хохочет Дмитрий. - Вы что, ребята, модничаете? Ешьте за компанию или деньгами хотите взять?
Он тряхнул бородой, начал чистить печенки.
- Мы наелись, - ответил я за себя и брата.
- Зато нас с Джеком не накормить.
- Еще нарежем. - Я поставил возле камина ведро картошки.
Теперь вчетвером уминали печенки. Джек не морговал и очистками.
- Приблудный пес, - говорит Дмитрий. - Увязался в Петропавловке и не отстает. Кличку дал, что в голову взбрело.
- Джек!
Пес завертел хвостом и поднял морду.
- На!
В горле пса, как в трубе, просвистела картофелина.
- Умный, только что не говорит. Не он бы, загнулся, а с ним веселее и ни разу с дороги не сбился. Ох и убродно: шагал по целине, едва выбрался.
У меня на уме мама.
- Тебе хорошо, - говорю гостю.
- Кому плохо?
- Маме.
- Почему?
- Она одна, а вас двое. С такой собакой любой волк не страшен.
- Где Устинья?
- В Уксянке.
Кто-то завозился в сенях, на пороге появилась женщина. Мать мы узнали только по бабушкиной шали и сразу кинулись обнимать ее.
- Ой, ребята, дайте присесть, вымоталась. - Она развязала шаль и бессильно опустила руки на край лавки. - Не верится, что пришла. Думала, не дойду. Как уж не отпускали из Петропавловки! Но ничего не поделаешь с сердцем. Отправилась на ночь глядя. Поднялась на вершину, на ней сплошная несусветица - все клубком вьется. Но вижу, кто-то протопал. След свежий, хотя до половины занесен. Значит, и я пройду. Шалью обмотала голову, оставила одни глаза и пошла по следу. Шла хлестко, думала догнать. Так никого и не встретила.
- Это мы шли, - втиснулся в рассказ Дмитрий.
- А тебя что погнало? - спросила мать. - Куда ты ходил?
- К ребятам, в детдом.
- Не раньше, не позже.
- Соскучился.
- Поверите нам, бабам. Разве пошла бы я, если не робята. Ведь двое суток одни. Иду-иду, присяду, пореву - и опять дальше. Потом и след потеряла, заблудилась. Не знала бы лесов, так и сгинула где-нибудь. Целую ноченьку блудила. Перед утром ветер стих, разъяснилось небо, увидела я Лебяжье и прибавила шагу. Казалось мне, что быстро иду, на самом-то деле степью "пилила" больше часу и озером не меньше. Насилушку выкарабкалась. Хоть не здря сходила, все охлопотала.
- Паша, - обратилась мать, - налей-ко кипяточку, нутро погрею.
Она плотно зажала алюминиевую кружку и маленькими глотками начала отхлебывать. Возле мамы хорошо, тепло, глаза сами собой закрываются…
Встали поздно. Дмитрия с Джеком в избе не было. С середы крикнула мать:
- Сыно, вымети в избе, мне некогда.
У порога под деревянной кроватью я обнаружил бумажку. Она была лощеная, новенькая и хрустела в руках.
- Мама, деньги!
- Кто их наковал?
- Гляди.
- Верно. Неуж Митрий выронил?
- Не-ет…
- Тогда надо подобрать, увидим мужика - отдадим.
Загадка с деньгами разгадалась в марте. Я напоил корову и вышел из пригона. Через заплот перепрыгнул Джек. Он подбежал ко мне и лизнул в щеку.
- С луны свалился? - обрадовался я и повел в избу за ошейник. Джек вырвался и давай трясти меня за полу.
- Очумел? - крикнул я, но пес продолжал тащить за ограду. Джек бежал впереди, я едва успевал за ним. Снег разлетался водянистой кашицей. У Обуховского болота, на обочине дороги, стояла с мелкими сухими дровами подвода. За лошадью, около воза, копался мужчина. Потом он натянул вожжи, навалился на сани и крикнул:
- Но!
Кобыла вытянулась, казалось, вот-вот порвется, но воз даже не дрогнул. Сани лежали на боку, полозом кверху. Дмитрий распряг лошадь, залез на полозья, начал прыгать, но воз не отваливался.
Возчик досадовал:
- Дернуло же меня! Можно было объехать стороной. Сейчас и трактором не вытащишь.
- Ты куда везешь? - спрашиваю.
- Не догадываешься?
- Нет.
- Вам.
Я обрадовался. У нас как раз вышли дрова, почти неделю собираем вытаявшие щепки и полешки.
- Беги домой, забирай Натолия и сюда. Возьмите санки, попробуем на себе вытаскать.
Целый день возили дрова, к вечеру воз порядочно истощал. Остатки дядя Дмитрий привез, когда совсем стемнело. Мама уже пришла с фермы.
- Кто тебя просил? - спросила она Дмитрия.
- Долг платежом красен, - ответил мужчина.
- Это ишо какой долг? Тот раз ты деньги подбросил?
- Был грех.
- Вот тебе деньги, складывай дрова и улепетывай.
- Куда повезу?
- Не мое дело.
- Ты с умом, Устинья?
- А то нет? Опозорить меня хошь да ославить на все Лебяжье? Думаешь, за меня некому заступиться, дак можно издеваться? Не позволю!
- Я же хотел, как лучше. Куда мне дрова? Дома бываю раз по обещанию, а сейчас избу совсем заколотил, надумал в Лебяжье перебираться. Может, полегче будет, а то дома все напоминает о Любе. Жутко мне одному в избе.
- Оно и видно. Сначала деньги, дрова, потом на фатеру будешь проситься?
- К чему так?
- К тому, чтобы дорогу забыл сюда.
Я долго думал о дяде Диме. Как он поедет обратно! Снег перемешан, кругом вода, ноги у дяди насквозь промочены, а мама даже на порог не пустила. За что такое наказанье? Нет, это уж слишком. На другой день я молчал, она тоже: ходила сердитая, из рук все вываливалось, отвечала невпопад.
Дмитрий, как говорил, переехал в Лебяжье и работал трактористом. Когда бы я ни встретил его, он всегда остановится и спросит:
- Как живешь, Чеплашка?
- Лучше бы надо, да некуда.
- Так и держи.
Во время уборки он снова навернулся:
- Ездил в МТМ за коленвалом, ну и решил попроведать, да вот ящик с запчастями оставить. Поди, найдется, куда определить?
Мать сердито чиркнула глазами.
- Ишо что придумал?
- Не надолго, их утром бригадир увезет.
- Убирай, убирай, чтоб не мозолили глаза.
- Разговоров боишься?
- Всего. И сплетен и разговоров. Зачем дурная слава?
- Никто не будет знать.
- Пускай, но я христом-богом прошу, не заезжай больше к нам.
Дмитрий сел на крыльцо, густо задымил табаком. Потом вдруг выпалил:
- Чего бояться? Ты одна, я один. Выходи замуж, и разговоры прекратятся.
- Легко сказал. Ты как Данил Семенович. Тот похоронил жену, с могилы идет и каждую сватает. Совсем рехнулся. Думает, каждая бросится ему на шею.
- Любы больше года как нет. Мне трудно, да и ребятам мать нужна, а твоим - отец. Кто нас осудит, раз такая жизнь?
…Мама вышла замуж. Свадьбы не было - так сошлись. А к Октябрьской семья наша увеличилась: мама и дядя Дмитрий из детдома привезли Шурку, Семку и Кольку. Нас стали звать сведенышами.
ГУСЬ ШАХМАТНЫЙ
ПОИСКИ
Целый день, как привязанный, Шахматный не уходил от окон, а к вечеру его и след простыл и на следующее утро не появился. Лёнька все спознал: к Мироновскому ручью сбегал, озеро обошел, к полудню перекинулся на другую сторону деревни. Мохоушку вдоль и поперек искрестил. Напоследок заглянул на Моховое. Там частенько, когда птица парит, собирались одинокие гусаки, дикие и домашние селезни. С палкой в руках измерил болото, кочки, камыши обшарил, чуть сам не утонул, разыскивая гусака.
У колхозного запасника, обнесенного пряслом в три жерди, остановился. На прожилине дребезжала береста. То она смолкала, то, вновь дребезжа, посвистывала между жердями. Казалось, что она нарочно прерывалась, будто дразнила Лёньку и пренебрежительно всплевывала: тьфю, тьфю… Он со злостью рванул дрожащую корочку с надорванной берестой, с хрустом сжал в кулаке, измельчил в крошки и наотмашь выбросил за изгородь. Измочаленный, опустился возле нее. Ему все опостылело, глаза бы ни на что не глядели. Так бы и сидел, не шевелясь, но грызет совесть, тормошит оплошность. Нечем ему оправдаться перед Исаковной. Хоть не возвращайся.
А каково ему, кто бы только знал! Лучше бы по голове бабушка ошевалдашила, чем мучиться так. "Да и пусть что хочет, то и говорит, - мелькнуло в голове. - Пусть все косточки перемоет, не вешаться же теперь".
От такой мысли посветлело в глазах. Даже запасник иным показался. Не запасник, а какое-то поле битвы. Из дальнего угла надвигались широкогрудые стога сена. Как солдаты. Плотные, приземистые, в почерневших после зимовки желто-зеленых пилотках, они плотными рядами шли на Лёньку. А два могучих зарода, как два боевых командира, впереди всех. Грозные, воинственные, подтянутые, как ремнями, березовыми перекидками, вели за собой остальных.
Вдруг от Бакланова прилетел ветер. Он, словно гранатой, рванул под передним стогом. Из-под подошвы вылетела охапка пуха, забуранило вокруг. Пух, кружась, опускался то между зародами, то садился на крутые бока, то приклеивался на могучие груди душистых великанов и сверкал медно-серебристыми блестками.
Разом перевернуло Лёнькину душу, и он подлетел к зароду. На полу торчали взъерошенные маховые перья, голые стержни с раздавленными очинами и растерзанные кости птицы. Лёнька закричал:
- Нет, нет, неправда! Это не он, не Шахматный!
Он кинулся от зародов в березовый колок. Но и здесь почудилось. Из полеглой, прошлогодней осоки вытянулась шея гуся. Мальчик ринулся навстречу. Но оказалось - трухлявый пенек. Он хлопал полами бело-черной в горошек распашонки. Трепыхнувшись раз-другой, оборвалась рубашонка и метнулась на сырую прогалину, прошуршала мимо Лёньки в глубину лесочка. Между кочек остался торчать догола раздетый пенек-беспризорник. Ветер-жалостник запахнул жухлыми листьями наготу буроподпаленного тела. Пенек, стыдливо выглядывая из укрытия, улыбался мальчонке, закусывая былинку черными потрескавшимися губами зарубки. Мальчишка рассерженно пнул пенек. Он переломился. Сломленная верхушка отлетела и, как ни в чем не бывало, воткнулась между кочек.
Где Шахматный? Что с ним? Куда он мог запропаститься? Не канул же в воду!
Вернулся Лёнька поздно. Ночь не спал, от подоконника не отходил, все глядел на улицу. Не раз ему мерещилось, что где-то совсем рядом раздавались крики Шахматного. И каждый раз обманывался.
Когда растаяли в небе кичиги и нити рассвета мелкой проседью легли на сгусток темноты, Лёнька выбежал на улицу и помчался к бабушке, надеясь там встретить гуся. Во дворе пусто, мертво. Надежда встретить Шахматного окончательно пропала, и мальчишка вновь пустился в поиски. Он успел побывать в Якшинских ситках, но так и вернулся ни с чем. Да еще и в школу опоздал.
ОБИДА
В пятом классе подводили итоги операции "Доброта". Пионеры сдавали рапорт за рапортом. Шло, как говорится, ровным-ровнехонько, ладно да гладко, без шершавинки.
И нате - осечка! И на ком? На Лёньке Козлове. Мальчишка молчал. Как воды в рот набрал. Сверстники простригли его глазами с головы до пят, готовые проглотить одним глотком. Но Лёнька был невозмутим. Его горе больнее чужого презрения. Если бы не оно, то не хуже, а может, лучше их отчитался.
Эх, Шахматный, Шахматный! Куда ты делся? Провалился как сквозь землю! Ни следа, ни ниточки после себя не оставил. Как докладывать классу?! Рад бы сказать, да грехи не пускают. Как объяснить ребятам? Сказать - засмеют, молчать - не поймут, хуже того - осердятся. Изворачиваться крученой ниточкой не в его характере. Не таков он - Лёнька Козлов. Будь, что будет. Только говорить-докладывать - боже упаси! На дух промолчит.
И тут не выдержала классная руководительница Нина Павловна.
- Что молчишь?
Не выдерживает и Лёнька: молчанку как рукой снимает.
- О чем говорить?
- Разве не знаешь?
- Что уж тут знать, ясней ясного.
- Тогда в чем дело?
- Ни в чем. Что пристали? Заладили: в чем да в чем?
- Вон как заговорил! - воскликнула с обидой классная, сжав тонкие прижимистые губы.
Класс встал против Лёньки. Еще бы! Мыслимо ли говорить ученику с учителем, как со своей ровней. И он кричал, шумел, требовал извинения.
- Отстаньте вы, - наконец заступился за друга Петька Лисьих. - Если хотите знать правду, то он больше сделал, чем мы все взятые.
- Почем ты знаешь? - сердито процедил Лёнька.
- Не знал бы - не говорил.
- Знаешь, дак молчи. Нашелся знахарь.
- Хи-хи… Секрет, - прыснула Тамарка Поспелова. - То ли мы не знаем.
- Молчи ты! Выскочка, тараторка, - оборвал Лёнька и Тамарку.
- Я выскочка, да? Я тараторка, да?
- Да-да-да, - очередью выпалил Лёнька.
- Тогда ты, ты, - захлебываясь гневом, кричала Тамарка, - знаешь кто?.. Гусиный пастух. Вот ты кто!
Класс затрясся от смеха.
Лёньку, словно хлыстиком, передернуло обидой. Ну, теперь держись, Тамарка, распухнут на носу твои коноплянки, ответишь ты за свое скалозубство. И он подскочил к парте, где, как гусиха, заерзала Тамарка. Лёнька замахнулся на нее, но, опомнившись, резанул глазами по нагловатому испуганному лицу, пробежал на виду у всех и, брякнув дверью, вылетел из класса.
ЗОВ
По улице он не бежал, а летел, не чувствуя под собой ног. Летел, пока не споткнулся и не упал. Очнулся у Исаковны в ограде. Его бросило в жар: теперь уж бабка спуску не даст. Ждала день-два, но не три же ждать. Мытарства твои бесполезны. Их никто не поймет - нужен результат. Разве учует Шахматный горе. Поди, плавает где-нибудь и в ус не дует. Берегись, Лёнька!
Вдруг со стороны Мохового болота, вспарывая упругий холодный воздух, донесся отрывистый голос птицы. Лёнька, затаив дыхание, замер. Над ним низко, почти над головой, махая могучими крыльями, пролетел Шахматный. Громко крикнув, он с шумом шлепнулся в огромную лыву прямо перед садиком.
В деревянном пятистенке отозвались гусыни.
На их крики рванулся Шахматный. Не рассчитав, он ударился в ухватины тынка. Подминая прошлогодние дудки полыни и конопли, тяжелым камнем свалился вниз. Потом вновь взмыл вверх и стремительно бросился на окно. Дробно застучали переплетены рамы. Зазвенели стекла. Шахматный попытался влететь в комнату, но оборвался и рухнул в сад.
Крики гусынь вновь подняли его. Он стучал, барабанил крыльями, рвался напролом в избу. Стучал и стучал, пока не треснула крестовина рамы. В зияющую дыру вылетела гусыня.
- Боже, боже! - услышал Лёнька, как только вбежал в комнату.
- Кикиморы окаянные, ошалели! - сидя на койке, размахивала руками бабушка. - Спасу нет: орут, рвутся, мечутся, как угорелые.
В садике застучала радостная дробь вылетевшей узницы-наседки и Шахматного.
- Вот что значит разлука, - вздохнула старушка. - Правду говорят, что не токо человек скучает в одиночестве, но даже и птица. Выпусти их на волю, сынок. Пусть походят вместе. Лучше на гнезде сидеть будут.
ДОВЕРИЕ
Лёнька бросился ловить гусынь. Те ошалело орали, разлетаясь в разные стороны. Пегая опрокинула ведро с водой. Оно, бренча дужкой, покатилось к порогу. Гусыня взлетела на него и, переступая с ноги на ногу, плавно раскачивалась на кромках, словно дразнила мальчишку: попробуй, мол, поймать.
- Не уйдешь, - ярился Лёнька и скачком очутился около Пегой. Та взметнула крыльями и, оставив полхвоста в Лёнькиных руках, взлетела на столешницу. Ее с ног до головы окатило мукой, и она, ничего не видя, заметалась из окна в окно, из простенка в простенок, ломая и разбрасывая посуду, цветочные горшки, землю, корни, стебли и листья.
- Разве так можно? - простонала бабушка. - Открой двери, они сами выйдут.
Исаковна и до случившегося едва перемогалась, а сейчас и вовсе ее не узнать. Лицо страшное, перекосившееся, щеки белее коленкора. Морщины, заполненные слезами, дрожали, голова тряслась.
На другой день ее положили в больницу, а перед отъездом она все-таки позвала Лёньку и тихо сказала:
- Береги гусей. На тебя вся надежа.
Забот свалилось на Лёньку хоть отбавляй. Нужно присматривать и за Шахматным, и следить за гусынями. Они же оказались с норовом. Особенно молодуха. Пегая и Серая с горем пополам вывели цыплят. А эта - будь она неладная - совсем перестала сидеть на гнезде. Того и гляди, застудит яйца. Лёнька ни шагу не отходил от нее. Глаз не спускал. Тут и дневал, и ночевал.
Наконец послышались глухие щелки. Будто кто-то семечки грыз. Щелки усиливались, превращаясь в частую стрельбу. Появились первые позывные: цым-цум, цым-цум… Потом новорожденные осмелели: гудом загудели. Видно, обрадовались: белый свет увидели.
- Тига, тига, - зовет подопечных Лёнька. Они бегут со всех ног, как маленькие дети на ласковый зов матери. Вытянув желтые шейки, растопырив крылышки, путаясь в густом конотопе и подорожнике, кувыркаются, падают, вновь встают, бегут, обгоняя друг друга, сощипывая темно-синими с белыми крапинками бобочками-носиками пищу, которую Лёнька старательно разжевывал и порциями равномерно расплевывал на мягкие подушечки-спинки.